2.4.1. Аттические колонии первого поколения
Милет. Источником основных сведений об основании и ранней истории Милета является Геродот (V, 97; IX, 97) и его современник Ферекид Афинский, автор очерка истории ионийских миграций, к сожалению, дошедшей до нас только в эксцерптах Страбона (I,3-4).
Предание об аттическом происхождении Милета и других полисов малоазийской Ионии, сохранялось вплоть до эпохи эллинизма, и время от времени оно извлекалось из архивов и служило аргументом в текущей политике. Во время Ионийского восстания 499-494 гг. его зачинщик и руководитель, Аристагор Милетский, обратился за помощью в Афины, мотивируя это обращение тем, что «Милет — афинская колония», — и афиняне откликнулись на призыв, послав в Ионию 20 триер [1] (Her.V,97). На этом же предании строил свою военно-политическую доктрину, призывающую греков к новой Троянской войне, знаменитый публицист IV века Исократ Афинский (Isocr.Paneg.,34-36), — и именно эту доктрину реализовал впоследствии царь Александр.
Геродот приводит и другую, более реалистичную версию происхождения малоазийских ионийцев, в рамках которой они предстают достаточно юным субэтносом, образовавшимся уже в ходе ионийской миграции путем смешения собственно афинян («вышедших из притания») с «эвбейскими абантами, орхоменскими минийцами, кадмейцами, дриопами, фокидянами, молоссами, аркадскими пеласгами, эпидаврскими дорийцами, и многими другими» (Her.I,146; см. также: Пальцева 1999:16-19).
Согласно традиции, Милет, как укрепленный город, существовал еще в первой пол.II тыс.до н.э. и был тогда заселен критянами. Позже население его сменилось, и в гомеровском «Списке кораблей» он уже назван «карийским» (Sakellariou 1958:331).
Греки переселились сюда из Аттики уже после падения Трои, приведенные Нелеем, сыном афинского царя Кодра. На пути в Малую Азию Нелей был задержан ветрами в районе Кикладских островов. Там переселенцы разделилась; часть их отстала от основной группы и осела на Наксосе. Оставшиеся сумели в течение одного поколения силой вытеснить с островов живших на них карийцев. Продолжившие свой путь колонисты достигли области Милета, где сразу же вступили в вооруженные конфликты с местными карийцами; часть их истребили, остальных прогнали, а женщин-кариек захватили в плен и сделали своими женами (Неr.I,146). Тогда же Нелей поставил на побережье алтарь Посейдону, а уже его преемники возвели на мысе Микале храм Деметры Элевсинской (Huxley 1966:26-27). Возможно, именно они и явились инициаторами войны, в ходе которой была полностью разрушена соседняя Мелия — беотийская колония, которой ранее принадлежали главные святилища Микале [-1] (Boardman 1980:28).
Вероятно в конце IX века Милет, Миунт, Приена, Эфес, Колофон, Лебедос и Теос объединились и составили союз городов — Ионийскую лигу — в которую входили только общины ионийского происхождения [1]. Впоследствии в этот союз вошли Клазомены, Фокея, Самос, Хиос и Эритра (Huxley 1966:25). Наиболее серьезные общие вопросы решались совместно всеми городами Лиги, причем власть ее не была только номинальной, — судя по одному сообщению Геродота, Лига могла решать вопросы совместного выведения колоний, а в одном случае (приблизительно между 546 г. и 539 г.) на ее форуме был даже поставлен вопрос о синойкизме 12 ионийских городов Малой Азии (всех, кроме Милета) в один полис (Her. I,170). Однако, единого властного органа Ионийская лига не имела, во всяком случае, нам о нем ничего не известно; единственной засвидетельствованной в источниках реальной перманентной формой ее существования были проводимые ею ежегодные общие праздники (Панионии), главными из которых считались Геликонии — дни Посейдона, справлявшиеся на мысе Микале в октябре-ноябре, а также Апатурии — священные дни всех ионийских родов и фратрий, праздновавшиеся в ноябре-декабре (Her.,I,147-148; Bilabel 1920:70,160-161).
Кроме перечисленных выше колоний, в Лигу, возможно, входила и Смирна. Эфес и Колофон посылали своих представителей в Лигу, но в Апатуриях не участвовали (Huxley 1966:31). Во время Лелантинской войны, развязавшейся между двумя главными эвбейскими полисами, Халкидой и Эретрией, вероятно, во второй пол. VIII века, Милет занял сторону Эретрии [2] и воевал против Халкиды [-1], несмотря на то, что в этой войне союзником халкидян (и следовательно, противником милетян) был Самос [-1] — союзник Милета по Ионийской лиге (Her.V,99; см.: Яйленко 1990:228)
В VIII-VI вв. постоянным политическим партнером Милета был Хиос; в VIII или VII в. они вели совместную войну [2] против Эритры [-1], а в начале VI века, в одно из самых тяжелых десятилетий в истории Милета, когда на гражданскую междоусобицу [-3] наложились: государственный переворот Фрасибула, война с Лидией и несколько вызванных этой войной голодных лет, Хиос оставался единственным полисом Лиги, оказавшим ему военную поддержку (Нег.1,18). Однако, наиболее тесные дружеские отношения Милет поддерживал отнюдь не с ближними своими соседями, но с довольно удаленным от него италийским Сибарисом [2]. В литературе эта близость обычно объясняется тем, что они имели общие экономические интересы в Италии и были в равной мере вовлечены в сферу этрусской внешней торговли (Boardman 1980:179), но при выгодной простоте этого объяснения диссонирующей ноткой на его фоне выглядит слишком бурная и даже несколько мелодраматичная реакция милетян на разгром и разрушение Сибариса в 510 г. — после этих событий они объявили всеобщий гражданский траур (Her.VI,21), чего никогда не делали даже по более серьезным поводам.
Колонизационная деятельность Милета была ограничена только регионами Пропонтиды и Понта, но в этих пределах она была ни с чем не сравнима по активности и размаху.
Эфес. Традиция об основании Эфеса сохранилась в основном в описаниях Страбона (XIV, 1,3-4). Основываясь, главным образом, на этих сведениях, М. Сакеллариу датировал колонию рубежом XI-X вв. Самые ранние образцы обнаруженной здесь керамики относятся еще к микенскому времени, но происходят они из ближайших окрестностей древнейшего городища, которое до сих пор не подвергалось исследованиям (Huxley 1966:24). E.Akurgal (1978:142), исходя из датировок этих находках, относил основание Эфеса ко времени не позднее X в.
Эфес был основан Андроклом, сыном Кодра, на раннем этапе ионийской миграции. Переселенцы согнали местных лелегов и лидийцев с территории их акрополя, но позволили им жить у его подножия [1], вблизи храма некой местной богини, которую греки, вероятно, тогда же отождествили с Артемидой.
Сам Андрокл погиб в войне, которую Эфес вел на стороне Приены [2] против карийцев, живших у мыса Микале. В ходе этой войны он изгнал самосцев с их острова на материк [-1], наказав их таким образом за военную помощь, которую они оказали карийцам (Sakellariou 1958:344-345; Huxley 1966:27).
Впоследствии эфесцы отняли у соседней Магнесии часть хоры с находящимся на нем поселением Критина [-1] (Huxley 1966:37-38)
В совместных делах полисов, входивших в Ионийскую лигу, Эфес, по-видимому, участвовал мало, поскольку был (наряду с Колофоном) одним из двух полисов Ионии, где никогда не праздновались Апатурии — родовой праздник малоазийских ионийцев, на котором решались общие дела всех входящих в Лигу фил и фратрий (Huxley 1966:31).
Ф.Билабель не приводит в своем списке ни одной колонии Эфеса. В поздней традиции сохранилось единственное и несколько неожиданное упоминание Дионисия Византийского об эфесцах, якобы участвовавших в основании Византия [2?](см.: Пальцева 1999:176). Кроме того, уже в наше время была выдвинута гипотеза о том, что Эфес мог явиться метрополией Керкинитиды, основанной в Северо-западном Крыму ок. сер. VI века (Кутайсов 1992:46-47).
Миунт. Афинская колония (Plin., Nat. Hist.V, l13), о которой известно, что ее ойкистом был один из незаконнорожденных сыновей Кодра, и что вновь прибывшие изгнали местных карийцев (Huxley 1966:27). Как и всякая основанная Кодридами колония, Миунт с полным основанием считался ионийским поселением и входил в состав Ионийской лиги [1]. Городище Миунта почти не исследовано (Boardman 1980:28).
Эритра. В окрестностях древнейшего городища собрано немного протогеометрической керамики, позволивший датировать поселение второй пол.XI в. (Boardman 1980:29).
Метрополия этой колонии точно не установлена. Согласно преданию, сохраненному Павсанием (VII, 3,7) и Страбоном (XIV, 1,3), Эритра первоначально была смешанным поселением, основанным карийцами, ликийцами и памфилами, совместно с какими-то выходцами из Крита (возможно, греками, но это вовсе не обязательно, — «детьми Радаманта» традиция могла называть и критских карийцев).
Поселение определенно стало греческим, когда его отняли у хозяев ионийцы, приведенные сюда из Аттики одним из сыновей Кодра по имени Клеоп или Кноп (Sakellariou 1958:352-353; Huxley 1966:28), и с тех пор Эритра входила в Лигу ионийских городов [1]. В VIII или VII в. Эритра воевала против Милета [-1].
Колофон. Наиболее информированным источником по ранней истории Колофона остается Павсаний (Paus.VII,3,l-4). Сопоставляя его сведения другими данным традиции, М.Сакеллариу счел наиболее вероятной датой основания Колофона первую четверть XIV в. (Sakellariou 1958:345-348). Древнейшие археологические находки датируют колонию временем не ранее 900 г. (Huxley 1966:24), но на самом городище сохранились остатки стен микенского времени, поэтому не исключено, что никакого разрыва между поселениями микенского и геометрического периодов не было, и Колофон действительно относился к древнейшим греческим поселениям в Ионии (Boardman 1980:29).
Местный поэт Мимнерм — единственный, кто сообщает, что первого колофонского ойкиста звали Андремон, и к этому добавляет, что прибыл он из Пилоса и утвердился здесь «с оружием в руках». Против кого ему пришлось обращать свое оружие остается не разъясненным. Павсаний сообщает, что Андремон изгнал карийцев из соседнего Лебедоса, и, за неимением других свидетельств, приходится принять это сообщение на веру, несмотря на то, что оно сразу же вызывает подозрение — не путает ли его традиция с ойкистом Лебедоса, Андропомпом?
Ойкистами второй волны поселенцев, прибывших из Аттики, были Промет и Дамасихтон, сыновья Кодра [2] (Huxley 1966:28).
По-видимому, в VIII веке в Колофоне имели место какие-то внутренние распри, в результате которых часть жителей была вынуждена покинуть город и просить убежища в соседней Смирне [-3]. Традиция сообщает, что эти беженцы проявили к своим гостеприимцам черную неблагодарность, обманом захватив их город [-1] и вынудив хозяев скитаться без крова и самим просить пристанища в соседних городах.
Колофон был единственным малоазийским полисом ионийцев, который сумел основать собственную колонию в Италии, Сирис, выведенный на побережье Лукании в сер. VII века, но переселенцы продержались там всего несколько десятилетий (Неr. I,14; Козловская 1989:77-79) В Колофоне никогда не праздновались Апатурии — священные дни ионийских фил и фратрий, на котором решались общие дела полисов Ионийской лиги (Huxley 1966:31).
Приена. Из источников — плохо согласующихся между собой версий Страбона (XIV, 1,3; 12) и Павсания (VII,2,3; 10) — можно почерпнуть лишь сообщение о том, что ойкистом первой группы переселенцев был Эпит, сын Нелея. Возможно, здесь имеется в виду тот самый Нелей, который основал и Милет, поэтому, за отсутствием каких-либо других данных, временем основания колонии условно можно считать общий с Милетом временной отрезок с XIV по XI вв.
Само древнейшее городище Приены еще не обнаружено.
Из традиции известно, что первой акцией колонистов на новом месте было изгнание местных карийцев; впоследствии колонисты приняли к себе подселенцев из беотийских Фив [2] (Sakellariou 1958:337; Huxley 1966:27), но это практически никак не повлияло на изначально аттически-ионийский облик поселения.
Приена также входила в Лигу ионийских городов [1].
Элей и другие афинские колонии во Фракии. После упомянутых событий в колонизационной истории Аттики наступил долгий перерыв, заполненный совсем другими интересами и событиями. Повторное оживление колонизационной активности началось лишь в конце VII века и продолжилось почти до начала Пелопоннесской войны. В это время внимание афинян было обращено главным образом на север Эгеиды.
Основанный ок.600 г. у самого устья Дарданелл, Элей был, по-видимому, единственной полноценной апойкией афинян, выведенной ими за весь период Великой греческой колонизации., В этом смысле он действительно явился «венцом» их попыток закрепиться в районе Троады и Фракийского Херсонеса (Roebuck 1959:110). Добиться этого афинянам было непросто; все их усилия здесь постоянно наталкивались на сильное сопротивление местного фракийского населения (Loukopoulou 1989:63), а также близко расположенного Лесбоса, общины которого традиционно рассматривали весь этот регион как свою неделимую вотчину (Roebuck 1959:111-112). Потому непременным условием существования здесь любой афинской колонии могла быть только постоянная поддержка со стороны метрополии, основанная на тесных и отнюдь не формального характера связях [1?]. Тем не менее, прямых сведений о содержании и характере этих связей сохранилось до странности мало, учитывая чрезвычайную полноту и обстоятельность литературной традиции в той ее части, которая касалась вопросов внешней политики Афинского полиса.
Другие ранние колонии Афин в этом районе — Сигей и Кардия — были силой отняты ими у лесбосцев и милетян в течение первой пол.VI века (Her.VI,36; Ps.-Scymn.698,707-708) и собственно «колониями» не являлись, но, скорее, предназначались для использования в качестве баз военного присутствия, необходимого для контроля за проливами [-1,-1]. Характер взаимоотношений общин этих поселений с Афинами и даже их этнический состав и гражданский статус (точнее — представление об этом статусе с точки зрения правовых норм Афинского государства) вырисовываются весьма неясно и оставляют открытыми многие вопросы (см.: Graham 1971:192-193). Данные о внешних связях этих поселений с фракийским миром также плохо поддаются однозначному истолкованию (см.: Loukopoulou 1989:61-65).
В первой половине 440-х гг. афиняне вывели в этот регион целую группу новых колоний (в Брею, в Лмфиполь, на Лемнос, на Имброс и в малоазийский Колофон), но их выведение обычно связывают с сугубо государственной необходимостью создания пограничных гарнизонов для контроля за соблюдением условий Каллиева мира 449 г. (Кондратюк 1983:329,333,336). Иногда к этой группе причисляют также Амис-Пирей в Южном Причерноморье и Нимфей на Боспоре (подробные очерки по этой теме можно найти в работах: Graham 1971 и Шелов-Коведяев 1985). Этот вид расселения отличался от собственно «миграционного», в том смысле, что управляли им совсем другие механизмы, поэтому в настоящей работе мы его рассматривать не будем.
Фурии. Основной источник по истории Фурий в Южной Италии — Диодор (ХП,3;35); но поскольку она была самой поздней из основанных греками западных колоний, в литературной традиции о ней имеется довольно много сведений (Thuc.VI,61;104; VII,33; Strab.VI, l,13 C263; Plut.,Per.11).
Колония была выведена в 444/43 году из Афин на ближнюю хору разрушенного еще в 510 г. Сибариса и, кроме афинян, изначально включала переселенцев из Пелопоннеса, Беотии, Эвбеи и островов Эгеиды [2]. Возникшие вследствие этой неоднородности неизбежные споры и склоки между колонистами разных областей по поводу того, какой город считать своей метрополией, закончились обращением к Дельфийскому оракулу, который передал им волеизъявление Аполлона, сводящееся к тому, чтобы считать метрополией Фурий собственно Дельфы. Это узаконило этническую пестроту колонистов и ускорило процесс их дробления на филы, — но это были уже филы новых граждан [2], обладающих всеми правами первых поселенцев.
Для афинян это было ударом — они теряли единственную свою колонию в Великой Греции. В области внешней политики община фурийцев проявляла редкую для той эпохи политическую индифферентность — легко вступала в союзы с проафинскими и проспартанскими коалициями и так же легко порывала с ними [-1] (см.: Graham 1971:198-199).
2.4.2. Аттические колонии второго поколения Милетские колонии.
В колонизационной практике Милета существовала некая загадочная особенность, заставлявшая древних авторов приписывать этой метрополии неестественно большое количество колоний. У позднейших исследователей это всегда вызывало сомнение (см., напр.: Boardman 1980:240-241; Виноградов 1983:377; Шелов-Коведяев 1985:50-51).
Примечательно, что сама тенденция к выпячиванию роли Милета в колонизационном движении — сравнительно позднего происхождения, и в трудах самых ранних греческих авторов не содержится ни указаний, ни даже намеков на то, что Милет в этом отношении чем-то отличался от других метрополий. Живший во второй половине II в.до н.э. периэгет, называемый нами «Псевдо-Скимном», относил к Милету всего 12 колоний. У Страбона (ок.64 г.до н.э.-ок.20 г.н.э.) это число увеличилось до 24. Живший после него, Сенека (4-65 гг.н.э.), приписал Милету уже 75 колоний, и, наконец, Плиний Старший (24-79 гг.н.э.) включил в этот список 90 заморских поселений (см.: Loukopoulou 1989:50, п.З).
Другие ранние попытки подобного подсчета, если они и были, остались нам неизвестны, но можно прийти к выводу, что упомянутая тенденция развивалась более или менее постепенно, и окончательно она сложилась в сравнительно короткий отрезок времени между сер.1 в.до н.э. и сер.1 в.н.э. Остается неясным, в какой мере она явилась результатом развития методов собственно источниковедения, и не могла ли возникнуть как побочный продукт развития каких-либо сугубо литературных стилевых процессов, никак не связанных с историческими наблюдениями? (Например, Овидий, описывая в «Тристиях» невероятные вещи, наподобие заживо вмерзающих в лед морских рыб, руководствовался отнюдь не своими наблюдениями, поскольку такого он наблюдать в Томах не мог, но некой внутренней логикой творимого им жанра «скорбных элегий». — Ovid.Tr.,III, 10,50; см.: Подосинов 1984:63).
В современной историографии, от Ф.Рамбаха (1790) до Ф.Билабеля (1920), с деятельностью Милета принято связывать в среднем 40-50 колоний (см.: Loukopoulou 1989:50, п.З). Здесь мы рассмотрим лишь малую часть этого списка (см. табл.2.5).
Кизик. Милетское происхождение Кизика может быть удостоверено только сравнительно поздними источниками — текстами Страбона (111,635) и его современника, Веллея Патеркула (11,7,7) (см.: Bilabel 1920:46-47).
Скудный набор наших знаний об этой колонии совершенно не соответствует той важной роли, которую она играла в экономической жизни Восточного Средиземноморья. Письменных сведений сохранилось очень мало, а как археологический памятник Кизик практически уже не существует, частично уничтоженный позднейшими постройками, частично скрытый ими (Akurgal 1978:47).
Евсевий дает для Кизика не одну, а целых три даты — 679 г., 756 г. и 1276 г.до н.э. Последняя из его датировок в научной литературе обычно игнорируется, вторая ставиться под сильное сомнение, и только первая находит какое-то археологическое обоснование (Akurgal 1976; Cook 1946:71,77). Кроме того, Геродот (IV, 14-15) приводит относительную хронологию некоторых событий, из которых следует, что ближняя колония кизикинцев, Проконнесс, был основан не позднее самого начала VII века, следовательно, ее метрополия, Кизик, должен быть выведен как минимум одним поколением раньше.
Приблизительно в 30 км от Кизика, в глубине материка, известны остатки варварского поселения, основанного в нач.VII в. на том самом месте, где в более позднее время находилась столица персидской сатрапии, Даскилион. Предполагают, что в эпоху правления Мермнадов, т.е. не ранее второй четв.VII в. и не позднее сер.VI в., это поселение служило местом резиденции греческих наемников в Лидии. Предполагается также, что подобную же функцию мог выполнять и Кизик [3] (напр.: Boardman 1980:246; см. также: Максимова 1956:36-37).
Вторичными колониями Кизика в Пропонтиде были: Аполлония Риндакская, Милетополь, Артак и Проконнесс(Roebuck 1959:113).
Абидос. Абидос был основан милетянами в средней части Геллеспонта приблизительно во второй четв. VII в. и, во всяком случае, не позднее 654 или 644 г.до н.э. Как и многие торговые колонии Средиземноморья, Абидос был выведен сюда с позволения местного царя («επιτρέψαντος Γύγου, по Strab.XIII, 1,22 С.590). В этом не было бы ничего необычного, если бы в сообщении Страбона, «местным царем» не был назван Гигес (Гиг) Лидийский — первый правитель из династии Мермнадов, биография которого волею случая оказалась настолько плотно вплетена в ткань восточных и греческих письменных источников, что стала одной из важнейших хронологических вех в истории Передней Азии VII в.до н.э. (Burn 1935:132-133,146; Cook 1946:71-73,77; см. также: Иванчик 1989:8-9). Поэтому и датировка Абидоса стала во многом определяющей для хронологии Великой греческой колонизации всей Северной Эгеиды, Пропонтиды и отчасти Понта, — малейший ее сдвиг по временной шкале приводит в движение десятки сцепленных с нею дат.
Впрочем, для целей нашего исследования важна не столько хронология, сколько мотивы выведения колонии. Известно, что в первой пол.VII века Лидия переживала период частых вторжений на ее территорию не только киммерийцев, но и треров, двигавшихся в Малую Азию из Фракии через Геллеспонт (Иванчик 1989:9-12). В этих условиях царь Гигес не мог не пытаться обезопасить свое государство, используя любые доступные формы контроля над проливами и прилегающей к ним территорией. Согласно одной из реконструкций (Roebuck 1959:112), Гигес позволил милетянам заселить Абидос именно потому, что эта колония находилась на пути миграций треров и могла выполнять функции своеобразного пограничного барьера. В этом случае допустимо видеть в Абидосе один из гарнизонных городов, наподобие Даскилио-на (ср.: Akurgal 1978:47), предназначенных для постоянного размещения отрядов ионийских и карийских наемников, находящихся на службе у лидийских царей.
Вторичными ближними колониями Абидоса в этом регионе были Астира, Арисба, возможно, Приап (Roebuck 1959:113-114).
Аполлония Понтийская. Согласно Пс.-Скимну (730), Аполлония была основана милетянами «за 50 лет до царствования Кира», т.е. ок. 600 г.до н.э. Клавдий Элиан (III,17) некстати добавил к этому, что ойкистом колонии был знаменитый философ Анаксимандр, что сразу же внесло в традицию неприятное противоречие, поскольку в 600 г. Анаксимандр был еще 10-летним ребенком. С целью примирить два этих сообщения было выдвинуто предположение о том, что Аполлония первоначально была основана ок.600 года, но в первой фазе своего существования еще не имела полисного статуса и являлась милетским эмпорием в этой части Фракии. Вторично она была выведена сюда уже как традиционно организованная апойкия ок.580 года, и тогда ее ойкистом действительно мог стать Анаксимандр, достигший к тому времени возраста гражданской зрелости (Fonseca 1974:264-265).
Аргумент со ссылкой на возраст ойкиста сам по себе не выглядит убедительным, но в пользу связанного с ним предположения о преимущественно торговой направленности экономики ранней Аполлонии могут свидетельствовать другие, вполне независимые наблюдения.
Во-первых, в пользу этого предположения свидетельствует само островное местоположение ранней колонии. При этом самые ранние греческие находки были обнаружены не на самом острове Св. Кирьякоса, но на противолежащем ему побережье Созопольской бухты (Boardman 1980:246), а такая картина пространственного распределения ранних находок была в целом характерна именно для колоний, возникавших на прибрежных островах в зонах греко-варварских экономических контактов (напр., в Кумах и Сиракузах. — См.: Boardman 1980:168, 172).
Во-вторых, о торговом характере колонии говорит наличие одной из лучших в Западном Причерноморье естественных гаваней, достроенной аполлонитами не позднее начала V века (Димитров, Орачев 1982:6,8-9). Т.В. Блаватская и Х.Данов относили Алоллонию к группе преимущественно торговых западнопонтийских городов с поздно развившейся хорой, наподобие Истрии и Мессембрии. (Блаватская 1952:35; Danoff 1962: 970).
Таким образом, косвенные данные позволяют предположить торговый и в основе своей мирный характер взаимоотношений аполлонитов с окрестным местным населением [2].
О внешнеполитических связях ранней Аполлонии с другими греческими полисами не известно ничего определенного. Аристотель упоминал о большом притоке в колонию эпойков из других городов Эллады, и заметил, что это «вызывало постоянные возмущения (коренных) аполлонитов» [-2] (Arist., Pol.V, 2, 11).
Истрия. Одна из самых ранних милетских колоний в Понте, упоминаемая еще Геродотом (Her.II,33). Евсевий датировал ее выведение 657 г. Напротив, Пс.-Скимн (767-772), связывал это событие со скифскими походами в Азию, что приходится на начало правление в Мидии царя Киаксара (1,115; 106) и должно быть отнесено к несколько более позднему периоду — приблизительно к третьей четв. VII ст. (Иванчик 1989:9-10).
Если судить по пространственно-временному распределению греческих находок в районах, окружающих Истрию, то уже начиная со второй четв.VI века ее экономические связи равномерно иррадиировали от устья Дуная вглубь континента, а в V веке они уже охватывали территорию, приблизительно равную по площади половине современной Румынии (Boardman 1980:249-250). Исходя только из этого можно предположить, что взаимоотношения этой милетской колонии с гето-дакийским миром имели мирный характер торгового партнерства [2] (Блаватская 1952:35). Первая линия постоянных оборонительных сооружений в Истрии датируется временем широкомасштабной скифской экспансии в Причерноморье (обзор литературы по теме см.: Шелов-Коведяев 1985:65-66) и обычно объясняется возросшей скифской угрозой, но отнюдь не изменением общей направленности истрийской внешней политики. Во всяком случае, процент явно варварских захоронений, совершаемых в некрополе Истрии, в этот период нисколько не уменьшился (Boardman 1980:248).
Никоний. Никоний впервые был упомянут в античной традиции в сер.IV в.до н.э. Пс.-Скилаком (68), который назвал его «эллинским городом» и локализовал где-то в устье Днестра (Агбунов 1987:5). Метрополия его неизвестна, но археологические находки (главным образом, нумизматические материалы) свидетельствуют об очень тесных связях раннего Никония с соседней Истрией, что дало возможность предположить истрийское происхождение первопоселенцев Никония (Синицын 1966; см. также: Охотников 1992). Во всяком случае, данные нумизматики безусловно указывают на то, что это была ионийская колония (Анохин 1989:75). Единственный кратковременный выпуск бронзовых монет Никония несет надпись с именем ΣKY или ΣKYΛ и датируется временем ок.470-460 гг., т.е. годами правления скифского царя-эллинофила Скила, история которого была описана Геродотом в его пассаже об Ольвии (Her.IV,78). Эти монеты послужили основой для еще одного предположения, согласно которому Никоний находился в V веке под протекторатом скифских царей (Карышковский, Клейман 1985:44-45), или, по крайней мере, поддерживал с ними отношения тесного экономического сотрудничества (Анохин 1989:77). По предположению Ю.Г.Виноградова (1983:400), под скифским протекторатом в это время находились все греческие колонии Северо-западного Причерноморья. Сельские поселения Днестровского левобережья, возникшие почти одновременно с Никонием и, вероятно, составлявшие часть его сельской округи, прекратили свое существование в конце первой трети V века, т.е. практически одновременно с ольвийскими поселениями в районе Нижнего Побужья (Охотников 1983).
Согласно гипотезе Ю.Г.Виноградова, внезапная (в масштабах археологических датировок) редукция ольвийской хоры, при сохранении всех признаков экономического процветания центрального поселения, может быть непротиворечиво объяснена только тем, что Ольвия в начале V века была включена в более крупную суперсистему скифской экономики как ее придаток и составной элемент. Если принять эту гипотезу за рабочую основу, до логика дальнейших рассуждений заставит сделать еще один шаг и распространить это объяснения и на редукцию хоры Никония [2].
Тира. Пс.-Скимн (798-803) и Пс.-Арриан (88) помещали Тиру, как и Никоний, в устье Днестра и определяли ее как милетскую колонию (см.: Агбунов 1979). Никаких сведений о ранней истории Тиры мы не имеем, и даже имя ее реконструируется не вполне уверенно, — в некоторых источниках колония названа «Офиуссой», а, например, Геродот (IV,51), описывая этот район и живущих там «тиритов», вообще не упоминает никакой греческой апойкии (см.: Карышковский, Клейман 1985:42).
Ранняя истории Тиры практически неизвестна. Предполагается, что в V в.до н.э. эта колония, как и другие греческие поселения Северозападного Причерноморья (Ольвия и Никоний), находилась под скифским протекторатом (Виноградов 1983:400).
Ольвия. Поселение милетян, основанное «при мидянах» (Ps.-Scymn.806-809), т.е. не ранее последней четверти VII в., стало городским центром сельскохозяйственного района Нижнего Побужья, вероятно, не ранее середины VI века (Крижицький, Русяева 1978; обзор литературы см.: Виноградов 1989; Русяева 1998:161). Как и в случае с основанием Кум в Италии, дополнительную трудность в определении хронологии создает наличие двух городских центров в районе колонизации — собственно Ольвии и Березанского поселения (Борисфениды?).
Поскольку в памятниках милетской эпиграфики сохранился декрет второй пол.IV в. об установлении исополитии между Милетом и Ольвией, при том, что в длинном списке ольвийских проксенических декретов странным образом отсутствуют декреты в честь милетян, было высказано предположение о том, что оба эти полиса изначально были связаны между собой отношениями взаимной исополитии (Жебелев 1953:39) или, по крайней мере, ателии (Виноградов 1983:390-391). Если это предположение верно, связи между Ольвией и Милетом следует признать более тесными, чем это можно ожидать в обычных отношениях между метрополией и колонией [1].
Согласно еще одной гипотезе Ю.Г.Виноградова (1983:398-404), некоторые внешне не связанные между собой, но совпадающие по времени события, как например, быстрая и полная редукция всей ольвийской хоры в нач. V века, наряду с постоянным присутствием в стенах города скифского царя Скила (Her.IV, 78-80), могли иметь только одно непротиворечивое объяснение, заключающееся в том, что над полисом был установлен постоянный скифский протекторат, а сам он был превращении в своеобразный торгово-экономический придаток Скифского царства [2] (Виноградов1980;1981;1989. Возражения на эту гипотезу см. в: Крыжицкий, Отрешко 1986:14; библиографию вопроса в: Шелов-Коведяев 1985:65-66; Мельников 2002).
Каких-либо прямых сведений древней литературной традиции об отношениях ранней (догеродотовой) Ольвии с ее окружением мы не имеем (см.: Отрешко 1981).
Пантикапей. Традиция безоговорочно относит Пантикапей к милетским колониям (PIin.NH.IV, 18; Strab.VII,4,4; Amm.Marc.XXII,8), но сильно расходится в вопросе об обстоятельствах выведения колонии. Афиней (XII,26), ссылаясь на Эфора, сообщает, что землю для колонии милетяне отняли у местных скифов. Стефан Византийский приводит противоположную версию — о получении ими этой земли в дар от скифского царя Агаэта (однако это место в рукописи Стефана испорчено. — См.: Блаватский 1954:7; Ivancik 1991:26-27). Ни одна из двух версий не подтверждаются археологически, поскольку между самыми ранними греческими и самыми поздними негреческими находками на территории Пантикапея имеется хронологический разрыв в несколько десятилетий (Шелов-Коведяев 1985:52).
Греко-варварские взаимоотношения на Боепоре в VI- нач. V вв.до н.э. рассматриваются в гипотезе Ю.Г.Виноградова, согласно которой в греческие города в прибрежных районах Западного и Северного Причерноморья подверглись сильному военно-политическому натиску скифов, и реакцией боспорских колоний на эту экспансию явилось их объединение в военно-религиозный союз, возглавляемый династией Археанактидов (см.: Vinogradov 1980:64 etc; Шелов-Коведяев 1985:65-78). Реконструкция возникшей в тот период общей системы укреплений в районе Тиритакского вала позволила установить, что в этот союз на первых порах входили Пантикапей, Мирмекий и Тиритака [2] (Толстиков 1984:38-48).
Во второй пол. V века этот союз, вероятно, послужил естественной основой для утверждения и упрочения многолетней тиранической формы правления на Боспоре.
Фасис. Античная традиция помещала на восточном побережье Понта (на территории современной Грузии) три греческие колонии, возникновение которых с уверенностью может быть отнесено к периоду Великой греческой колонизации. Две из них названы колониями Милета: Фасис (Ме1а,108) и Диоскурия (Arr.Per.14). Третий город, Гюенос (Гиен), назван в перипле Пс-Скилака (81) «эллинским» и упомянут в одном ряду с Диоскурией, но метрополия его не названа. Учитывая сравнительную географическую изолированность этого района, компактность расположенных здесь греческих поселений и однородность археологического материала, можно предполагать, что Гюенос тоже был милетской колонией (Danoff 1962:1041).
Систематические раскопки в местах предполагаемой локализации этих поселений не проводились; почти все выводы о ранней истории греческих колоний делались на основе материалов из раскопок колхских поселений, давших большой объем греческого керамического импорта, самые ранние образцы которого датируются первой пол. VI в.до н.э. (Кругликова 1984:147).
Существуют две противоположные точки зрения на характер греческой колонизации Колхиды; в наиболее емких формулировках они были охарактеризованы в работах О.Д. Лордкипанидзе (1980) и В.П.Яйленко (1982:247-258). Суть проблемы вкратце заключается в следующем. По мнению большинства грузинских археологов, процессу возникновения в Колхиде греческих полисов классического типа препятствовало существование здесь Колхского царства, обладавшего мощной государственной инфраструктурой и развитой экономикой, в силу чего существование полисов здесь не было нужным ни местному населению, ни самим грекам. У их оппонентов (в основном российских и украинских археологов) наибольшее раздражение вызывает то обстоятельство, что эта же аргументация принимается как достаточное основание для того, чтобы признать задачу поиска и изучения греческих колоний бесперспективной и сосредоточить все силы на исследование только колхских поселений. В результате Колхида по прежнему остается белым пятном на карте греческой колонизации Средиземноморья.
Обе приведенные здесь концепции сходятся в одном пункте — в признании того, что экономика греческих колоний в Колхиде имела преимущественно торговую направленность, и что отношения греков с местным населением развивались на основе мирного сотрудничества [2] (см. также: Лордкипанидзе 1989:261, где бесспорным признается только этот пункт прежних определений, тогда как вопрос о полисном статусе греческих колоний в Колхиде оставляется «открытым»).
Навкратис. Одна из самых богатых и знаменитых греческих колоний на Востоке, основанная, судя по ранним находкам, в последней четверти VII века (Boardman 1980:117-133; Яйленко 1990:199-207). Евсевий, впрочем, датирует ее 749 г. (см.: Burn 1935:146). Как ни странно, имени ее метрополии мы не знаем. Страбон (XVII, 1,18) приводит не совсем понятную историю об основании колонии силами какого-то большого вооруженного отряда из Милета, но более вероятным кажется предположение, что Навкратис имел несколько метрополий [2]. Во всяком случае, Геродот сообщает, что навкратийский «Элленион» — самый большой и известный храм Навкратиса — был воздвигнут и находился под постоянной опекой одновременно девяти малоазийских полисов: Хиоса, Теоса, Фокеи, Клазомен, Родоса, Книда, Галикарнасса, Фаселиды и Митилены. Важно отметить, что эти же города назначали своих магистратов для надзора за торговлей в порту, следовательно, учитывая монопольный статус Навкратиса в системе греко-египетской внешней торговли и оставляя в стороне вопрос о его полисном статусе — это была единственная реальная власть в городе. Милета же в приведенном Геродотом списке нет вообще, — милетян, наряду с эгинетами и самосцами, он отнес к категории «гостей», имевших в колонии каждый отдельное святилище (Her.II, 178-179).
Типологически Навкратис следует рассматривать в одном ряду с Аль-Миной, Телль-Сука-сом и др. эмпориями в ближневосточных городах [3].
Кардия. Согласно Пс.-Скимну (698-702) и Страбону (VII,52), совместная колония Клазомен и Милета [2] на перешейке Фракийского Херсонеса, основанная во второй пол.VII в., как предполагают, в целях создания торгового форпоста метрополии [1] на южном побережье Фракии (Roebuck 1959:109). Предположение представляется правдоподобным, учитывая тот факт, что спустя столетие именно в этом месте и именно эту цель преследовал и сумел достичь (в отличие от милетян) Мильтиад Афинский, сын Кипсела, который сначала подчинил, а затем укрепил полуостров, перегородив его перешеек в самой узкой части семикилометровыми «длинными стенами» (Her.VI,36).
Парной ей милетской колонией в этом регионе были Лимны, выведенные тогда же на северную оконечность острова Имброс у входа в Дарданеллы (Ps.-Scymn.705; Strab.XIV, 1,6).
Парион. Второстепенная колония милетян в Пропонтиде, согласно Евсевию, была основана в конце VIII в. совместно с малоазийской Эритрой [2] и, судя по названию колонии, возможно, при участии каких-то переселенцев из Пароса [2?] (Strab.XIV, 1 С588). Поскольку столь ранняя дата основания не подтверждается наличными археологическими данными, ее обычно корректируют по таблицам Р.М.Кука и Э.Берна и поднимают до второй 4eTB.VII в. (напр.: Roebuck 1959:110,113), что следует признать совсем некорректной процедурой, поскольку хронологическая модель Бёрна-Кука допускает сдвиги только по сериям связанных между собой датировок, объединяющих большие группы колоний. Нельзя изменять по их таблицам одну или две датировки, сохраняя в неприкосновенности все остальные из той же серии, а в данном случае именно это и делается (ср.: Burn 1935).
Вторичной ближней колонией Париона в Пропонтиде была, по-видимому, Пития.
Синопа. Датировка этой милетской колонии представляет собой одну из самых запущенных и болезненных проблем в науке о классической античности. Согласно аутентичному свидетельству Ксенофонта (Anab.IV,8;V, 10), Синопа являлась в том же Понте метрополией Трапезунда, а последний датирован Евсевием (в армянской версии) 756 годом, следовательно основание Синопы должно быть отнесено как минимум к первой пол.VIII в. Но тот же Евсевий (у Иеронима) датирует Синопу 631 годом, а из единственного приведенного Геродотом сообщения о Синопе можно сделать вывод, что до киммерийских походов в Малую Азию, т.е. до 640 г., она еще не существовала: «…киммерийцы… заняли полуостров там, где ныне эллинский город Синопа» (Her.IV, 12; см. также: Иванчик 1989). При этом, Пс.-Скимн определенно говорит о двух Синопах, первая из которых была разрушена киммерийцами (Ps.-Scymn.940-952). Современные хронологи принимают версию Пс.-Скимна как меньшее из двух зол и пытаются использовать ее как основу для истолкования приведенных выше сведений Евсевия, Геродота и Ксенофонта. На этой основе они различают Синопу I (756 -700 гг.) и Синопу II (678-631 гг.) (Cook 1946:77, tabl.l).
Ситуацию осложняет еще и то обстоятельство, что от ранней Синопы не осталось никаких вещественных следов, датируемых ранее 600 г. (Boardman 1980:241).
Р. Дрюсом была выдвинута гипотеза, согласно которой противоречия в датирующих источниках должны найти свое объяснение в том, что метрополией Синопы в VIII в. был вовсе не Милет, но Коринф, т.е. Синопа действительно была основана в VIII в., но коринфянами, а милетяне лишь подселились в уже существующую колонию в конце третьей четверти VII в. [2] (Drews 1976:25-26; разбор гипотезы см. в: Hind 1988). Р. Дрюс опирался на хороший анализ той части античной традиции, которая не совпадает с традицией, которой придерживались Геродот и Евсевий, и которая в основном сохранилась в обрывках поэм Эвмела Коринфского и Мимнерма Колофонского (VII в.), в исторических трудах Ксанфа Лидийского (V в.), а также в периегезе Псевдо-Скимна, составленной в кон.II в.до н.э., но восходящей в своей основе к IV веку, (подробнее об этой линии традиции см. в: Hind 1988; Ivancik 1991).
Гипотеза построена на довольно прочных основаниях, и в ней отсутствуют многие натяжки, противоречия и необъяснимые пробелы, имеющиеся в прежних толкованиях традиции о Синопе и Понте. Тем не менее, нельзя не заметить, что по крайней мере один вопрос в ее рамках все же остается открытым: могли ли обосновавшиеся в Синопе милетяне так сильно изменить ее облик, что уже к концу V века, когда ее посетил Ксенофонт, все дорийские черты ее были уже окончательно ими стерты, и она имела вид типичной ионийской колонии (будь это не так, ученый такого калибра, как Ксенофонт, непременно бы это заметил, тем более что он имел возможность лично общаться с синопцами)?
В политике Синопы присутствовала по крайней мере одна примечательная особенность — практикуемая ею жесткая регламентация политической и экономической жизни ее колоний — Трапезунда, Керасунта и Котиоры, которые управлялись из метрополии при посредстве специальных должностных лиц, для определения функций которых Ксенофонт использовал особый термин из спартанского лексикона — «гармосты», обозначающий надзирателей над поселениями периэков или начальников гарнизонов в покоренных городах (Xen., Anab.V,5,19-20). Кроме того, синопские колонии были обязаны выплачивать дань в казну метрополии [-2]. Сами синопцы обосновывали жесткость своего контроля над колониями только тем, что они некогда «отняли у варваров землю и передали ее своим колонистам для проживания, за что те и терпят у себя гармостов» (Anab.V,5,10).
В современной научной традиции эта черта в их взаимоотношениях всегда комментировалась как некая «странность», нехарактерная для ионийских колоний (напр.: Максимова 1956:76; Graham 1971:201-203; но ср.: Кац 1990:110).
Трапезунд. Единственный аутентичный источник — Ксенофонт, побывавший здесь в 401 г.до н.э. — свидетельствует о Трапезунде, как о колонии Синопы (Xen., Anab.V,5,10). Если синопцы не лгали Ксенофонту, и земли Трапезунда действительно были отвоевана ими у окрестных варваров, то отношения этой колонии с местным населением должны были быть изначально враждебными. Но с некоторыми из местных общин греки Трапезунда, очевидно, поддерживали дружеские отношения, поскольку наотрез отказались провести армию греческих наемников через земли какого-то соседнего племени [2]. Но при этом они сами же предложили провести армию наемников по малоизвестной дороге через владения каких-то «горных дрилов», которых, по-видимому, сильно недолюбливали (Xen., Anab.V,2,2; см.: Максимова 1956:126).
Особенности аттическо-ионийского колонизационного потока.
Из приведенных примеров можно сделать вывод, что по крайней мере два набора правил коллективного поведения, проявившихся в эпоху ионийских миграций, можно рассматривать как универсальные поведенческие стереотипы, которые просуществовали в почти неизменном виде до последних лет эпохи Великой греческой колонизации.
1. В практике освоения новых мест ионийцами из Аттики обращает на себя внимание явное преобладание грубых силовых приемов (вопреки тем непроизвольным и плохо подчиняющимся рассудку ассоциациям, которые всякий раз приходят на ум при использовании оборота «ионийская модель колонизации»). Следует признать, что именно ионийские переселенцы в Малую Азию впервые ввели в набор стандартных колонизационных приемов тактику сгона с земли местного варварского населения, ограбление местных жителей и насильственную экспроприацию их женщин (пожалуй, наиболее ценного объекта грабительского присвоения в условиях выселения, поскольку с ним была связана возможность непосредственного воспроизводства самих колонистов).
2. Межобщинные территориальные объединения были вполне обычным явлением для материковой Греции раннеархаической эпохи, но созданная аттическими переселенцами Лига ионийских городов Малой Азии имела некоторые специфические черты, которые могли возникнуть только в колониях. Она не имела ни своих властных органов, ни устава, ни сколько-нибудь четко оговоренных прав и обязанностей ее членов, но как минимум два правила в ней соблюдались на практике неукоснительно.
Во-первых, она была формой консолидации ионийских греков перед лицом противостоящего им местного населения, в основном карийцев и лидийцев. Тех, кто этого не понимал или не желал с этим считаться, Лига наказывала, причем наказание могло принимать крайние формы, как, например, в случае с Самосом, община которого поддержала карийцев в их конфликте с Приеной и за это была изгнана с острова.
Во-вторых, Лига по характеру ее консолидации являлась образованием безусловно этническим: не-ионийцы в нее не входили и не имели права входить, поэтому принятые в ее рамках нормы поведения и правила взаимоотношений не распространялись на соседние карийские и эолийские общины. Кодификация этих норм не была особенно нужна, поскольку все всплески агрессивности ионийских общин находили привычный выход во внешней агрессии (отторжение части хоры у Магнесии, захват Смирны, разрушение Мелии и т.п.).
Указанные характерные черты аттического миграционного поведения были частично унаследованы Милетом и впоследствии проявились в истории основания некоторых милетских колоний. К числу таких «характерных черт» можно отнести территориальные межполисные объединения, создаваемые именно как антиварварские коалиции: Синопа и ее колонии, а также Пантикапей и соседние с ним ионийские города в эпоху Археанактидов. (Возможно, к примерам полностью искусственной и потому неудавшейся попытки создать такое же объединение с центром в Милете следует отнести и Кардию на Фракийском Херсонесе).
Это также практика силового захвата мест для выведения колоний, которую традиция приписывала Синопе и Пантикапею.
В современной литературе эти формы колонизационного поведения обычно воспринимаются как некие «аберрации», в целом не свойственные милетско-ионийской модели переселений, и потому их стараются объяснить влиянием неких экстраординарных внешнеполитических условий. Но «внешние условия» не могли сами создавать традиционные модели поведения, — они могли лишь влиять на их внешние формы. Такое влияние действительно имело место: например, синопское объединение колоний было территориально разобщенным и управлялось властными органами гражданской общины Синопы при помощи высылаемых в колонии должностных лиц, тогда как боспорская симмахия, напротив, представляла некую компактную агломерацию, власть в которой принадлежала особой династии, сложившейся, как полагают, на основе чрезвычайных полномочий, делегированных общинами какому-то лицу, выполнявшему функции стратега-автократора (Шелов-Коведяев 1985:76). Однако сама идея антиварварской территориальной симмахии могла быть взята только из метрополии, поскольку ей больше неоткуда было взяться.
Другой традиционной формой милетской колонизационной практики можно считать греко-варварские симбиотические образования, в которых греческая сторона получала территорию для заселения на условиях выполнения каких-то функций военного или торгового характера в рамках некой государственной структуры, которая этой территорией владела. К колониям, практикующим такой вид симбиозов, возможно, относились Кизик и Абидос; позднее на этот же путь встала Ольвия, Тира и Никоний.
Третий тип греко-варварских взаимоотношений есть именно тот, который в литературе принято считать «типичным» для всех колоний Милета. Здесь он представлен двумя наиболее известными торговыми поселениями Понта — Аполлонией Понтийской и Истрией (возможно, к той же категории относились и греческие колонии Колхиды — Фасис, Диоскуриада и Гюенос).
2.4.3. Паросская группа колоний и ее особенности
Остров Парос и его колонии должны рассматриваться в одном ряду с поселениями аттическо-ионийской группы, поскольку и те, и другие были заселены колонистами одной волны, разделившейся уже на пути в Малую Азию (см. ст. «Милет»).
Парос. Несмотря на зависимое положение Пароса от более сильного соседнего Наксоса (Her.V,31), традиция приписывает ему роль беспристрастного третейского судьи, выступающего посредником в наиболее острых конфликтных ситуациях. Геродот приводит историю о том, как за два поколения до Ионийского восстания (ок. cep.VI в.) в разоренный гражданскими междоусобицами Милет были приглашены «знатные паросцы», которые сами выбрали из состава милетян новое правительство [2], и община Милета приняла их выбор (Her.V,28-29).
Наиболее известной колонией Пароса был Фасос во Фракии. Иногда ему также приписывают участие в выведении Париона, совместной милетско-эритрейской колонии в Пропонтиде в нач.VII века, но основано это предположение только на созвучии двух топонимов (Bilabel 1920:184; ср.: Roebuck 1959:110,113).
Фасос. Паросская колония, основанная, вероятно, еще в первой четв. VII века на одноименном острове в Юго-западной Фракии (Graham 1971:71-97). В литературе обычно упоминается в связи с биографией великого поэта Архилоха, принимавшего участие в ранних столкновениях колонистов с местными фракийцами. Можно предполагать, что для Фасоса подобные столкновения были нормой, по крайней мере, по двум причинам: а) наличие в регионе выходов месторождений серебра, золота и меди, за которые фасосцы готовы были ссорится когда угодно и с кем угодно (Her.VII, 113; Thuc.1,100,2), и б) постоянное выплескивание из Фасоса избыточного населения на соседний материк, довольно плотно заселенный одрисскими фракийцами, что уже к концу VII — нач.VI вв. привело к созданию там цепочки укрепленных поселений фасосской «переи». С этим хорошо согласуется часто встречающаяся в древней традиции характеристика всего этого региона, как крупного центра вывоза покупных рабов из местных фракийцев (см.: Roebuck 1959:108-109), что представляется вполне закономерным для района с постоянными греко-варварскими военными конфликтами.
Архилох упоминал о каком-то столкновении Маронеи и Фасоса [-1], причиной которого явилось поселение Стримон на восточной окраине фасосской переи (Roebuck 1959:106).
Неаполь Фракийский. Наиболее изученная из ближних колоний Фасоса, основанная в кон VII — нач. VI в. на противолежащем фракийском побережье как часть фасосской переи. Полисный статус ее сомнителен: функционально Неаполь был аналогичен сицилийским колониям Сиракуз в юго-западной части острова — Акре, Касмене и Камарине, основанным в VII-VI вв. с целями такого же контроля дальних границ хозяйственной территории. Ряд общих черт сближает Неаполь с Акрой: обе колонии были выведены на сравнительно небольшие расстояния агрессивными и сильными в военном отношении метрополиями, причем выведены в места, занятые враждебно настроенным населением. Реально они могли существовать там только при условии отказа от каких-либо претензий на автаркию и при полном политическом подчинении метрополии [1?]. В их археологическом облике действительно не обнаруживается следов формальной обособленности — на протяжении первых полутора столетий обе не имели даже собственного центрального святилища (Boardman 1980:185; 229-232).
Остальные поселения фасосской переи археологически изучены слабо; можно предположить, что они не сильно отличались от Неаполя по функциям и внешнему облику.
Типологически фасосское территориальное образование являлось аналогом ранних Сиракуз и отчасти раннего Боспора, и представляет пример типично силовой модели освоения территории в плотно заселенной варварской зоне (см. также: Graham 1971:71-97).
2.4.4. Беотийские колонии первого поколения
Лесбос. На Лесбос беотийцев привел один из потомков царя Агамемнона — либо его внук, Пентел, либо его праправнук, Грае, причем эти беотийцы, возможно, и не были первыми поселившимися здесь греками. Если допустить историчность предания, лежащего в основе гомеровской песни о рейде Ахилла на остров во время Троянской войны (Iliad. IX,29), какие-то греки там уже жили, и не исключено, что они тоже были эолийцами. С другой стороны, основной материал, происходящий из раскопанных островных поселений, относится к VIII в., а находки про-тогеометрической керамики единичны и служат слабой основой для датировки заселения Лесбоса эолийскими греками (Boardman 1980:33).
Наиболее известным и в политическом смысле наиболее влиятельным городом Лесбоса была Митилена. Авторы древней традиции, упоминающие в своих произведениях Лесбос и лесбосцев, часто подразумевали под ними именно Митилену и митиленцев, но иногда бывало и наоборот, поэтому различить два этих топонима порой невозможно.
Первоначально на Лесбосе существовало 6 греческих городов, но один из них, Арисба, был еще в архаическую эпоху разрушен соседней Метимной [-1] (Huxley 1978:36-37).
Во время войны Самоса против Милета, произошедшей в правление тирана Поликрата, лесбосцы заступились за милетян, послав им на помощь свои корабли [-1,+2], но были разгромлены самосцами в морском сражении и в почти полном составе экипажей и десанта оказались в плену (Her.,III,39).
Хотя Лесбос постоянно враждовал с Афинами из-за Сигея, само местоположение которого делало его удобным пунктом для контроля судов, плывущих через Геллеспонт, инициаторами вражды следует считать все же не лесбосцев, но афинян, которые еще при Писистрате силой захватили эту бывшую митиленскую колонию (Her.V,94-95; см.: Graham 1971:192-193).
Вторичными колониями Лесбоса в Северной Эгеиде были Алопеконесс, Сеет и Мадитос (Loukopoulou 1989:65), а также почти все мелкие сельские поселения Троады (Roebuck 1959:111).
Мелия. Эта колония находилась рядом с Приеной, у подножия горы Микале, и владела святилищем и гробницей Посейдона Геликонского, культ которого был, по-видимому, перенесен сюда из-под горы Геликон в Беотии (Huxley 1978:27-28). Прибывшие в этот район ионийцы отняли у Мелии и святилище и гробницу, а впоследствии разрушили и сам город до основания. Дата этого события точно не определена; исследования, проводимые на позднем некрополе Мелии, указывают на VIII в.до н.э., но некоторые находки на самом городище датируются и более поздним временем (Boardman 1980:28). В данном случае важно заметить, что разрушение Мелии произошло уже после сложения Ионийской лиги, следовательно, в какой-то степени характеризует общее отношение ионийских полисов к их соседям неионийцам.
Теос. Все сведения о раннем Теосе имеют сравнительно позднее происхождение (Strab.VII,3,5; Paus.VII,2,3; 3,6). Традиция позволяет датировать это поселение временем ок.1200 г., хотя ранний Теос как памятник совершенно нам не известен. Имеются лишь немногие находки, самые древние из которых относятся ко второй пол.XI в., но трудно быть уверенным, что они относятся к собственно Теосу (Huxley 1966:24).
Этнический состав его поселенцев был довольно пестрым. Первую группу греков-колонистов привел Атамас из беотийской Орхомены. Эти греки перемешались здесь с местными карийцами [3], а затем приняли в свою общину еще одну прибывшую из Аттики партию ионийских эпойков [2], по-видимому, тоже неоднородную, поскольку ими предводительствовали сразу трое ойкистов — Пойк, Навкл и Дамас [2, 2]. Наконец к переселенцам присоединилась еще одна группа колонистов из Беотии во главе с ойкистом Гером [2] (Sakellariou 1958:349-50; Huxley 1966:28).
Сам город считался ионийским и входил в Ионийскую лигу [1], но ни в его колонизационной истории, ни во внешней политике, ни даже в политической и колонизационной истории его собственных колоний не просматривается ровным счетом ничего, что напоминало бы его партнеров по Лиге, — это была во всех смыслах типичная беотийско-эолийская колония.
Кроме упомянутых случаев, беотяне принимали участие в некоторых совместных колонизационных предприятиях Мегар Нисейских и выселялись в Византии и Гераклею Понтийскую, но беотийское присутствие в этих колониях по существу никак не отразилось на их облике (Невская 1953:17; Burstain 1976:16-17).
2.4.5. Беотийские колонии второго поколения
Колонии Лесбоса
Троя. В XI в. Троя, пережившая к тому времени длительную историю, была полностью оставлена жителями. Следующий, греческий, этап ее существования начался только во второй пол. VIII века и был связан с заселением окрестностей Гиссарлыкского холма какими-то эолийцами, присутствие которых не оставило совсем уже никаких следов в истории, кроме остатков серо-глиняной монохромной керамики, определяемой обобщенно как «эолийская» (Boardman 1980:84).
Тем не менее, Троя и в архаическое время продолжала выполнять функции торгового центра этого региона, и центра, по-видимому, единственного, поскольку в эолийской Троаде до конца VII в. существовало множество аграрных поселков, но крупных урбанизированных поселений больше не было (Roebuck 1959:111-112).
Самофракия. До появления на острове эолийских колонистов в первой пол.VII в. здесь уже проживала какая-то небольшая фракийская община, которая была по-видимому мирным путем абсорбирована греческими переселенцами [3]; следы ее прошлого существования долгое время сохранялись в формах посуды, языке и религиозных обрядах (Boardman 1980:85).
Впоследствии Самофракия сама вывела 3 небольшие колонии на фракийское побережье к востоку от Абдеры — Мессембрию, Зону и Салу, образовав на материке собственную аграрную «перею», наподобие фасосской (Her.VII,59; 108; Roebuck 1959:107; библиографию работ о самофракийской «перее» см. в: Loukopoulou 1989:64).
Ассос. Был основан лесбосской Метимной, как полагают, в самом конце VIII в., хотя этим временем датируются только подъемные материалы, собранные в нескольких километрах к северу от городища (Akurgal 1978:64; Boardman 1980:85).
Сест. Еще Гомер в «Илиаде» (II.,836) упоминал Сеет, но называл его «фракийским» полисом. Сест стал греческим поселением не ранее середины VII века, после его заселения эолий-цами из Лесбоса (Ps.-Scymn.709-710). Никаких сведений о взаимоотношениях ранней колонии с местным фракийским населением или с ее метрополией традиция не содержит.
Энос (Айнос). Эолийская колония, выведенная в первой пол.VII века из соседнего Алопеконесса на греко-фракийскую границу в северной Эгеиде. Археологически колония практически не изучена.
Датируется она предположительно концом VII века, на том лишь основании, что была упомянута в одной из песен Алкея Митиленского. Гомер (IV,520) называл Энос, как и Сест, «фракийским городом», из чего был сделан вывод о том, что первопоселенцы из Алопеконеса поселились на уже обжитом фракийцами месте. Никаких подробностей об этом выселении, равно как и данных о греко-варварских контактах в этом районе традиция не приводит.
Впоследствии в Энос подселились эпойки из Митилены и Ким [2] (Roebuck 1959:107). Последующая история Эноса известна плохо, хотя о колонии писали и Геродот VII,58), и Стабон (VII,52).
Колонии Теоса
Абдера II. Эта колония основывалась дважды. Первый раз — переселенцами из Клазомен (Her.1,168), вероятно в конце VII века (Loukopoulou 1989:62). Ок. 543 г. она была повторно колонизована теосцами, бежавшими из Малой Азии от персов (Her.1,168; см.: Loukopoulou 1989:62). О судьбе бывшей клазоменской общины в Теосе традиция ничего не сообщает. Исходя из общепринятой колонизационной практики греков, можно предположить, что неудачливые первопоселенцы влились в новую общину теосцев (примерно таким же образом, как это сделали, например, сибариты в Фуриях. — См.: Diod.XII,l,l) [2].
Гермонасса. Источники называют Гермонассу боспорской колонией Теоса (Ps.-Scymn.886-888; Ps.-Arr.47, Arr., Bithyn.55(60M) — Eusth.549), но митрополит Евстафий добавляет к этому еще и версию Арриана, согласно которой ойкистом колонии был некий Семандр из Митилены, а сама она была названа «Гермонассой» уже после его смерти, по имени вдовы, унаследовавшей полномочия ойкиста. С.А. Жебелев в одной из своих работ (1953:67) доказал, что приведенная версия Арриана в той его части, которая должна была объяснить происхождение названия колонии, представляет собой не более чем вариант народной этимологии, основанной на созвучиях некоторых имен и топонимов, а В.П. Яйленко (1982:270-272) впоследствии сделал из этого вывод, что единственное непротиворечивое объяснение указанному расхождению источников может заключаться в том, что Гермонасса просто была основана совместно двумя группами колонистов — из Теоса и Лесбоса [2].
Фанагория. Колония Теоса на азиатском берегу Боспора (Ps.-Scymn.886-888; Ps.-Arr.47, Arr., Bithyn.55(60M) = Eusth.549). Ранняя история колонии неизвестна; реконструкции ее ранних взаимоотношений с соседями носят спорный характер (обзор см.: Шелов-Коведяев 1985).
2.4.6. Локридские колонии первого поколения
Кима (Кума) Эолийская. Согласно Страбону (XIII, 1,3; 3,3), Кима была основана в малоазийской Фригии локридскими, беотийскими и, возможно, фессалийскими эолийцами, из числа тех, кто отделился от основной партии эолийцев, следующих на острова, и направился прямо в Малую Азию (Huxleyl966:36). Прибыв на место, переселенцы двинулись к югу вдоль побережья, по пути разоряя варварские поселения и основывая на их месте греческие колонии. Первой в этом ряду была Кима. Археологически эти события могут быть датированы концом XI в. (Boardman 1989:29). Об истории колонии известно немного, хотя здесь в VIII в. жил отец знаменитого поэта Гесиода, о котором мы знаем, что он впоследствии вернулся на свою историческую родину, в Беотию (Boardman 1980: 33; Яйленко 1990:33-34).
В кон VII — нач. VI в. кимейцы совместно с выходцами из Митилены [2] заселили колонию Энос в северной Эгеиде [2] (Loukopoulou 1989:62-63).
Смирна. Находки самой ранней протогеометрической керамики из раскопок смирненского городища позволяют датировать эту колонию рубежом XI-X вв. (Akurgal 1978:119;). М.Сакеллариу, основываясь на анализе литературной традиции, относит основание Смирны к 1000 г.до н.э (Sakellariou 1959:353-354).
Смирну колонизовали те же переселенцы, которые незадолго до того основали Кимы Эолийские (Huxley 1978:36), причем при выведении колонии было уничтожено какое-то безымянное туземное поселение (Яйленко 1990:26). Позднее, вероятно уже в начале VIII в. (Boardman 1989:29-30), они приютили в Смирне большую группу политических изгнанников из ионийского Колофона [2], которые, как сообщает традиция, впоследствии составили против своих гостеприимцев заговор и обманом изгнали их из родного города (Her.1,149-150). Таким образом Смирна переменила свой этнос и стала ионийским поселением, однако вопрос об условиях и пределах ее членства в Ионийской лиге не вполне ясен (Boardman 1989:32). Собственных колоний Смирна не имела.
Локры. Согласно Евсевию, Локры были выведены из Средней Греции в Южную Италию только в 673 г., однако самые ранние находки на городище датируются еще более ранним временем — концом VIII века. По мнению Дж.Бордмана, вряд ли можно предполагать существование доколонизационных связей локров с местным сикульским населением, поскольку основание этой дорийской колонии сопровождалось полным сгоном с земли всех живших на ней сикулов. Скорее всего, этот район входил в VIII веке в зону торговых связей не Локриды, но Эвбеи (Boardman 1980:184-185).
2.4.7. Локридские колонии второго поколения
Колонии Кимы Эолийской
Магнесия на Герме. Ранняя история этой колонии вообще не известна.
Существует слабо обоснованное предположение, что ее название как-то связано с магнетами Фессалии, следовательно может указывать на Киму, как возможную метрополию поселения, поскольку в Киме действительно жили какие-то фессалийцы (Huxley 1978:38). Если так, то Кима должна быть основана не ранее 1120 г., скорее всего, в одно время с Фокеей.
Сиде. В античной традиции о Сиде имеются сведения Арриана (Anab.1,26,4) и Страбона (Strab.XIV,4,2), включенные в описания событий, относящихся ко времени азиатских походов Александра.
Выведена она была из Кимы, вероятно, во второй пол. VII в. (Akurgal 1978:336). К концу IV в.до н.э. ее жители были настолько ассимилированы местным населением, что утратили даже греческий язык, сохранив лишь алфавит. Поскольку их новый язык отличался от языка их соседей, можно полагать, что община греческих переселенцев сразу и целиком влилась в какое-то достаточно крупное и в языковом отношении обособленное местное племя [3] (см.: Яйленко 1990:151).
Колонии Локр
Вторичными колониями италийских локров на Апеннинах были Метавр (сер.VII в.), Гиппоний (кон.VII в.) и Медма (нач.VI в.) (Boardman 1980:185), история которых почти не освещена традицией.
Судя по археологическим материалам, какие-то греки проживали (неизвестно, постоянно или временно) в одном соседнем с Гиппонием туземном поселении; уместно предположить, что это были локры [2] (Яйленко 1990:89).
2.4.8.Фессалийские колонии первого поколения
Магнесия на Меандре. Судя по сохраненным в эллинистической традиции обрывкам местной устной традиции, колонисты из Фессалии сначала направились на Крит, где основали поселение Магнесию Критскую, и уже оттуда прибыли в Малую Азию. Здесь они обосновались немного южнее Эфеса в местности, которую отняли у карийцев и назвали «Критиной». Это место у них, в свою очередь, отняли эфесцы (Sakellariou 1958:342-343; Huxley 1978:37-38). Ранняя вражда магнетов с эфесцами носила, по-видимому, перманентный характер [-1], поскольку отразилась в самых разных, порой причудливо видоизмененных, вариантах литературной традиции, от Архилоха до Элиана и Афинея (см.: Иванчик 1988:38-40). О характере взаимоотношений Магнесии с метрополией судить трудно, поскольку местная устная традиция была кодифицирована в виде так наз. «декрета об основании», относящегося к эллинистическому времени, но претендующего на аутентичность. Обычно подобные декреты преследовали сиюминутные цели политической конъюнктуры и потому традиция в них целенаправлено искажалась (см.: Яйленко 1982:68, 73 прим.41).
2.4.9. Особенности колонизационного поведения эолийцев Беотии, Локриды и Фессалии
Как видно из приведенных примеров, все эолийские колонии проявили в их колонизационной деятельности гораздо большее миролюбие, чем рассмотренные ранее общины переселенцев из Аттики. Эолийцы оказывались в равной мере толерантными ко всем своим соседям, будь то эллины или варвары, и их поведение можно рассматривать как некий «эталон коммуникабельности» в греческой миграционной истории. Черты агрессивности в их истории почти не прослеживаются Исключение здесь представляли только выходцы из Локриды, имевшие обыкновение разрушать туземные поселения в местах колонизации, но в глазах греков эпохи переселений такой способ выведения колоний вовсе не считался признаком агрессивности; они скорее могли относиться с опаской к тем, кто этого не делал, поскольку такое поведение казалось уже непонятным. (Например, ахейские общины в италийских колониях никогда не обижали соседнее местное население, но остальные греки ахейцев боялись, не без основания полагая, что их необычная снисходительность к варварам есть просто одна из сторон какого-то скрытого нравственного уродства, другой стороной которого была их странная и страшная манера ведения войн).
Можно догадываться, что в предколонизационной истории эолийских общин доминировали ситуации, в которых проявления ими воинственности и агрессивности ровным счетом ничего не давали, и единственным способом выжить было умение идти на компромиссы, даже принимая риск быть обманутыми.
Эта черта поведения была унаследована и сохранена эолийскими метрополиями следующего поколения (Лесбосом, Кимой и др.). Можно также предполагать, что и в остальных эолийских колониях, ранняя история которых плохо или совсем не освещена традицией (Троя, Самофракия, Магнесия на Герме, Кима, Ассос, Энос, Сеет, Гермонасса, Фанагория) действовала та же модель мирного греко-варварского симбиоза.
Приведенные здесь примеры ранней колонизационной деятельности эолийцев рисуют картину настолько обыденную и бедную проявлениями агрессивности, алчности, зависти или, напротив, великодушия, щедрости и самоотверженной храбрости, что сравнительная скупость древней традиции в части повествующей об эолийских миграциях уже не кажется удивительной, — перу древних авторов было просто не за что зацепиться, тем более, что они не испытывали, подобно современным ученым, слишком большого пиетета перед фактами и видели в них скорее сырой материал для нравственных выводов.
2.4.10.Коринфская группа колоний
Керкира. В целом сравнительно ясная и непротиворечивая традиция об освоении греками Западного Средиземноморья выглядит в отношении Керкиры довольно запутанной. Согласно версии Плутарха (Мог.293а), Керкира была основана дважды; первый раз она была выведена из эвбейской Эретрии, но менее чем через одно поколение эретрийцы были вытеснены оттуда коринфянами [-1], экспедиция которых в общем-то имела совсем другую цель и направлялась в Сицилию основывать Сиракузы. Это сообщение носит несколько анекдотичный характер, и его вряд ли рассматривали бы всерьез, но оно находит себе неожиданное подтверждение в сведениях Страбона (VI,2,4; Х,4,9), который явно использовал источники совсем другого круга, чем источники Плутарха, но также датировал основание Керкиры и Сиракуз одним годом. Ничего не зная ни о какой эретрийской колонии, он тем не менее упомянул о каком-то островном поселении, носившем название «Эвбея», что может указывать на то, что по крайней мере часть эвбейцев осталась жить на Керкире вместе с коринфянами. Во всяком случае, эта версия имеет сейчас больше сторонников, чем критиков (см.: Cook 1946:70-71; также: Яйленко 1990:76-77). Ее принял даже Дж.Бордмэн, несмотря на то, что никаких археологических следов собственно эретрийского поселения на Керкире пока не найдено (Boardman 1980:225).
Впоследствии Керкира сама выводила колонии в Адриатику; одна из ее ранних колоний, Черная Керкира, была основана, вероятно, в нач.VI в. совместно с книдянами [2] (Boardman 1989:227). В основании еще одной, Эпидамна приняли участие и коринфяне [1]. Это был едва ли не единственный пример сотрудничества Керкиры с Коринфом, поскольку ее отношения с метрополией изначально были напряженными, и они все более ухудшались по мере того, как колония крепла и набирала силу [-3] (Нег.Ш,49; Graham 1971:150-153). Ок. 660 г. эта враждебность вылилась в крупное вооруженное столкновение [-3], которое Фукидид (1,13,4) счел первым морским сражением в истории. Враждебность в их отношениях стала впоследствии причиной «эпидамнекого конфликта», явившегося, свою очередь, одной из причин Пелопоннесской войны 431-404 гг. [-3] (Thuc.1,24-55; Graham 1971:142-153). В трагической развязке эпидамнекого инцидента виновна была, главным образом, сама Керкира, которая не откликнулась на просьбы своей колонии помочь ей уладить один из наиболее тяжелых в ее истории внутренних конфликтов [-1].
Сиракузы и их колонии в Сицилии. Колония была основана в 733 г. коринфянами и, возможно, аргивянами; во всяком случае, колонисты имели двух ойкистов [2]. Одного из них, Архия, Паросская хроника относит к потомкам аргосских Гераклидов, так что соучастие аргосцев в выведении Сиракуз представляется вполне вероятным. В.П.Яйленко (1990:87) приводит к этому дополнительный аргумент — существование в Сиракузах прослойки киллириев, полагая его рецидивом древнейшего типа отношений между общинами-завоевателями и покоренными общинами, примерами которых могут служить илотийные формы зависимости, зафиксированные во многих местах, в том числе и в Арголиде, где существовал сходный институт гимнетов. В Коринфиде подобная практика взаимоотношений источниками не засвидетельствована.
Второй из ойкистов, Герсикрат, отделился от основной группы колонистов и повторно колонизовал Керкиру, выбив оттуда живших на ней эвбейских эретрийцев. Оставшиеся продолжили плавание, и когда они достигли побережья Италии в районе мыса Зефирион, к ним присоединилась еще одна группа дорийских колонистов [2]. Согласно Страбону, это были мегаряне, отколовшиеся от своей общины после неудачной попытки закрепиться в Сицилии (Strab. VI, 2, 4; см.также: Thuc.VI,4; Яйленко 1990:76-78), но по мнению Дж.Бордмэна, больше доверяющего археологическим материалам, нежели данным письменной традиции, это были вовсе не дорийцы, но эвбейцы, присутствие которых в это время хорошо прослеживается археологически именно в районе Зефирион (Boardman 1980:172).
Первоначально поселение расположилось на острове Ортигия, запирающем вход в Сиракузскую бухту, где заняло место разоренного сикульского поселения. Материалы раскопанных на острове ранних сикульских могильников явно свидетельствуют о наличии доколонизационных греко-варварских контактов, однако состав импортной керамики скорее указывает на присутствие здесь торговцев из Эвбеи, нежели коринфян (Boardman 1980:172).
Взаимоотношения сиракузян с метрополией традиция никак определенно не характеризует. Один лишь Геродот, описывая тотальное покорение восточно-сицилийских городов тираном Гелы, Гиппократом, в конце 490-х гг., упоминает о каком-то заступничестве коринфян и керкирян перед Гиппократом, благодаря чему «Сиракузы избежали всеобщей гиппократовой неволи» (Her.VII, 154). Правда в этом же пассаже он сам и расшифровывает подоплеку этого заступничества, вкладывая в уста Гелона Сицилийского упрек грекам метрополии в том, что те вспоминают о Сицилии лишь тогда, когда затрагиваются их корыстные интересы, в частности судьба «столь выгодных и доходных для них торговых портов» (Her.VII, 158). Впрочем, в данном случае более важно отметить сам факт наличия союзнических отношений между колонией и метрополией, каковы бы ни были их истинные мотивы [1] (см: Graham 1971:142-153).
В ранний период своего правления (вероятно, между 491 г. и 488 г.) Гелон проводил активную политику «перемешивания» населения в подвластных ему городах Сицилии — Сиракузах, Касмене, Камарине, Мегарах Гиблейских и сицилийской Эвбее (Her.VII,155-156). Следует заметить, что эти приемы были более характерны для восточных деспотий, нежели для греческих тираний, как в «ранней» или в «поздней» их формах, поэтому можно предположить, что такая политика вряд ли оказалась сколько-нибудь эффективной, если бы не имела в своей основе какой-то неизвестной нам, но достаточно давней предыстории, корни которой следует искать на самых ранних стадиях формирования коринфской общины.
Вторичными колониями Сиракуз были Гелор (кон.VII в.), Акры, Касмена и Камарина (663 г., 643 г. и 598 г., по Фукидиду VI,5), возможно, Моргантина. Все они были выведены в пределах Сицилии, и их выведение преследовало только собственные цели метрополии, стремившейся распространить зону своего политического и экономического влияния на всю юго-восточную часть острова.
Из них заслуживает упоминания только Камарина, община которой восстала против своей метрополии и за это была навсегда выселена из города [-3] (Thuc. VI,5). По Пс.-Скимну (295), это случилось через 46 лет после основания фокейской Массалии, которая, в свою очередь, была основана за 120 лет до битвы у Саламина, произошедшей в 480 г. (Ps.-Scymn.209-214), т.е. в 554 г.до н.э.
Эпидамн. Основной источник по истории этой колонии, Фукидид, посвятил этому неблагополучному и во всех смыслах несчастливому полису 32 главы своей книги (Thud,24-55).
Эпидамн был основан в 627 г. (по Евсевию) совместно Керкирой и Коринфом; кроме того, в выведении колонии приняли участие еще какие-то дорийцы [1,2]. Элиан (XIII,16) приводит одно отрывочное и малопонятное сообщение о том, что «граждане Эпидамна разрешали любому выбирать этот город для постоянного проживания». Можно предположить, что сами обстоятельства выведения Эпидамна, как изначально смешанной колонии, смогли по каким-то причинам способствовать созданию особой атмосферы толерантности к выходцам из других полисов [1].
Область в Иллирии, куда была выведена колония, богата серебряными месторождениями (Boardman 1980:226), следовательно, здесь должен был сработать тот же механизм греко-варварских конфронтации, что и в Юго-западной Фракии, в районе Фасоса. Действительно, Фукидид (I,24) сообщает, что войны с иллирийцами очень рано обескровили эту богатую колонию. Кроме того, полис раздирали постоянные внутренние конфликты [-3], один из которых имел очень далекие последствия и стал одним из поводов для начала Пелопоннесской войны (Arist. Pol V, 3, 4).
Потидея. Как и родственный ей Эпидамн, Потидея невольно оказалась яблоком раздора во внешнеполитических конфликтах конца 430-х гг., послуживших еще одним поводом к Пелопоннесской войне, поэтому в научной традиции, как в древней, так и в современной, этому неприметному полису было уделено непропорционально большое внимание (Thuc.I,56-65; Graham 1971:118-137).
Эта колония была выведена Коринфом на фракийское побережье в кон.VII или нач.VI в., по-видимому, исключительно в интересах метрополии, желавшей иметь собственный эмпорий в этом районе. Управление колонией осуществлялось посредством ежегодно присылаемых из Коринфа в Потидею должностных лиц (эпидемиургов). Сама эта практика заставляет несколько по-иному взглянуть на вражду Керкиры и Коринфа, поскольку по ней вполне можно судить о том, какая судьбы ожидала бы и Керкиру, если бы она не проявила встречной агрессивности и приняла бы те правила взаимоотношения, которые Коринф навязывал своим колониям.
Если рассматривать «Потидейский конфликт» как основу для оценки толерантности потидейских колонистов, то следовало бы поместить Потидею в то место шкалы, которое находится на одно-два деления выше Керкиры.
В конце третьей четв.VII века коринфяне заселили остров Левкаду и вывели две колонии в Амбракию и Анакторий, создав таким образом хотя и удаленную, но территориально довольно компактную и сравнительно легко контролируемую группу зависимых поселений, расположенных на главном морском пути в Великую Грецию. На рубеже VII-VI вв. они основали совместно с родосцами в самом узком месте Адриатики Аполлонию Иллирийскую и таким образом замкнули морской маршрут из Греции в Италию цепочкой колоний (Graham 1971:118 etc).
Традиция также включала Коринф в число основателей мегарской колонии Византия в VII в., но следов его участия в этом предприятии сохранилось ничтожно мало (Невская 1953:16).
Кроме того, в современной литературе существует гипотеза о коринфском происхождении понтийской Синопы (Drews 1976), но здесь она рассмотрена не будет (см. ст. «Синопа»).
Особенности коринфского колонизационного потока.
Пожалуй, наиболее сильно выраженной особенностью, отличавшей Коринф от других метрополий, было навязчивое желание коринфян распространить отношения «господства-подчинения» на собственные колонии. Точно так же поступали и Сиракузы по отношению к своим колониям. Генетическая связь этой модели поведения с эпохой дорийских вторжений, вынужденных переселений и связанных с ними завоеваний одних общин другими кажется настолько очевидной, что некоторые исследователи принимают эту ассоциацию безоговорочно и определяют коринфскую модель колонизации, как «имперскую» или даже «империалистическую» (напр.: Mattingly 1963; Graham 1971:118, и др.). Полному осуществлению этой модели на практике мешало только противодействие самих колоний, не желающих жертвовать своей автаркией в интересах метрополии (точнее, даже не самой метрополии, но некой архаичной программы ее поведения, явившейся рудиментом далекой эпохи дорийских переселений). Чтобы преодолеть возможное сопротивление любой из своих колоний, Сиракузы были вынуждены ограничить ареал своей колонизационной деятельности возможно более компактным и легко управляемым районом в юго-восточной части Сицилии. Впрочем, пример антисиракузского восстания в Камарине в 552 г. показывает, что и эта мера не всегда помогала.
Сам Коринф вообще не имел такой возможности — все его колонии были «дальними», поэтому для осуществления эффективного контроля он был вынужден либо посылать в дочерние колонии эпидемиургов (Потидея), либо навязывать внучатым колониям своих ойкистов (Эпидамн).
Попытки понять взаимоотношения Коринфа с его колониями или Сиракуз с их колониями, как продукт некой осознанной политики, могут привести лишь к созданию более или менее непротиворечивых но полностью искусственных схем, поскольку здесь их поступки диктовались уже не политической логикой и даже не здравым смыслом, но некими традиционными нормами поведения, которые не столько осознавались, сколько «переживались» их носителями как эмоциональные и совершенно непроизвольные реакции «хотения» или «нехотения» чего-либо, под что уже задним числом подстраивались какие-то более или менее рациональные обоснования. Логика служила здесь не причиной поведения, но средством его post factum оправдания. Очевидно поэтому многолетний спор между Керкирой и Коринфом был крайне насыщен эмоциями, но при этом удивительно бессодержателен. В древней традиции сохранились пространные его описания, но в них не содержится ответа на главный и самый простой вопрос: каким конкретно действием Керкира обидела Коринф и каким конкретно действием Коринф ущемил права Керкиры? Ведь даже если керкиряне действительно не предоставляли приезжим из Коринфа первоочередности при жертвоприношениях, вряд ли это можно считать достаточным поводом для развязывания войны. Строго говоря, от начала времён и вплоть до инцендента в Эпидамне в 435 г. ни та, ни другая сторона вообще не имела политических причин для конфликта; если бы хоть одна такая причина существовала, она обязательно была бы упомянута, пусть даже в разных и противоречащих друг другу интерпретациях.
Не случайно ни коринфяне, ни керкиряне, выступая на конгрессах 435 г. и 432 г., даже не старались объяснять афинянам и спартиатам причины своих поступков и большую часть диалога упорно сводили к теме «выгодности» или «невыгодности» для Афин или Спарты занять ту или иную сторону в конфликте (Thuc.I,32-43;68-71).
Надо думать, они и не сумели бы им ничего объяснить, поскольку дело касалось традиции, а любая традиция есть данность, существующая вне рациональных мотиваций и не нуждающаяся в них. Объяснение ситуации, по-видимому, следует искать не в их речах (они произносили привычные слова, но в их устах эти слова означали нечто совсем иное) — его следует искать в ранней истории самой коринфской общины.
В ее прошлом действительно присутствовал факт завоевания, отраженный в литературной традиции — это уже упоминавшееся (гл.2.1) вторжение коринфян в Аттику и заселение ими Мегариды, произошедшее, вероятно, в первой пол. XI века (Ps.-Scymn.502, Strab.IX,l,7, Paus.1,39,4). Во вторжении участвовали также мессенцы и другие дорийцы Пелопоннесса, но для них это было лишь эпизодом, — все последствия этого акта возлегли в дальнейшем только на коринфян и мегарян, поскольку именно тогда и началась сплошная полоса территориальных конфликтов между двумя этими общинами (Яйленко 1990:98). В тех случаях, когда враждующие стороны снисходили от открытых столкновений к словесным аргументам, эти аргументы принимали порой причудливые формы, отголоски которых можно обнаружить у Пс.-Скимна (502) и в лексиконе Суды (s.v. Διςς Κόρινθος), сообщающих о Мегарах, как о «дорийской колонии», «основанной» (εκτίσθη) коринфянами.
В этой связи давно было подмечено, что притязания коринфян на территорию Мегариды обнаруживают много общих черт с их последующим отношением к собственным колониям, и было высказано предположение, что именно тогда и были заложены основы будущей колониальной политики Коринфа (см.: Пальцева 1999:22).
Примечательно, что из двух наиболее ранних и наиболее важных коринфских колоний — Керкиры и Сиракуз — только одни Сиракузы в полном объеме унаследовали эту линию традиции; Керкира по этому пути уже не пошла (см.: Graham 1971:142-153).
2.4.11. Ахейские колонии первого поколения
Сибарис. Пожалуй, самая знаменитая из ахейских колоний в Южной Италии (Diod.XII,9; Strab.VI,2 С 263), была основана в 709/708 г., по датировке Евсевия, при соучастии выходцев из арголидской Трезены [2] (Arist.Pol.,V,2,10). По Пс.-Скимну, он просуществовал 210 лет до своей гибели, датируемой на основании текстов Геродота 510 г.до н.э., т.е. он мог быть выведен и ок. 720 г.
Сибариты часто воевали с соседями, причем войны принимали порой крайне жестокие формы. В сер.VI века Сибарис в союзе с другими ахейскими колониями, Кротоном и Метапонтом, напал на соседний Сирис и участвовал в его разгроме и последующем разрушении уже побежденного города [-1].
В 510 г. он развязал войну против Кротона [-1] (Her.V,44), но потерпел в ней сокрушительное поражение, и сам был захвачен и буквально стерт с лица земли своим вчерашним союзником. После этого он навсегда прекратил свое существование, а его жители попросту рассеялись по соседним городам. Его судьбу в ту войну разделило расположенное поблизости варварское поселение, находившееся с ним в тесной связи, судя по его эллинизированному облику [2] (Boardman 1980:178-179). О его прошлых отношениях с метрополией ничего не известно; впрочем, то же самое можно сказать обо всех ахейских колониях в Италии, поскольку мы не знаем какая (или какие) из греческих общин Северо-западного Пелопоннеса были их метрополиями. Судя по сведениям традиции и археологическим данным, Сибарис поддерживал очень тесные связи с Милетом [2], являясь своеобразным торговым форпостом милетян в Великой Греции (Her.VI,21; Boardman 1980:179).
Единственной колонией Сибариса была Посейдония Италийская (VI11 -VII вв.). В 444/43 г. неподалеку от бывшего города были основаны Фурии — колония афинян, впоследствии сменившая метрополию и объявленная колонией Дельфийской Амфиктионии; в ее основании приняли участие и потомки сибаритов, но они не сумели занять в ней ни главенствующего, ни даже сколько-нибудь заметного положения, хотя и пытались это сделать, ссылаясь на свой статус «старожилов» и «первопоселенцев» (см.: Diod.XII,l,l; Graham 1971:198-199).
Кротон. Согласно Евсевию, Кротон был основан одновременно с Сибарисом, т.е. в 709/ 708 г. согласно ретре оракула (Diod.VIII, 17; Strab.VI,2 С 262,269).
Все наиболее известные события в истории Кротона носили трагический характер: а) завоевание и разрушение соседней колонии Сирис, в союзе с Метапонтом и Сибарисом, в сер.VI века [-1]; б) война против своего бывшего союзника, Сибариса, и полное разрушение города в 510г.дон.э.[-1].
К началу этой войны отношения с Кротона с Сибарисом были испорчены до такой степени, что одного из своих именитых сограждан кротонцы наказали изгнанием только за то, что он обручился с дочерью сибаритского базилея [l][(Her.V,47).
Вторичной колонией Кротона в той же части Италийского полуострова была Кавлония, основанная в нач.VII века.
Метапонт. Евсевий приводит для Метапонта неожиданно раннюю дату основания — 773 г., но при этом называет его колонией Сибариса, который им же датирован 708 г. В литературе принято относить время основания Метапонта к самому началу VII в. (Strab.VI,2 С 265; см.: Burn 1935:146).
В окрестностях Метапонта, неподалеку от одного из его загородных храмов существовало синхронное ему местное поселение, на котором были обнаружены большие скопления греческой импортной керамики, интерпретируемые как следы греко-варварского торгового обмена [2]. Часть находок возможно относится еще к доколонизационной эпохе (Boardman 1980:180).
В cep.VI века Метапонт воевал против соседнего Сириса [-1] на стороне Кротона и Сибариса [2].
2.4.12. Ахейские колонии второго поколения
Кавлония. О Кавлонии известно, что она была вторичной колонией ахейского Кротона, выведенной на побережье того же района Южной Италии. Разрывы в датировках материалов городища позволяют предположить, что она могла основываться дважды — в нач. VII в. и в сер. VI в., но причины и обстоятельства двойного основания остаются неясными (Boardman 1980:180).
Посейдония (лат. Pestum). Колония Сибариса в Лукании, основанная ок.700 г.
Знаменитый большой комплекс познеархаических дорийских храмов Посейдонии явно свидетельствует о ее необычном статусе в группе ахейских колоний в Южной Италии, но адекватно понять его значение мы не можем. Приблизительно с середины VI века Посейдония оказывается заключенной в плотное кольцо местных постоянных поселений, причем, судя по находкам в окрестностях Посейдонии и по материалам местных некрополей, на некоторых из этих поселений греки проживали совместно с варварами [2] (Boardman 1980:180-183).
Особенности ахейского колонизационного потока. Общины ахейцев в двух колонизационных поколениях, по-видимому, предпочитали основывать свои колонии на незанятых территориях; во всяком случае, их основание не было связано с разрушением варварских поселений и сгоном с земли их обитателей. Это тем более примечательный факт, что друг к другу эти родственные общины относились очень агрессивно и зачастую безжалостно (пример Сибариса). В остальном ахейская волна колонизации проявилась в чертах достаточно типичных для этой части Средиземноморья.
2.4.13. Мегарская группа колоний
Мегара Гиблея. История выведения этой колонии из Мегар Нисейских в Сицилию даже в бесстрастном изложении Фукидида, выглядит довольно драматично (Thuc.VI,4; см.: Пальцева 1999:111-117).
Вначале мегаряне основали поселение Тротил, но не прижились там и приняли приглашение подселиться в уже основанную эвбейцами соседнюю Леонтину [2], но на том условии, что они должны самостоятельно изгнать из города изначально живших в нем местных сикулов и занять их место, поскольку сами леонтинцы не могли этого сделать, будучи связанными клятвой. Мегаряне выполнили это требование, но хозяевам оказались не нужны и сами мегаряне: леонтинцы сначала обезоружили их и попытались перебить, а затем просто изгнали их из города. Тогда мегаряне основали поблизости еще одну колонию — Тапс, но вскоре местные жители выгнали их и оттуда, причем в Тапсе был похоронен их умерший во время этих переселений ойкист Ламис. (Одна из гробниц варварского некрополя на полуострове Тапс содержала единственное греческое захоронение кон. VIII века, осторожно атрибутируемое авторами раскопок как погребение Ламиса. — см.: Vallet, Villard 1952).
С некоторыми расхождениями в деталях ту же историю сообщает и Полиен (у него изменен порядок мест, и мегаряне после изгнания из Леонтин перебираются не в Тапс, а в Тротил), но как раз эта часть его рукописи дошла до нас в испорченном виде (Strat.V,5. — см.: Graham 1988:310-311; ср.: Яйленко 1990:77-79).
Примечательно, что по ходу всех этих злоключений они ни разу ни попытались сменить район поиска, но упорно старались внедриться в эту узкую враждебную им полоску побережья между современными Сиракузами и Августой, протяженностью едва ли более 30 км. В конце-концов они приняли приглашение какого-то местного сикульского правителя, по имени Гиблой, поселиться на его земле [3] и основали уже третью по счету колонию — Мегары Гиблейские.
Традиция сохранила для этой колонии две даты основания — 728 г. (по Фукидиду) и 750 г. (по Диодору), что, разумеется, породило две версии — «позднюю», общепринятую, и «раннюю», возникшую сравнительно недавно (Яйленко 1980:229-231). Дж.Бордмэн полагал, что, независимо от состояния источников, «поздняя» версия более вероятна, — слишком уж скудную местность выделил мегарянам Гиблон, особенно если сравнить ее с местом соседних Сиракуз, которое, если верить «ранней» версии, было тогда еще свободно для заселения (Boardman 1980:175-176; тж. Яйленко 1990:78).
Однако все эти эпизоды в целом производят впечатление, что мегарянам вовсе не были нужны никакие «лучшие» места, но именно этот невзрачный отрезок побережья, иначе трудно объяснить их совершенно беспрецедентную настойчивость. Но если причиной тому не могло быть качество земель, то остается предположить, их притягивала демографическая обстановка места, могущая представляться им идеальной или близкой к тому идеалу, который был зафиксирован в их культурной памяти еще с той эпохи, когда они заселяли Истмийский перешеек в Элладе.
Селинунт. Вторичная колония Гиблейских Мегар, выведенная на западное побережье Сицилии, вероятно, в третьей четв.VII века. Сообщая об этом событии, Фукидид (VI,4,2) делает важное замечание, что ойкистом этой новой колонии был мегарянин Памил, приглашенный для этого из Нисейских Мегар[1].
Правило приглашать во внучатые колонии ойкиста из метрополии не было отличительной чертой одних лишь Мегар; такую же традицию имели, например, соседние Коринф и Эвбея (См. ст.: «Керкира», «Леонтина»). Однако, мегаряне, по-видимому, воспринимали этот древний обычай как вполне конкретное руководство, тогда как для Коринфа и его колоний он был не более, чем поводом и почвой для конфликтов.
Астак. Евсевий и Мемнон Гераклейский датируют Астак 711 г., из чего следует, что он был первой колонией мегарского потока в Пропонтиде. Оба называют его колонией мегарян, что подтверждает также Страбон (XII,4,2 С 563). Однако Харон Лампсакский называет Астак колонией Калхедона (FGrHist 262 F6), что совершенно меняет картину, поскольку сам Калхедон принято датировать по Евсевию 685 годом. Исследователи, начиная с Ю. Белоха, склоняются к мнению, что расхождение в традиции возникло из-за того, что Астак заселялся и теми и другими [1] (см.: Loukopoulou 1989:51).
Мемнон сообщает, что город часто подвергался набегам со стороны соседей и много воевал (Fgr Hist 434 Fr.20 = XX,1. — ВДИ, 1951, 1). Поскольку вблизи Астака не находилось вообще ни одной греческой колонии, и он был самым изолированным греческим поселением в Пропонтиде, остается предположить, что его воинственными «соседями», Мемнон называл какое-то местное негреческое население.
Калхедон. Обстоятельства выведения этой мегарской колонии нам неизвестны, несмотря на то, что именно о них традиция упоминает в первую очередь, когда в ней затрагивается тема первоначального освоения греками Фракийского Боспора. Выбор места для основания колонии представлялся уже тогда до такой степени неудачным, сравнительно с выгодностью расположения соседнего родственного Византия, что греки готовы были столетиями повторять одну и ту же, в общем-то, не очень остроумную шутку перса Мегабаза, назвавшего Калхедон «городом слепых» (Her.IV, 144).
По степени неопределенности сведений, касающихся его ранней истории, Калхедон вполне можно рассматривать в одном ряду с черноморскими колониями. Во всяком случае, источники здесь так же скупы и туманны, и при анализе данных приходится больше оперировать с современными гипотезами, нежели с фактами древней традиции. Евсевий датировал Калхедон 685 годом, однако автор V в.до н.э., Харон из Лампсака, называл Калхедон метрополией Астака (FgrHist 262 F6), который тем же Евсевием был датирован 711 годом.
Подобными хронологическим несоответствиями изобилует вся история мегарской волны колонизации в этой части Средиземноморья. Наиболее приемлемый выход из этих несоответствий часто видят в модификациях старой гипотезы Ю. Белоха, считавшего нормой для всех колоний мегарского происхождения практику многократных подселений и частого перетока населения, что, возможно, проходило под общим контролем их праметрополии, Мегар Нисейских (подробнее см.: Loukopoulou 1989:51-52). Если принять это объяснение в качестве рабочей гипотезы, то взаимоотношения между Мегарами и ее колониями (или, по крайней мере, теми из них, которые под это объяснение подпадают) следует рассматривать как пример очень тесных связей с метрополией [1].
Византий, согласно наиболее достоверным источникам, был основан совместно мегаряна-ми, беотийцами, аргивянами, и, возможно, коринфянами (Strab., VII, 6, 2; Dion.Byz., fr.10, 18; Hesych.Mil., VI, 3). Кроме того, Веллей Патеркул (II,7,7) по непонятным причинам называет его «милетской колонией».
Евсевий датировал Калхедон 685 г., а Византии — 659 г.до н.э., 26 годами позднее. Согласно расчетам Геродота (IV, 144), Византии был моложе Калхедона не на 26, а на 17 лет, т.е. он мог быть основан и в 668 г. Однако давно было замечено, что Геродот в данном случае опирался не на какие-то не дошедшие до нас сведения традиции, но на собственные калькуляции, выполненные вполне профессионально, но все же не имеющие статуса «первоисточника». Р.М.Кук склонялся к мысли, что приведенные Геродотом данные отразили использованный им «поколенный» счет хронологии, поскольку срок в 17 лет почти в точности равен половине жизни одного «поколения», равного в свою очередь 1/3 столетия (Cook 1946:71,п.42; ср.: Drews 1976:24). В таком случае, этот же вывод должен быть с некоторыми оговорками распространен и на другого автора, жившего спустя 8 столетий после Геродота — филолога Гесихия, насчитывавшего 19 лет между основаниями Калхедона и Византия и т.о. датирующего последний 666 годом (FgrHist 290 F20). В.П. Невская (1953:17) ссылаясь на Геродота (IV, 144), попыталась объяснить причину более позднего основания Византия, сравнительно с Калхедоном, и с этой целью реконструировала две попытки основания Византия. Согласно ее гипотезе, первая попытка потерпела неудачу из-за сопротивления местных фракийцев, вследствие чего греки были вынуждены отступить на азиатский берег пролива, где основали Калхедон, и только вторая оказалась более успешной и завершилась сгоном с земли части фракийцев и порабощением оставшихся.
Ничего подобного в тексте Геродота нет; у него сказано лишь о том, что Калхедон был основан на 17 лет раньше Византия, и что основан он был в значительно худшем месте (Her.IV, 144). О том, что колонисты, высадившиеся на европейский берег пролива с целью основать Византии, столкнулись здесь с ожесточенным сопротивление фракийских вифинцев и подавили это сопротивление силой оружия, говорится только у Дионисия Византийского (fr.8, 11), но и у него нет и намеков на то, что колония основывалась дважды.
Все же какие-то вооруженные столкновения первопоселенцев с местным населением должны были иметь место, если верить Афинею, который утверждал, со ссылкой на историка V В ДО Н.Э. Филарха, что колонисты Византия подчинили своей власти вифинских адорасков (VI,271). Кроме того, Аристотель сообщает о вооруженном столкновении первопоселенцев Византия с позднейшими эпойками, но не указывает, когда это случилось [-2] (Arist. Pol. V, 2).
Селимбрия.Пс.-Скимн (715) относил Селимбрию ко времени несколько более раннему, чем основание Византия, следовательно, она могла быть основана между 711 г. и 666 г. У Плутарха имеется упоминание о каком-то нападении мегарян на Перинф (Мог.303е-304с; Пальцева 1999:174). Перинф был одной из трех основных самосских колоний в Пропонтиде, возникших в кон.VII — нач.VI вв., когда этот регион уже был плотно освоен милетскими и мегарскими колонистами (Roebuck 1959:110). Несмотря на то, что самосцы были вынуждены выбирать для заселения только неудобные и наиболее удаленные от главных морских трасс участки северного побережья Пропонтиды, их появление здесь не могло не потревожить более ранних поселенцев. Наиболее ценным моментом в этом отрывочном сообщении Плутарха является наличие хронологической привязки этого события ко времени правления на Самосе тирана Демотела, т.е. к первой пол VII в., что позволяет связать этот конфликт с обстоятельствами раннего колонизационного освоения самосцами этой части побережья (Loukopoulou 1989:54). С другой стороны, неясно только, о каких «мегарянах» идет речь, поскольку пишущие о греческой колонизации древние авторы обычно называли так не только собственно мегарян, но и всех колонистов из мегарского потока, к какому бы поколению они не принадлежали. В первой пол.VII века единственным соседом Перинфа на побережье была мегарская Селимбрия, следовательно, приведенное сообщение можно рассматривать как свидетельство ранней вражды именно между Селимбрией и Перинфом [-1].
Гераклея Понтийская была колонией мегарян (Xen.,Anab.,VI,2,l; Paus., V, 26, 7; Pomp.Mela, I, 19; Arrian, 18), но выведена была при участии беотян, возможно, аргивян, а также каких-то выходцев из Фессалии (Diod. XIV, 31,3; Pomp.Mela, I, 19). Согласно Пс.-Скимну (972-975), это произошло в год покорения персами Мидии, т.е. ок. 550 г. Историк-эпитомат II в.н.э., Юстин (XVI, 3), сообщает, что выходцы из Беотии, которые приняли участие в ее основании, перебрались сюда спасаясь от военных набегов соседних фокидян и разразившейся в области эпидемии какой-то болезни. Он же добавляет, что вначале взаимоотношения гераклеотов с окрестными варварами были мирными, но этот мир был нарушен самими греками, которые впоследствии вели «множество войн против соседей», под которыми, очевидно, следует понимать соседних мариандинов.
В античной традиции о ней сохранилось довольно много упоминаний, пожалуй, даже слишком много для одной периферийной колонии, но почти весь интерес древних авторов был сосредоточен только на одном пункте — взаимоотношениях гераклеотов с мариандинами, зависимое положение которых самими древними определялось как разновидность «коллективного рабства» и сравнивалось с положением илотов в Лакедемоне, пенестов в Фессалии и кла-ротов на Крите (Isocr.,Panath.XIII,177-181; Xen.,Anab.VI,4,6; Plat.,Leg.IV,776; Arist.Pol.II,6-7, Strab. XII,3,4; Pollux,III,83; Athen.VI,265. См.: Нейхардт 1968:138-146; Burstein 1976:6-11,26-27).
Страбон же почему-то считал Гераклею милетской колонией и покорение мариандинов ставил в заслугу милетянам (Strab.XII,3,4), однако лишь немногие историки рискуют принимать его свидетельство на веру и учитывать в своих реконструкциях ранней истории Гераклеи Понтийской (напр.: Сапрыкин 1986; ср.: Burstein 1976:6-11,26-27).
Аристотель (V, 5,3-4) оставил одно сообщение о стасисс в ранней Гераклее, одним из последствий которого явился уход из нее какой-то части населения, обобщенно названого «знатными лицами» [-3] (Виноградов, Золотарев 1998).
О ранних взаимоотношениях Гераклеи с ее метрополией, Мегарами Нисейскими, традиция никаких сведений не сохранила. Также ничего не известно ни о ее связях с Милетом, ни о каких-либо ее контактах с городами Беотийской Лиги.
Мессембрия Псевдо-Скимн (741-742) называет Месембрию совместной колонией Калхедона и Мегар Нисейских, и датирует ее «временем скифского похода Дария» [1]. Страбон (VII, 6) называет ее просто «мегарской колонией». Геродот (VI, 33) сообщает о том, что после поражения ионийского восстания в 494 г. жители родственных городов, Калхедона и Византия, убоялись возможных репрессий со стороны Дария I и бежали в Мессембрию (Блаватская 1952:32).
Колония была выведена на место какого-то фракийского поселения, владевшего большей по размеру и лучше защищенной природной гаванью, чем, например, гавань соседней Аполлонии. Из этого был сделан вывод о том, что мегаряне захватили эту землю силой, тогда как ранее прибывшие в этот район аполлониты решили обойтись мирным путем и поселились хотя и в менее удобном, но зато никем не занятом месте (Пальцева 1999:206).
Каллатис. Относительно Каллатиса мы знаем из Страбона (XII,3,6) и Псевдо-Скимна (761-764), что этот полис был колонией Гераклеи, основанной в одно время с воцарением в Македонии царя Аминты (между 548 и 540 гг.). Хотя Помпоний Мела (II, 22) называет Каллатис милетской колонией, к этому свидетельству следует относится с большой осторожностью (как, впрочем, и к любым одиночным свидетельствам древних авторов о милетском происхождении какой бы то ни было колонии).
Аристотель (Pol.V,5,3-4) сообщает, что вскоре после основания Гераклеи (т.е. вскоре после 550 г.) произошло вынужденное выселение из нее «знатных» лиц, преследуемых несправедливыми судебными решениями, спровоцированными лидерами демократической партии («демагогами») [-3]. Согласно предположению А.И. Тюменева (1938:248), с которым в данном случае совпало мнение Ю.Г. Виноградова и М.И. Золотарева (1999:42), в этом пассаже речь идет об основании именно Каллатиса. Если принять эту гипотезу, то следует признать, что сами обстоятельства выведения Каллатиса исключали возможность дружественных отношений с метрополией, по крайней мере, в ранний период существования колонии [-1].
С другой стороны, хорошо осведомленный о делах западно-понтийских греков и хорошо знающий их литературную традицию, Овидий в «Тристиях» (I, 10, 39-40) прилагает к основателям Каллатиса поэтический образ «беженцев из-под стен Алкафоя (Алкатоя)». Если в этом поэтическом отрывке не скрыто какой-нибудь другой поэтической аллюзии, то под «алкафойскими беженцами» следует понимать выходцев именно из пра-метрополии Каллатиса, Мегар Нисейских, поскольку «Апкафоем» назывался один из двух мегарских акрополей (Пальцева 1999, указатель). Это позволяет сделать предположение о том, что в выведении колонии могли участвовать и сами мегаряне.
Дж.Бёрнстайн, ссылаясь на сообщение Плиния (NH,IV,44), предположил, что местное население фракийского Кербатиса, находившегося на месте Каллатиса, было обращено в точно такую же зависимость, в какую гераклеоты обратили мариандинов (Burstein 1976:25-26).
Херсонес. Согласно сообщению Пс.-Скимна (822-827), Херсонес был основан как смешанная колония выходцами из Гераклеи Понтийской и Делоса. Датировка этого события рассматривается в рамках двух взаимоисключающих гипотез — Г. Шнйдервирта — А.И. Тюменева (422/ 21 г.) и Ю.Г. Виноградова-М.И. Золотарева (528 г.) (см.: Тюменев 1938; Виноградов, Золотарев 1999). Обе гипотезы сходятся только в одном, но очень важном для нас пункте: в них признается, что Херсонес был основан в результате политической борьбы в Гераклее, вслед за чем последовало изгнание сторонников проигравшей борьбу партии демократов. Следовательно, взаимоотношения этой колонии с ее главной метрополией (участие Делоса было, судя по имеющимся данным, чисто номинальным) на раннем этапе существования Херсонеса вряд ли могло быть мирным [-3] (Зедгенидзе 1979:90).
Но со своей пра-метрополией, Мегарами Нисейским, Херсонес, возможно, имел более тесные связи, если верить сообщению Плиния Старшего (NH.IV,85) о том, что вначале колония называлась «Мегарикой» [2?] («Megarice» или «Megaricae», в разных кодексах. Впрочем, существует мнение, что слово «Мегарика» было лишь эпитетом раннего Херсонеса, но не его именем. — См.: Brandis 1895:2265).
О характере взаимоотношений колонистов с окрестными варварами можно судить только с рубежа V-IV вв., когда прекратили существование первые таврские поселения в округе Херсонеса и началось последовательное вытеснение местных жителей с территории Гераклейского полуострова (Щеглов 1981).
Существует еще одна, более ранняя и по содержанию совершенно противоположная гипотеза Г.Д.Белова о мирном симбиозе в раннем Херсонесе двух общин — греческой и таврской (см.: Белов 1981), но в современной литературе она обычно не упоминается.
Особенности мегарского колонизационного потока.
В практике выселений практически всех колоний мегарского потока присутствует одна странность. Будучи сформулированной в виде прямого вопроса, она выглядит несколько курьезно, но такова ее точная формулировка: «кто кого основал?».
Ясно, что матерью всех мегарских колоний были Мегары Нисейские, но на этом ясность заканчивается, поскольку уже древняя традиция не могла отличить дочерние колонии Мегар от ее внучатых колоний. Степень достоверности этих противоречащих друг другу свидетельств различна, но их довольно много (см. выше):
а) при выведении Селинунта из Мегар Гиблейских ойкистом колонии был некто Памилл, прибывший из Мегар Нисейских;
б) жителей гераклейской колонии, Каллатиса, Овидий называл «мегарянами»;
в) другая колония Гераклеи, Херсонес Таврический, первоначально называлась «Метрикой»;
г) Мессембрию разные авторы называют колонией Мегар, совместной колонией Мегар и Калхедона, а также совместной колонией Мегар и Византия;
д) Астак одними авторами назван колонией Мегар Нисейских; другими авторами он назван колонией Калхедона, тогда как третьи авторы датируют Калхедон более поздним временем, чем Астак, и таким образом колония оказывается старше своей метрополии.
В результате у многих современных исследователей сложилось впечатление, что применительно к районам Пропонтиды и Понта традиция использовала этникон «мегарский» в собирательном смысле — только для того, чтобы подчеркнуть, что колония «не милетская» (см.: Loukopoulou 1989:51). В рамках традиции такое обобщение могло иметь смысл лишь в том случае, если общины внутри мегарского потока были связаны между собой такой системой взаимоотношений, в рамках которой действительно не имело особого смысла выяснять с излишней доскональностью, от какой из общин произошла та или иная колония.
Можно предположить, что сама практика выведения мегарских колоний включала в себя отношение к актам переселения, как к событиям совершенно особого сорта, так или иначе затрагивающим интересы «всех» поселений, связанных общим происхождением и имеющих прародиной Нисейские Мегары. По-видимому, полисная автаркия, являвшаяся в глазах греков основным предметом гордости и служившая постоянным поводом для беспокойства, ценилась мегарянами не так высоко, и они могли допускать внутри своего миграционного потока более свободные перемещения групп населения из колонии в колонию, при сохранении общего отношении к своей основной метрополии, Мегарам Нисейским, как к своеобразному «координационному центру» этого процесса. Эту особенность во взаимоотношениях мегарских поселений некогда подметил немецкий историк К.Ханелл, сделавший из этого вывод о том, что колонизационное освоение мегарянами Пропонтиды и Понта носило «централизованный» характер и направлялось из Мегар. (Впрочем, К.Ханнел распространял свой вывод и на милетские колонии, поскольку древние авторы и к их населению часто прилагали обобщенный этноним «милетяне». — См.: Hanell 1934:135-136).
В таких условиях мегарские колонии не только могли, но и в некоторых случаях «должны» были иметь по нескольку метрополий и несколько дат основания, и в расхождениях источников нет ничего странного.
Другой отличительной чертой мегарской колонизационной практики была форма взаимоотношений с местным населением в местах выведения колоний. Обычно в пример приводят только Гераклею Понтийскую и ее господство над окрестными мариандинами, но подобные формы взаимоотношений, правда, в менее заметных формах, имели место и в других мегарских колониях (см.выше):
а) Афиней (VI,271), ссылаясь на историка Филарха, утверждал, что «византийцы так же властвовали (δεσπόσαν ) над вифинцами, как лакедемоняне над илотами».
б) Судя по одному сообщению Плиния Старшего, фракийское поселение Кербатис, расположенное в районе Каллатиса было точно так же обращено в зависимость греками вскоре после их переселения.
в) Следы явно принудительного перемещения варварских поселений в районе Херсонеса Таврического во 2-й пол. IV в.до н.э. приводят исследователей к выводу об установлении на территории Гераклейского полуострова нового типа социально-экономических отношений, близких к илотийной зависимости.
Если подобные формы зависимости действительно являлись составной частью мегарской хозяйственно-культурной традиции, то из этого следуют два вывода.
1. Наличием такой традиции поведения можно объяснить то упорство, с которым колонисты мегарского потока пытались внедриться в густо заселенные и явно негостеприимные районы колонизации, где им постоянно приходилось преодолевать сильное сопротивление местного населения (Мегары Гиблеи, Астак, Византии, Херсонес, возможно — Мессембрия). Некогда крымский историк А.Р. Никифоров выдвинул (в устной форме) несколько неожиданную, но снимающую многие противоречия гипотезу о том, что все отмеченные традицией колонизационные трудности мегарян были, в сущности, ожидаемыми, поскольку мегарские переселенцы сами искали места с таким населением, которое было бы пригодно для будущей его эксплуатации. Мегарян не прельщали никакие, пусть даже совершенно райские участки побережья, если для их хозяйственного освоения требовалось самим создавать всю природно-хозяйственную инфраструктуру, — вместо этого они предпочитали найти и подчинить население, уже освоившее местные природно-хозяйственные ресурсы.
2. Если это предположение верно, то поиск возможных корней этой традиции вновь возвращает нас к преданию о насильственном характере образования самой мегарской общины, произошедшем в результате завоевания Мегариды дорийцами из Коринфиды и Пелопоннесса (Пальцева 1999: 16-19). Специфика происходившей при этом ассимиляции местного ионийского населения заключалась не только и не столько в том, что она сопровождалась пересадкой на новую этнокультурную почву племенных дорийских институтов, сколько в том, что эта пересадка осуществлялась «силой». Возможно, именно это обстоятельство и следует рассматривать как объяснение тому, что спустя несколько веков в позднейших мегарских колониях вдруг стали возрождаться такие сугубо дорийские формы внеэкономической эксплуатации, каких не было и в самом Коринфе, хотя именно коринфская община, если верить традиции, несла ответственность за «доризацию» Мегариды (так, например, считает Л.А.Пальцева 1999:272). Несомненным представляется тот факт, что субэтническая модель коллективного поведения мегарян сложилась именно тогда, и что эта модель явилась реакцией на этнополитические условия, порожденные завоеванием. (Не будет большим упрощением сказать, что на протяжении всей дальнейшей истории мегарян, как в метрополии, так и в колониях, они реагировали на все виды внешних воздействий так, как если бы это было само это воздействие, плюс некое обрушившееся на них завоевание, и в ответных своих действиях они всякий раз как будто делали поправку на этот фантом, унаследованный ими из далекого прошлого).
В одном отношении мегарянам просто не повезло: их традиционные стереотипы поведения оказались слишком уж архаичными и слишком глубоко уходили корнями в пласты родовой психологии. Эти традиции плохо согласовывались с новыми условиями VIII-VI веков и порой требовали от своих хозяев невозможного — и те слепо повиновались им, всякий раз балансируя на краю гибели и диссипации, сокрушая преграды там, где давно отступились бы колонисты любого другого потока. Перс Мегабаз был не так уж не прав, называя мегарских колонистов «слепцами», — во многих случаях их поведение действительно напоминало метания слепца, ищущего выход из горящего здания. Как бы они сами не желали ценить полисную автаркию и относиться к ней «как все эллины», она зачастую оказывалась для них непозволительной роскошью. Автаркия мегарских полисов, конечно, существовала, но она постоянно и нарушалась требованием блюсти мертвые традиции кровного родства в отношениях между общинами, что часто придавало межполисным конфликтам вид семейных ссор и разбирательств, причем эта окраска во взаимоотношениях потомков мегарян сохранилась вплоть до очень позднего времени. Например, в конце второй четв.III в.до н.э., когда возникла вражда между родственными Византием и Каллатисом, оба полиса обратились за помощью к родственной Гераклее, и та не только отказалась участвовать в конфликте, но выслала к обеим сторонам посредников с целью их взаимного примирения (Мемнон XXI,1 = ВДИ,1951,1).
2.4.14. Фокидско-фокейская группа колоний
Фокея была основана какими-то греками, которые прибыли из дорийской Фокиды, но считались ионийцами (впрочем, в Ионийскую лигу их приняли лишь после того, как они согласились поставить у власти в Фокее потомков царя Кодра, прибывших к ним из Теоса; см.: Huxley 1966:28-29). В Малую Азию их переправили из Аттики какие-то два афинянина, о которых, кроме имен, ничего более не известно. В Торике, откуда переселенцы отправлялись в плавание, к ним присоединилась еще какая-то группа пелопоннессцев [2]. Достигнув малоазийского побережья, они высадились в устье реки Герм, где к тому времени уже существовала эолийская колония, Кима. Там к их появлению враждебно отнесся правивший в Киме царь (или тиран) Менн, но брат царя, Оатис, напротив, нашел прибытие фокидян полезным для себя и быстро сошелся с пришельцами. Вскоре новоприбывшие настолько тесно вошли в кимейские дела, что даже вступили с Оатисом в заговор и помогли ему свергнуть Менна и воцариться в Кимах [3].
М.Сакеллариу датирует основание Фокеи временем ок.900 г.до н.э. (Sakellariou 1958:344-345). В ход Великой греческой колонизации Фокея включилась довольно поздно, лишь в конце VII века, но зато одна освоила весь крайний запад Средиземноморья — Иберию, Южную Галлию и Корсику. По мнению Геродота (1,163) и Фукидида (VI,2), эти области первыми из всех греков освоили именно фокейцы, и в глазах остальных греков весь этот угол средиземноморской акватории от Корсики до Гибралтара являлся зоной «фокейской талассократии» (Carpenter 1925:6). Причина безоговорочного признания приоритета фокейцов в этом регионе очевидно заключалась в том, что фокейцы в колониях относились к любым соперникам с редкостной нетерпимостью. В западном Средиземноморье они даже не пытались вступить в контакты с финикийскими поселениями, не использовали обычных средств дипломатии, вообще не искали никаких компромиссных решений, но просто втянули Карфаген в вооруженный конфликт и в нескольких сражениях полностью разгромили его на море (Thud,13; Paus.X,8,6; Just.XLIII,5,2; см.: Циркин 1986:35). Опираясь только на собственные демографические ресурсы и не вступая ни в какие союзы и соглашения, фокейцы сумели в короткий срок с кон.VII в. по cep.VI в. создать здесь настоящую торговую империю, включающую 5 апойкий (Менака, Рода, Массалия, Эмпорион и Алания) и целую цепь факторий с непостоянным населением, из которых нам по названиям известны: Лебедонтия, Майнобора и Каллиполь (Козловская 1979:58-59).
С правителями Тартесса они сумели наладить взаимовыгодные связи, по-видимому, еще с кон.VII века, с первых своих шагов в этом регионе, и эти связи были настолько прочными [3], что местный царь Аргантоний даже предлагал им полностью и навсегда поселиться в своей стране, а узнав о растущей угрозе их безопасности со стороны Лидии, дал им денег на постройку новых оборонительных стен (Her.,1,163).
Но эта их манера поведения в колониях распространялась только на местных варваров, точнее — на их правящую верхушку; со своими же греческими соседями фокейцы не умели ладить совершенно. Накануне своего поголовного бегства от персов в 546 г. они не сумели даже за плату выпросить у Хиоса Энусские острова для поселения, — хиосцы просто не пожелали иметь фокейцев своими соседями, зная их коммерческую хватку и не без оснований опасаясь, что они способны довести до разорения любого соседа (Her.,1,165). Тогда эмигранты решили переселиться в Алалию на Корсике, где уже имели свою колонию [1]. Геродот оставил нам чрезвычайно рельефное описание этого переселения (Her.,1,166-167).
Сначала фокейцы вернулись в оставленный город и коварно перебили ничего не подозревавший персидский гарнизон. Затем они поклялись страшными клятвами никогда не возвращаться на родину, но тем не менее, половина колонистов нарушила клятву [-2] и с пол дороги вернулась обратно.
На Корсике они вели себя как армия завоевателей, а не как мирные колонисты, и за 5 лет до такой степени надоели местным пунийцам и тирсенам [-1], терпевшим от переселенцев постоянные набеги и разорения, что те были вынуждены составить против фокеян военно-морской союз [-1] и величайшим напряжением усилий заставили их покинуть страну и переселиться в Регий на юге Италии. Но и там поселенцы пробыли недолго, и как только оправились от потерь, двинулись в область Энотрию и там отняли у местных общин город Гиелу (Элею).
Лампсак Совместная колония Фокеи и Милета, основанная в Геллеспонте не ранее сер.VII в. и бывшая одна из самых значительных в этом регионе (см.: Cook 1946:77; Roebuck 1959:110,113). Местный историк V в.до н.э. Харон Лампсакский (FGrH, ЗА, Fr.7) сообщает, что фокеян пригласил поселиться на своей земле некий Мандрон, правитель фракийского племени бебриков [3]. Цель этого приглашения никак не объясняется, но ясно, что, сделав такой шаг, фракийский правитель сильно укреплял свое положение, поскольку приобретал себе союзников, связанных с ним узами гостеприимства, но не имевших никаких других связей с местной правящей верхушкой. Фокеяне приняли приглашение и выселились к Мандрону, основав на правом берегу Геллеспонта новую колонию, Питиусу. Но положение гарантов власти варварского царя неизбежно должно было вовлечь их во внутриплеменные династииные интриги и связанные с ними перипетии местной политической борьбы. Действительно, Харон далее повествует о том, что какие-то бебрики решили воспользоваться временным отъездом Мандрона и истребить фокеян (завидуя их богатству, пишет Харон). Однако, продолжает он, дочь царя, Лампсака, выдала их планы колонистам, после чего греки первыми напали на заговорщиков и перебили их всех. Колонию же они переименовали в Лампсак, в честь своей спасительницы (Циркин 1990).
Вторичными колониями Лампсака в том же регионе были Колоны, Пайсос, Абарна и Каллиполь
Второй колонией Фокеи в Северо-восточном Средиземноморье был Амис.
Амис. Метрополия Амиса точно неизвестна. Страбон (XII,3 С547) называл его колонией миле-тян; Пс.-Скимн (917) — колонией фокейцев, выведенной «четырьмя годами ранее Гераклеи», которая, в свою очередь, была основана «в год покорения Киром Мидии» (Ps.-Scymn.972-975). Ф.Билабель внес Амис в список милетских колоний, полагая что в сообщениях Пс.-Скимна и Страбона отразилась традиция о совместном основании колонии из Милета и Фокеи (Bilabel 1920:28,29). Согласно другому объяснению, фокейская колония в Амисе была основана в нач.У1 в., а традиция зафиксировала подселение в нее милетян в cep.VI века [2?] (Roebuck 1959:120).
Если верить калькуляциям Пс.-Скимна, основание Амиса должно быть отнесено к 554 г. Однако, древнейшая керамика, найденная на территории городища, датируется более ранним временем — началом VI века, и в целом она не только синхронна но и аналогична по своему составу древнейшим находкам, происходящим из соседней Синопы (Boardman 1980:255). Раскопки в Амисе не проводились, т.к. его городище находится в зоне расположения военных объектов (Bryer, Winfield 1985:92).
О целях выведения колонии можно судить только по косвенным данным, но эти данные сами по себе менее двусмысленны и представляют лучшую опору для исторических реконструкций, нежели сведения письменной традиции.
Во-первых, само место, где был основан Амис, мало пригодно для земледелия (Максимова 1956:66; Roebuck 1959:120), но оно было почти идеальным для посреднической торговли со старыми анатолийскими центрами, традиционно специализированными на вывозе металлов из богатых месторождений «страны халибов» (главным образом, железа, но также серебра и золота; см.: Danoff 1962:1963; Drews 1976:28-31; геологоразведочные данные, на которые они ссылались, отчасти уже устарели; см.: Hind 1988:208).
Во-вторых, керамика начала VI века, аналогичная самым ранним находкам из Синопы и Амиса, была найдена еще в двух местах, расположенных на расстоянии 2-3 дес.км. на древних путях, связывавших район Амиса с районом Богазкёй, где ранее находилась столица хеттов, Хаттуса, а позднее — столица фригийского царства, Гордион (Akurgal 1978:279-280). Все это дает основание предположить, что Амис представлял собой обычный локальный центр греко-варварских контактов в этой части Причерноморья, и что типологически он был близок к Истрии или Навкратису, колониям, столь же удаленным и так же глубоко внедренным в самую сердцевину зон внешнеэкономических связей варварских государств, но, не в пример Амису, лучше изученным [2].
От возможных внешнеполитических осложнений, которыми были чреваты слишком тесные внешние контакты, Амис был на редкость хорошо защищен: самые ранние из его сохранившиеся на поверхности оборонительных стен датируются эллинистическим временем, но находятся они на вершине плоского холма высотой 159 м и общей площадью ок. 400 га (Bryer, Winfield 1985:92).
Массалия. Фукидид (1,13) упоминает Масса-лию как колонию Фокеи; Евсевий датирует ее 598 г. Пс.-Скимн (209-214) дает практически ту же дату («за 120 лет до Саламинской битвы»). Основные сведения о ранней истории колонии сообщают Аристотель, возможно опиравшийся на материалы не дошедшей до нас «Массалиотской политии» и Помпеи Трог (в пересказе Юстина), по-видимому, использовавший какую-то местную историческую хронику (Циркин 1968; 1990).
Археологические материалы подтверждают присутствие здесь греков приблизительно с рубежа VI1-VI вв., причем их контакты с местным населением, по-видимому, действительно явились мощным стимулом для развития местного художественного ремесла и породили ярчайшие образцы смешения греческого и варварского стилей в местной материальной культуре [2] (см.: Carpenter 1925:57-96; Boardman 1980:217-219).
Как и родственный ей Лампсак, Массалия была выведена на Лигурийское побережье Галлии по договоренности с местным правителем, и договор этот был скреплен браком между дочерью правителя и ойкистом фокейских колонистов, Протисом [3] (Just.XLIII,3,8-11).
Как и в Лампсаке, рост богатства колонии, основанный на ее монопольном положении торгового посредника во внешней торговли области, вызвал недовольство и зависть местных лигуров, которые составили заговор против фокейцев с целью перебить их всех, но, как сообщает Трог, их планы выдала грекам одна местная лигурийка, имевшая любовником одного из колонистов (Just.XLIII,4,3-12).
С финикийцами Карфагена, традиционно господствовавшими в этой части Средиземноморья, массалийцы также воевали, и, как сообщает Фукидид, «побеждали их в морских сражениях» (Thud, 13; Just.XLIII,3,).
Эмпорион явился ближней колонией Массалии, выведенной на то же побережье Галлии, поэтому было принято считать, что он не менее чем на полвека моложе своей метрополии (ранее датой его основания принимался 525 г. — см.: Мишулин 1939:200). Последующие раскопки городища показали, что Эмпорион и Массалия были основаны практически одновременно — на рубеже VII-VI или в самом начале VI века (Boardman 1980:217-219). В описании прибрежной Галлии и Иберии Страбон сообщает, что первоначально Эмпорион располагался не на побережье, но на небольшом острове неподалеку от берега, и что уже перебравшийся на материк город был разделен стеной на две части, в одной из которых жили греки, а в другой — община индикетов, которые «хотя и имели собственное правление…, составляли один полис на основе как эллинских, так и варварских законов» (Strab.III,4,8). Таким образом, община эмпориотов представляла пример греко-варварского симбиоза общин [3].
Алалия, согласно Геродоту, была выведена фокейцами на Корсику ок.565 г., в период захвата ионийских городов Крезом. Спустя два десятка лет, во время завоевания Ионии уже персами, в Алалию переселилась почти половина фокеян, и алалийцы дали им приют в своем полисе [1] (Her.1,165-166).
Элея. Последняя по времени колония фокейцев, Элея (Велея, Велия, Гиела), была выведена в Южную Италию ок. 535 г. фокейцами, перебравшимися на жительство из Корсики в Южную Италию. Место для поселения было отнято колонистами у какой-то местной общины (Her.1,163-167).
Особенности фокейской модели колонизации. История переименования фокейской колонии Питиусы в Лампсак настолько близко совпадает с преданием об освоении фокейскими греками Массалии на другом краю Средиземноморья, что исследователями уже не раз ставился вопрос, не имеем ли мы в данном случае простое дублирование легендарной традиции (Carpenter 1925:37; Циркин 1990:15)? Можно полагать, что нет, поскольку существует еще одно аналогичное предание, и оно связано с обстоятельствами основания уже не фокейских колоний, но самой Фокеи. Это уже упоминавшаяся история о том, как переселившиеся в Малую Азию фокидяне подружились с братом кимейского правителя, Оатисом, и помогли ему захватить власть в Киме (Huxley 1966:29). Структурно все три легенды абсолютно идентичны (гостеприимство — смертельная интрига — чудесное спасение); различия касаются только деталей, подбор которых носит следы последующей рациональной обработки традиции, до конца, по-видимому, не доведенной. Можно предполагать, что миграционное поведение фокейцев в разные эпохи и в разных регионах Средиземноморья проявляло себя в настолько стереотипных формах, что для его описания разные авторы традиции привлекали сходные клише из мифологического и фольклорного материала.
В ходе колонизации фокейцы всегда применяли один и тот же прием, который может быть схематически описан как прием «мимикрии», требующий максимально быстрого вживания в политическую обстановку в месте выведения колонии, за чем следовало вхождение в альянс с наиболее надежным и выгодным партнером из местной правящей верхушки, обеспечение себе с его помощью торговой монополии на новом месте и поддержка этого партнера всей экономической и военной мощью колонии, быстро богатевшей за счет монопольной торговли. Укрепление позиций партнера в свою очередь использовалось для упрочения монопольных привилегий, и круг таким образом замыкался — задачу колонизационного освоения новой территории можно было считать выполненной.
Таким образом, фокейский стереотип колонизационного освоения новых территорий был ориентирован исключительно на местное варварское окружение, — собственно грекам в этой модели места не находилось. Поэтому зафиксированные в культурной памяти фокейцев программы поведения заставляли их сводить к минимуму всякие отношения с греческими соседями. В рамках действующей традиции эти отношения были бы уже лишними.
По той же причине все внешние проявления активности фокейцев в рамках общегреческих объединений были не более чем видимостью. Даже во время Ионийского восстания 494 г., когда решалась судьба всей Ионии, они так и не сумели переступить через эти внутренние запреты и, по свидетельству Геродота (Her.VI,7-8), выставили в объединенную ионийскую флотилию всего две боевых триеры (хотя прекрасно понимали, что ждет их самих в случае поражения). Это ничтожное число кораблей сам Геродот объяснял тем, что фокейцы, будучи самыми искусными военными моряками в Ионии, взяли на себя общее руководство флотом (Her.VI,11-12), но, по-видимому, это был только предлог, чтобы уклониться от участия в ожидаемом кровопролитии. Разумеется, на моряков в боевых экипажах поведение фокейцев произвело крайне отрицательное впечатление, — они сочли их поступок подлым и, в конце концов, отказались подчиняться приказам фокейского инструктора.
Тем не менее, фокейцы в данном случае поступили не то чтобы подло, но совершенно в стиле своих написанных традиций, и их ионийские соседи, по-видимому, хорошо это понимали, коль скоро не делали открытых упреков. Во всяком случае, ссылкой на обычную трусость их поведение не объяснить: когда правила традиций требовали от фокейцев кровопролития, они не колеблясь шли на кровопролитие и умели воевать самоотверженно и беспощадно. Ионийцы и это хорошо понимали, поскольку не забыли, что в 546-540 гг., когда вся Иония покорилась персам, фокейцы выбрали добровольное изгнание (что в глазах остальных греков выглядело подвигом), и уже находясь в эмиграции, развязали на Корсике такую свирепую войну с карфагенянами и тирсенами, что наблюдавшие все эти события местные жители еще столетие спустя помнили о них, воздвигали в их честь алтари на побережье и приносили им жертвы, как героям (Нег.1,166-167; Козловская 1989:80).
В целом, колонизационное поведение фокейцев можно определить как классический образец поведения «симбионта», наподобие хрестоматийной актинии, для которой более важен рак-отшельник, чем другие актинии. Если в Эгеиде и Понте фокейцы еще шли на какие-то контакты с другими греками в целях совместного выведения колоний, то в Западном Средиземноморье, в своей «Гесперии», они полностью обособились как от греческой, так и от пунической ойкумен, создав собственную, «фокейскую ойкумену».
Рассмотренные выше примеры показывают, что структуры коллективного поведения, создаваемые в одном поколении, могут в неизменном виде усваиваться потомками и затем проявляться в истории последующих поколений, причем для регистрации этих процессов часто бывает достаточно проследить лишь один параметр этого поведения, выражаемый мерой его «агрессивности». Правда, остается невыясненным ряд вопросов о том «как» происходило наследование основных черт коллективного поведения, каким образом они сохранялись в культурной традиции, каковы были способы их кодировки в коллективной памяти общины и каков был механизм их последующего проявления в процессах переселения?
В культурно-социальной антропологии, философии и кибернетике существует множество ответов на эти вопросы, но почти все они выпадают за пределы нашего рассмотрения, лишь только произносится слово «переселение», поскольку оно означает, что рассмотрению подлежат не все, но лишь некоторые экстремальные формы поведения, проявляющиеся только во время миграций.
В миграционных условиях использование традиции (неважно, письменной или устной) было по сути бесполезным, поскольку в ходе переселений мигранты, как правило, попадали в новые условия, требовавшие от них новых правил поведения, которым они не были обучены и которые не были зафиксированы ни в каких записях или преданиях. На этом основании иногда делается вывод о том, что при миграциях происходило мгновенное обесценивание прошлого опыта, как индивидуального, так и коллективного. Такой вывод сделал, например, А. Дж. Тойнби: «Во время заморских миграций весь культурный багаж мигрантов сохраняется на борту корабля как бы в свернутом виде. Когда мигранты вступают в чужие пределы, он развертывается и вновь обретает свою силу. Однако тут зачастую обнаруживается, что все, что так тщательно сохранялось во время путешествия и представляло существенную ценность для мигрантов, на новом месте утрачивает свое значение или же не может быть восстановлено в первоначальном виде» (Тойнби 1991:134).
Мысль в основе своей верная, но к рассматриваемым ситуациям неприменимая, поскольку объектом нашего рассмотрения являются общины греков — народа, «культурный багаж» которого и создавался в эпоху миграций. Для греческих общин образцами форм колонизационного поведения являлись не только и не столько те сегменты их культурной традиции, которые имели какое-то отношение к переселениям (например, предания о прошлых походах), но вообще «вся» их культурная традиция в наиболее архаичных ее проявлениях. Грекам-колонистам не нужно было брать на борт аэда, чтобы он указывал путь кормчему, распевая под парусом песни из «Одиссеи». Вся греческая культура уходила своими корнями в прошлый миграционный опыт, и достаточно было лишить грека привычной обстановки метрополии и заставить его пережить первый шок дорожных впечатлений, чтобы от него отслоились все его прежние привычки, бытовые эмоции и манеры поведения, которые он привык считать своими, но которые, в сущности, ему не принадлежали, а представляли нечто позднее, наносное, откуда-то и когда-то заимствованное и гораздо менее ему нужное, чем он привык об этом думать. Отслоившаяся шелуха обнажала тот скелет мыслей, чувств и поступков, который и был его этнической сутью, теперь уже полностью совпадающей с тем, что названо здесь «культурной традицией». Она была испачкана грязью, кровью и калом; для того, чтобы жить по ее канонам, нужно было повернуться к жизни самой грубой стороной своей души, способной убивать и обманывать, жечь поселения ни в чем не повинных варваров, резать их скот и насиловать их женщин. Эта традиция совсем не походила на те сказки о героях давних времен, которыми его пичкали в детстве, и от нее воротило, — но она была той единственной основой, которая давала ему реальную гарантию на выживание в его новой жизни, вдруг сделавшейся непривычно тяжелой и опасной. Функционально он становился одним из своих предков, потому что отныне поступал точно так же, как и они. Объективно он на какое-то время вообще переставал быть человеческой личностью и все более и более превращался в некий инструмент культурной традиции — по мере того, как в его психике и поступках происходило постепенное ее раскодирование.
Самым примечательным в этом процессе было то, что существовавшие в рамках культурной традиции пересказы прошлых событий, легенды, песни, и т.п. словесные предания могли быть фикцией от первого до последнего слова, но на поступки грека-мигранта это никак не влияло — его персональное воплощение в модель прошлых форм поведения всегда оставалось безошибочно точным. Эта точность объясняется чрезвычайной простотой и эффективностью самого механизма кодирования прошлого исторического опыта в традиционной культуре. Происходивший в послемикенскую миграционную эпоху процесс формирования общины мог совпасть по времени с ее завоеванием или с завоеванием ею других общин, с притоками или оттоками населения, с наличием одних и отсутствием других источников пропитания — так или иначе, начало этногенеза всегда сопровождалось какими-то стихийно складывающимися ситуациями и случайными совпадениями. Но в коллективной памяти общины все эти совпадения должны были запечатлеваться как некая неразрывная и единственно возможная связь, поскольку традиция не оперирует категориями случайности, и в ее рамках «необходимым» является все, что способно в нее поместиться. Поэтому когда перед отплывающими за море переселенцами вставала задача формирования новой общины, они невольно принимались искать в зонах колонизации такие же (или хотя бы похожие) наборы условий и совпадений, как и те, что некогда сопровождали формирование их праобщины. При этом они могли и не иметь отчетливого представления о том, какие именно условия им нужны, и тем более не могли часто и подолгу задумываться над собственным поведением, но просто поступали в соответствии с теми традиционными нормами, которые некогда восприняли от своих родителей. Это происходило вполне естественно, поскольку традиция оказалась неожиданно хорошо приспособленной к условиям скитаний, а сам поиск ощущался как некое множество заурядных микрособытий и ситуаций, в каждой из которых требовалось принимать решение и делать какой-то выбор, создающий, в свою очередь, новую ситуацию. Решая одновременно тысячу мелких вопросов, нанизывая одно решение на другое и делая это все «по наитию», колонисты шаг за шагом, не задумываясь, реализовывали в ходе переселения ту единственную модель колонизационного поведения, которая была создана, отшлифована и омыта кровью их пращуров в полузабытые времена дорийских набегов.
До начала новой эпохи переселений коллективная память о том времени и о тех событиях могла храниться в культурной традиции лишь в виде набора пережитков, смысл которых давно уже был забыт или перетолкован. Это могли быть некоторые привычки и манеры поведения, вызывающие насмешки и недоумение соседей, некоторые виды устаревших обрядов, исполняемых небрежно и не задумываясь, некоторые приемы ухаживания за невестами или некоторые чисто ритуальные формы реакций на конфликтную ситуацию, или даже некоторые кажущиеся экзотическими способы приготовления пищи и обращения с отходами и т.д. Внешне все это выглядело, как совершенный балласт и хлам, но в редкие периоды потрясений и слома нормального налаженного быта вдруг обнаруживалось, что только эти пережитки и дают возможность приспособиться к новым условиям с необходимой быстротой.
Если выселение было успешным, и колонистам удавалось закрепиться на новом месте и постепенно поднять свою экономику до стандарта метрополии, все эти миграционные перевоплощения так же легко и забывались. Ничего подобного «вьетнамскому синдрому» греки, по-видимому, не знали, поэтому спустя всего несколько лет после переселения колонисты полностью поглощались мирным бытом, и уже с трудом верилось, что создатель язвительных и грустных ямбов, один из лучших европейских поэтов, совсем недавно был тем самым пехотинцем, который во время боя бросил врагам свой шит, как ящерица отбрасывает хвост, чтобы выпутаться из кровавой переделки, а автор одной из наиболее утонченных концепций философской онтологии еще не так давно выступал в роли властного ойкиста понтийской колонии.
Если постараться наиболее кратко выразить суть того, что названо здесь «стереотипом греческого колонизационного поведения», то его следовало бы определить как «архаизированное поведение». В этом смысле уход в колонии был ни чем иным, как возвратом к традиционным архаичным нормам культуры и морали. На практике это выглядело несколько по-иному — как возвращение самих этих традиционных норм к человеку, убывающему в колонии и временно теряющему связь с современными ему условиями жизни и с ее правилами. Но в той мере, в какой культурная традиция являлась некой «системой» норм, архаизация каких-то одних ее элементов (например, форм бытового поведения) влекла за собой реанимацию (или переоткрытие) и всех остальных связанных с ними форм, включая сюда и наиболее архаичные институты, наподобие авторитарной власти архагетов или межобщинных отношений зависимости, типологически близких к илотии. (Если последний вывод правилен, то при реконструировании политических институтов, существовавших в ранних колониях, следует обращать внимание отнюдь не на все аналогичные институты метрополии, но лишь на самые древние, относящиеся как минимум к ее доколонизационному периоду).
