Бронштейн А.И. «Трансформация легенды Фонтана Слез»

Книжная полка Analogopotom

Бронштейн А.И.

Трансформация легенды Фонтана Слез

Бахчисарайский сборник. 1. С. 475-486.

В письме к Дельвигу Пушкин говорит, что «прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана», имея в виду Фонтан слез. И в этом же письме: «Что касается до памятника ханской любовнице, о котором говорит Муравьев-Апостол, я о нем не вспомнил, когда писал свою поэму, а то бы непременно им воспользовался». В первом черновом варианте письма поэт пишет, что и не знал о существовании мавзолея (Пушкин, 1926, т. 1,с. 107, 110).

О каком же памятнике говорит Пушкин?

Парадокс заключается в том, что мавзолей (дюрбе) Диляры-Бикеч упоминали до Пушкина почти все путешественники, и легенду о романтической любви хана связывали только с ним, а не с Фонтаном слез, который, кстати, тогда и не носил этого названия.

У Муравьева-Апостола читаем: «<...> безотрадный Керим соорудил любезной памятник сей (дюрбе. — А. Б.) дабы ежедневно входить в оный и утешаться слезами над прахом незабвенной» (Муравьев-Апостол, 1823, с. 118). Автор «Путешествия по Тавриде» пишет и о фонтане, даже приводит перевод надписи на нем, но никак не соотносит его с легендой. У Г. В. Геракова, путешествовавшего по Крыму почти в то же время, о легенде вообще ничего не говорится (Бронштейн, 1994, с. 43-44).

Одно из первых упоминаний о таинственной любви Крым-Гирея мы встречаем у английской путешественницы Э. Кравен еще в 1786 г. (за год до приезда в Бахчисарай Екатерины II). Она пишет только о дюрбе: «Из своих окошек я увидела род купола, который возбудил во мне любопытство, и узнала, что хан соорудил его в память своей жены христианки, которую он так нежно любил, что по смерти ее не мог утешиться. Он для того поставил этот монумент, чтобы наслаждаться удовольствием, видя место, заключающее в себе драгоценные и любезнейшие для него остатки. По чувствительности этого татарского хана я заключила, что он имеет сердце, достойное быть любимым христианскою супругою» (Кравен, 1795, с. 290).

Через семь лет, в 1793 г., академик П. Паллас писал об этом дюрбе: «Над верхним фруктовым садом стоит куполообразный мавзолей с зеленым шаром над куполом: здесь похоронена грузинка, жена храброго хана Крым-Гирея» (Паллас, 1881. с. 79). Фонтан слез Паллас особо не выделяет, он упоминает о нем наряду с другими достопримечательностями дворца: «Здесь и находится вход в самый дворец, через первые сени направо, в углу, в которых плещет фонтан» (Паллас, 1881, с. 78). П. Сумароков тоже не связывает этот фонтан с легендой, хотя о мавзолее пишет: «Немного подалее виден еще каменный купол, воздвигнутый над прахом одной ханской жены Христианки, которая им страстно была любима» (Сумароков, 1800, с. 137).

Таким образом, легенда о таинственной любви хана Крым-Гирея рассказывалась в Бахчисарае уже в XVIII в. Каково же ее происхождение?

На территории Бахчисарая находились два памятника, связанные с именем одной и той же женщины. Это Эшиль-Джами (Зеленая мечеть), в одной из настенных надписей которой упоминалось ее имя: «Да будет милосердие божие над Диларою 1178 (1764 по P. X.). Второй памятник — то самое дюрбе, о котором шла речь, с надписью: «Молитва за упокой души усопшей Дилары-Бикеч» (Борзенко, 1850, с. 525, 526). Почти все путешественники вспоминали легенду, связанную с загадочной любовью хана Крым-Гирея. Большинство из них полагали, что женщина была христианкой. Расхождения возникали в отношении ее национальности. Выдвигались различные версии. Наиболее известны мнения по этому вопросу И. М. Муравьева-Апостола и А. Мицкевича. «Странно очень, — писал Муравьев-Апостол, — что все здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Керим-Гиреем. Сколько я не спорил с ними, сколько не уверял их, что предание сие не имеет никакого исторического основания, и что во второй половине XVIII в. не так легко было татарам похищать полячек, все доводы мои оставались бесполезными; они стоят на одном: красавица была Потоцкая» (Муравьев-Апостол, 1823, с. 118-119). Муравьеву-Апостолу возражал Мицкевич: «Не знаем, на чем основывается его мысль, так как утверждение, что татарам в середине XVIII века нелегко было бы взять в плен невольницу из рода Потоцких, не убеждает. Известны последние волнения казаков на Украине, приведшие к тому, что много людей было взято в плен и продано татарам. В Польше существует много шляхетских семей, носящих фамилию Потоцких — упомянутая невольница не обязательно должна была принадлежать к знаменитому роду владельцев Умани, которые меньше были доступны нападениям татар и казаков» (Мицкевич, 1977, с. 153).

Версия о польском происхождении таинственной возлюбленной крымского хана имеет некоторые основания. Первое упоминание о польской девушке, которая попала в Бахчисарай, связано с именем хана Фехт-Гирея, правившего с 1736 по 1737 г. «Дело в том, что Фехт-Гирею досталась в подарок пленная девица, дочь польского боярина, в которой предполагают прославленную в народной молве и в поэзии Марию Потоцкую, — писал историк В. Д. Смирнов, — она некоторое время прожила в качестве невольницы <...> в доме Фехт-Гирея. Но так как польская боярынька, говорят крымские историки, не была сподоблена истинной веры мусульманской, да и красотою тоже не была наделена, то Фехт-Гирей счел за лучшее променять ее на выкупное золото» (Смирнов, 1887, с. 500-501).

В. Д. Смирнов почерпнул эту историю из рукописного трактата на турецком языке «Семь планет», автором которого, как предполагают, был крымский историк Сейд-Мухаммед-Риза, живший в первой половине XVIII в. В 1824 г. экземпляр «Семи планет» был куплен казанским муллою у одного бухарского паломника, возвращавшегося из Мекки через Турцию, где он, по-видимому, и приобрел эту рукопись. В 1832 профессор казанского университета Мирза-Казембек издал ее в Казани с таким заглавием: «Ассеб о-Сеейяр или Семь планет содержащих историю крымских ханов от Менгли-Гирей хана I до Менгли-Гирей хана II т. е. 871/1466 по 1150/1737 г. Сочинение Мухаммеда Ризы императорским Казанским университетом, под наблюдением Мирзы Казембека, Адъютант Профессора оного университета, Великобританского и Ирландского королевского Азиатского общества члена».

Мирза-Казембек пытался отыскать сведения о Сейт-Мухаммеде-Ризе. Он обращался к муфтию Уфимскому, Казанскому и Астраханским ахунам, «но никто из них не только ничего не знает о Ризе, но даже не слыхали об имени сего Писателя и его истории «Семи планет» (Казембек, 1832, с.II). Казембек обратился также к Таврическому муфтию и, чтобы вернее получить ответ, просил «г. Попечителя прибегнуть в сем случае к посредству Таврического гражданского губернатора», о чем он рассказал в предисловии к изданному им трактату «Семь планет». Через год Таврический губернатор дал ответ, что у муфтия требуемой книги не было, и отыскать ее нигде муфтий не мог. Губернатор прибавил, что «за увольнением муфтия, он писал о том же преемнику Кады-Эскеру <...> ответа не получено» (Казембек, 1832, с.II). Можно предположить, что уже во второй половине XVIII века рукопись Мухаммеда-Ризы в Крыму была забыта, но отголоски ее, трансформировавшись, бытовали в устных преданиях крымских татар. «Польская боярынька» превратилась в Марию Потоцкую, а любовную историю стали связывать не с именем Фехт-Гирея, который правил всего один год, а с личностью Крым-Гирея, одного из самых известных крымских ханов. С. Сестренцевич-Богуш так характеризовал его: «<...> редко видали, чтобы возводили на престол столь молодого Хана, как Керим-Гирей, которому едва было сорок лет <...>. Природа наделила Керима телесною силою, стройным станом и величественным лицом; она не отказала ему ни в чем со стороны приятности и ума <...>. Вообще, хотя он был сердит и вспыльчив, однако его добрые качества много превышали его недостатки, потому что они были умеряемы чрезвычайной любовью к справедливости». О смерти Крым-Гирея (предполагают, что он был отравлен по указанию турецкого султана) историк рассказывает почти как о героях Древнего Рима: «Керим умер при приятном звуке некоторых инструментов, чтобы заснуть, говорил он, веселее» (Сестренцевич-Богуш, 1806, с. 359,369,371).

Дюрбе Диляры-Бикеч и Эшиль-Джами — памятники, датированные временем правления Крым-Гирея, — придали легенде реальное основание. А после выхода в свет пушкинской поэмы «Бахчисарайский фонтан» в круг памятников, связанных с легендой, вошел и Фонтан слез, который постепенно отодвинул на задний план другие реалии, якобы подтверждавшие действительное существование ханской возлюбленной. Таким образом, история с пленной девушкой из Польши, имеющая какую-то историческую основу, в конце XVIII — начале XIX в., превратилась в легенду, которую связывали с загадочным Дюрбе, Крым-Гирей-ханом, Фонтаном слез и знатным польским родом князей Потоцких. Сюжет о таинственной любви хана к чужеземке к концу XVIII в. передавался в разных вариантах. Так, И. Федоров приводит воспоминания некого полковника Х-ры, грека по происхождению. По его версии, невольницей Крым-Гирея была гречанка Диона Хионис из Солоников, которая случайно попала в ханский гарем. Хан назвал ее Дилярою. (Интересно, что имя матери Дионоры было Мария). Федоров излагает традиционный сюжет о любви хана к девушке-христианке: «Дионора очень тосковала <...>. Здесь же, из окон дворца, видны только сад и узкие угрюмые дворики с фонтанами <...>. Иногда она горячо молилась перед небольшим образом, который ей позволили держать у себя возле кровати, с зажженной лампадой» (Федоров, 1890, с. 225-226). Далее по тексту воспоминаний она отвергает чувства хана: «Но, вспомнив, что она христианка, взглянув на страшно изборожденное страстями лицо хана, она невольно отшатнулась от него с криком: «Нет, нет, я христианка!» (Федоров, 1890, с. 326). О смерти Дионоры И. Федоров рассказывает почти по тексту пушкинского «Бахчисарайского фонтана»: «В числе других жен была черкешенка Зарема, которая любила Гирея, она же убивает Дионору, за что ее убивают по приказу хана. Ей дали выпить чашку отравленного кофе и через час ее не стало» (Федоров, 1890, с. 331).

Некоторые посетители дворца, как и Муравьев-Апостол, считают, что таинственная пленница была грузинкой. Такого мнения придерживался, например, Б. Л. Недзельский. При этом он уточнял: «Ни о Диларе, ни о любви к ней хана мы нигде не находим никаких исторических свидетельств, и лишь надписи на необычном для ханских наложниц мавзолее дает возможность предполагать, что какая-то Дилара, по всей вероятности, как называет ее имя, грузинка по происхождению, а следовательно, быть может христианка, была любимицей хана. Этот исторический факт и является тем зерном, из которого выросла легенда о Бахчисарайском фонтане» (Недзельский, 1820, с. 48-49).

После выхода пушкинского «Бахчисарайского фонтана» легенда получает новую жизнь. Поэма сделалась как бы путеводителем по дворцу, а центром внимания стал Фонтан слез. Об этом хорошо сказал В. Пассек: «Из всех фонтанов случай сделал любимым Фонтан слез <...>. Мечта поэта в живых прекрасных картинах представляла наш Восток, и теперь привлекает внимание всех путешественников к «Бахчисарайскому фонтану» (Пассек, с. 164-165). Все посетители дворца, начиная с П. П. Свиньина, который побывал в Бахчисарае в 1825 г., постоянно цитируют или вспоминают пушкинские строки. Например, И. Бороздна в «Поэтических очерках Украины, Одессы и Крыма», которые были изданы как письма, в стихах писал:

Н. И. Надеждин в очерке «Русская Алгамбра» отмечал: «Этот фонтан принадлежал к гробнице, построенной Крым-Гиреем над прахом любимейшей из его жен — той самой, которой память, взлелеянная гением нашего незабвенного Пушкина, произрастила один из нежнейших цветков нашей поэзии!» (Надеждин, 1839, с. 383).

Постепенно легенда о Фонтане слез стала обрастать новыми, ничем не обоснованными деталями. Например, Олимпиада Шишкина в «Записках и воспоминаниях русской путешественницы по России в 1845 году» пишет: «Поблизости показывают две небольшие горницы с особым входом, будто бы принадлежавшие Марии Потоцкой, о которой беспрерывно вспоминают в Бахчисарае» (Шишкина, 1848, с. 88). Появилась легенда, что Малая дворцовая мечеть была превращена в молельню для ханской жены. Об этом тоже пишет О. Шишкина: «Из тех же сеней с фонтанами вход и в домовую мечеть, основанную Селямет-Гиреем в 1740 году. В ней окна в сад, где бассейн и еще несколько окон вверху. Она совсем оставлена и, кажется, невозможно, чтобы тут в Ханском дворце была когда-нибудь, как иначе многие думают, церковь для любимой жены Марии, как назвал ее Пушкин, или Дилары, как зовут татары» (Шишкина, 1848, с. 93). Даже во второй половине XIX в. во дворце рассказывали о комнате Потоцкой и ее молельне. В «Воспоминаниях о Крыме» княгини Е. Горчаковой мы встречаем тот же сюжет, даже найдена «темница», где якобы сидела взаперти Мария Потоцкая: <...> внизу, но с противоположной стороны дворца, большая круглая комната, или ротонда: это темница Марии Потоцкой, в которой она томилась почти год, пока ее тайно не извела ее соперница Феря, любимая жена хана. Эта легенда, сохранившаяся до сих пор в татарском народе, как предание, и так поэтично передаваемая нам Пушкиным в «Бахчисарайском фонтане» (Горчакова, 1881, с. 76).

В книге С. Филлипова «По Крыму» путешественникам тоже рассказывают о «темнице» Марии Потоцкой, но «темницей» почему-то стала Малая дворцовая мечеть (Филиппов, 1889, с. 126).

Интересно, что во второй половине XIX в., в легендах, связанных с Фонтаном слез и романтической любовью к девушке-христианке, появляется новое имя — Феря, о котором говорит Е. Горчакова. Ф. В. Ливанов в путеводителе, изданном в 1874 г., пересказывая легенду, тоже упоминает это имя: «Происшествие, рассказанное Пушкиным, сохранилось доселе в татарском народе, как предание и передается старожилами в Бахчисарае так: Зарема называлась Феря. Хан любил ее больше других жен, но когда привезли ему чужую пленницу неизвестно какую, только не татарку, то он оставил Ферю, имя новой пленницы ему не понравилось и он сказал: да будешь ты отныне Диляра-Пикеч, что значит княжна (Бек — князь, пикеч — княжна), украшающая сердце. Она скоро умерла, потому что ее извела Феря, и Фери скоро за это не стало. Хан построил над прахом Диляры-Пикеч надгробный памятник» (Ливанов, 1874, с. 35).

В переводе «Феря» (Ферах) — значит «победитель». По-видимому, в устных преданиях крымских татар во второй половине XIX в. сочувствие и симпатию вызывала отвергнутая, но не сдавшаяся женщина их веры, а не чужестранка. Имя Ферах неоднократно встречается в эпитафиях на ханском кладбище, одна из этих поэтических эпитафий в аспекте трансформации легенды может представлять определенный интерес: «О сердце! Не верь суетному миру (Здесь и далее курсив наш. — А. Б. ), рано или поздно ты раскаешься наконец: увидишь, что этот мир вероломен, что он беспрестанно смеется тебе в глаза и тебя унижает. Много в мире было царей: все они переселились в вечность. Ферах-султаны-ханым, оставив свет счастья, поразила нас горестью. На двенадцатом году жизни она неожиданно испила сладость чаши смерти. Где этот молодой отпрыск райского сада, этот алмаз, перл чистоты, кипарис, вертоград скромности, эта несравненная жемчужина мудрости? Солнце это, взглянув на быт мира, равнодушно скрылось за облаками. Итак, да осветит ее Бог светом славы, да простит ей прегрешения ее и помилует. Хронограмма ее: ангел прилетел и улетел; рай стал жилищем Ферах-султаны» (Борзенко, 1850, с. 512).

В сюжетную схему легенды укладывается и «суетный, вероломный мир», который посмеялся над любовью героини и унизил ее, и ранняя смерть ее, и просьба к Богу простить ей «прегрешения».

Пушкинская поэма, которая была известна всем в Бахчисарае (даже те из местных жителей, кто не владел русским языком, знали ее содержание в привязке к Фонтану слез, а сторожа дворца рассказывали свои версии сюжета), книги путешественников, восточный фольклор — все это смешивалось в восприятии гостей дворца. Так Г. П. Данилевский в «Письмах из степной деревни» вспоминал: «Я снова в Бахчисарае. Сердце мое бьется при мысли о роли Бахчисарая в судьбе нашего Пушкина!

К моему несчастью я познакомился в Бахчисарае с одним муллою. Мулла был величайший скептик и совершенно разочаровал меня. Он, как дважды два — четыре, доказал мне, что никакой Марии Потоцкой никогда не было в султанском гареме, что Зарема существовала только в поэтическом воображении русского поэта. Он объяснил, что предание, рассказанное в «Бахчисарайском фонтане» — выдумка дворцовых сторожей. Не знаю насколько это верно, но один сторож вывел меня из терпения. Он мне объяснил, как в одно утро Мария мылась у фонтана, как Зарема шмыгнула из-за угла и пырнула ее ножом в бок! <...>. Его выдумки совершенно охладили мою фантазию. В заключение моих скептических придирок я открыл даже несообразность в стихах нашего великого поэта. Зарему у Пушкина зашивают в мешок и наутро бросают в бурные волны вод. В Бахчисарае и его окрестностях одна только река Чюрюк-Су, что значит гнилая вода <...> и так мелка и узка, что во многих местах через нее переходят мухи по колено» (Данилевский, 1850, с. 257-258).

«Бахчисарайский фонтан» Пушкина имел такую силу воздействия на читателей, что безымянная героиня легенды в их сознании полностью была вытеснена конкретной пушкинской Марией, которую воспринимали как историческое лицо. Возникла психологическая потребность связать ее существование не только с могилой и фонтаном, но и с другими реалиями дворца. Поэтому во многих путеводителях прошлого века фигурировали «молельня» (Малая дворцовая мечеть), «личные покои» (две проходные комнаты на втором этаже дворца») и уже названная «темница» (скорее всего беседка Селямет-Гирей-хана). Можно проследить логику этих привязок. Так, Малая дворцовая мечеть оказалась молельней христианки из-за близости к Фонтану слез, в одной из проходных комнат, ставших «личными покоями» польской княжны, над камином есть знак, похожий на крест, а беседка-ротонда превратилась в темницу из-за отдаленности от основных построек.

Неподготовленных к восприятию восточной культуры посетителей Бахчисарайского дворца Фонтан слез удивлял и даже разочаровывал. «Это не был сноп струй, устремленный ввысь и рассыпавшийся брызгами над широким бассейном. Приземистое и грузное сооружение, напоминавшее камин, было вделано в стену полутемного скрытого дворика, как небольшая молельня или усыпальница. Оно было сложено из простого камня и окрашено в темную краску, но спереди этот строительный монумент включал в свой мраморный фасад целую систему миниатюрных консолей, по которым из-под каменной розы тонкими струйками стекала вода на низлежащие выступы, образуя бесконечную водную вязь и вызывая образ вечного плача» (Гроссман, 1961, с. 76).

Такое разочарование во многом объясняется различием традиций устройства фонтанов в Европе и на Востоке, что, в частности, отмечал еще в 20-е годы нашего века искусствовед М. Гинзбург: «Римлянин ставит шумные и грандиозные фонтаны на открытых площадях и улицах. Татарин помещает свои уютные источники внутри помещения, дворов, создавая особый тип фонтанов павильонных или фонтанных дворов (курсив М. Гинзбурга — А. Б.)». А конкретно о фонтанах Бахчисарайского дворца он писал: <...> крымский зодчий, создавая свою журчащую сагу из камня и нежной расцветки, не только стремился наполнить ими шумную площадь или оживленную улицу, сколько старался создать замкнутый уединенный уголок, скрытый от внешнего мира» (Гинзбург, 1992, с. 216). Эту специфическую особенность восточных фонтанов Пушкин сумел прочувствовать в своей поэме:

Фонтан слез, еще не получивший этого названия и известности, был поставлен в Фонтанном дворике при подготовке дворца к приезду Екатерины II. По мнению большинства исследователей, до этого он находился у гробницы Диляры-Бикеч. «Владельцы Крыма и по смерти хотели у своих гробов иметь журчащую воду» (Мурзакевич, 1837, с. 635). Архитектор Краснов считал, что Фонтан слез первоначально находился в беседке Селямет-Гирей-хана, так как он соответствует следу на ее стене. Есть и другие версии. Например, исследователь Л. М. Малиновская предполагает, что Фонтан слез находился около старого гарема, так как на плане Д. Тромбаро (1787) показан фундамент фонтана, очертания которого похожи на нынешний Фонтан слез (См. Малиновская, 1993, с. 177).

Небезынтересную версию высказал Ф. Домбровский: «Немногим известно, что надпись на фонтане Сельсебиль относится не к тому фонтану, который в настоящее время служит украшением, фонтану очень незавидному. Крым-Гирей-хан, построив памятник над прахом любимой жены, рано похищенной смертью грузинки Далира-Бикеч, вовсе не Марии Потоцкой, даже не польки, но может быть, христианки, соорудил возле этого мавзолея великолепный фонтан, была проведена вода нескольких горных ключей. По присоединении Крыма к России этот фонтан оставался долгое время без надлежащего присмотра и поддержки, пришел в запустение и стал разрушаться — отчасти потому, что татары отвели два источника в другую сторону. Когда же дворец отделывался к приезду Екатерины Великой, то по распоряжению заведовавшего работами де-Рибаса, была установлена новая широкая, удобная лестница из «фонтанной» в верхние покои дворца, вместо прежней — крутой и узкой, начинавшейся в том самом месте, где в настоящее время находится фонтан «Сельсебиль». Для того же, чтобы место, занятое прежде дверью не оставалось без украшения, был установлен новый фонтан и перенесена сюда та самая доска с надписью, которая украшала фонтан любимицы Крым-Гирея. В этот фонтан была проведена вода, общая всем дворцовым фонтанам» (Домбровский, 1849, с. 138). Позже В. А. Мануйлов повторил мысль Домбровского: «Этот-то фонтан, ничего общего не имеющий с историческими, подлинными памятниками Крымского ханства, и воспел Пушкин» (Мануйлов, 1937, с. 16-17).

А. Л. Бертье-Делагард, писавший об изменениях в Фонтанном дворике к моменту приезда Екатерины II, утверждал, что «тогда же был поставлен на месте старой лестницы Фонтан слез, воспетый Пушкиным, но что он взят откуда-нибудь из внутренних покоев, составлен из двух разных кусков и поставлен на свое место только русскими, не может быть сомнения» (Бертье-Делагард, 1906, с. 105).

Мы считаем, что Фонтан слез — подлинный памятник исламской культуры, хотя и согласны, что перенесен он в Фонтанный дворик во время упомянутого ремонта. В статье «Семантическое поле Бахчисарайского фонтана («слез») в контексте исламской традиции» Л. Н. Малиновская писала, что Фонтан слез до настоящего времени находился в поле зрения исследователей лишь как источник легенд и поэтического вдохновения. «Между тем, — подчеркивает она, — памятник выразителен и интересен и требует культурологического изучения, так как в его историческом контексте соединились мифологическая и религиозная системы, искусство и традиции». По ее предположению, фонтан относится к категории «священных». Об этом свидетельствует, поэтически исполненная эпитафия на нем. Нижняя надпись — часть коранического текста — звучит как продолжение верхней. Малиновская заметила, что эпиграфика фонтана несет в себе информатику двух уровней: «1) фонтан-себил (священный. — А. Б.), как источник жизни и очищения, сакральный характер которого по своему содержанию уходит вглубь архаики к нижним пластам культурной традиции ислама и этнической истории. Он был воспринимаем всеми, кто был приобщен к средневековой культуре ислама; 2) фонтан-книга, понимаемая посвященными» (Малиновская, 1993, с. 174, 175, 178). Исследователь, анализируя текст надписи, доказывает, что автор стихов на фонтане и его строитель имели отношение к суфизму. «Суфизм, будучи связан с мистикой, базировался на сверхрациональной интуиции. На этом же был основан и второй информационный уровень <...>. Фонтан слез был сооружен как объект культово-сакральных ощущений, но уже в понимании современников он стал неким символом <...>. Символом фонтан становится в конце XVIII века. С последним связан процесс мифологизации фонтана-себила и сложение мифа о Фонтане слез. Закрепление этого символа произошло после присоединения Крыма к России, когда образ крымской исламской традиции был введен в новую таксономию. Это явление психовосприятия было связано с первым уровнем информации и некой тайной вокруг хана Крым-Гирея, личностью яркой и значительной в истории Крымского ханства» (Малиновская, 1993, с. 185-186).

Рассмотрим один из элементов фонтана, получивших благодаря Пушкину одну из самых известных мифологических трактовок: соединение креста и полумесяца в навершии памятника. Пушкин воспользовался бытовавшей в Бахчисарае легендой о любви хана к христианке «на правах поэта, как своего рода фольклорным материалом» (Винокур, 1937, с. 56). Позже его поэма породила новый пласт местного фольклора, и теперь нелегко разобраться, что послужило причиной, а что явилось следствием, и это еще раз подтверждает мысль о том, что Пушкин — великий поэт-мифотворец.

Герой его поэмы, переживая невосполнимую утрату, осмеливается бросить вызов высшим силам. Если, как ему кажется, различие вероисповеданий не дает соединиться с любимой, то он дерзко соединяет крест и полумесяц на Фонтане слез:

Исследователи заметили, что Восток, «обрисованный впечатлительным поэтом-романтиком в духе Монтескье, «встретившись и соприкоснувшись» с другим «чужим» смыслом, — по Пушкину это чистая душа христианки Марии, — раскрыл «свои глубины». Между Востоком и Западом начался бы диалог» (Белкин, 1991, с. 64). Пушкин гениально уловил, что «чужая культура только в глазах другой культуры раскрывает себя полнее и глубже (но не во всей своей полноте)» (Бахтин, 1970, с. 240). Это и сумел показать поэт в «Бахчисарайском фонтане». Здесь мы встречаемся с одним из интереснейших примеров различия в понимании художественных и научных истин. Пушкинская трактовка рельефа на навершии Фонтана слез как символического сочетания креста и полумесяца, — истина искусства, тогда как истина науки совсем иная. Изображения, похожие на кресты, встречаются на архитектурных памятниках мусульманского зодчества. Такие изображения сохранились в Бахчисарайском дворце. В одной из проходных комнат в личных покоях ханов (в так называемой комнате Марии Потоцкой) над камином сохранился крест. По мнению исследователя прошлого века, этот крест, вероятно, позднейшее украшение (Домбровский, 1849, с. 376).

В. Пассек в 30-е гг. XIX в. писал о Фонтане слез: «<...> наверху сделано украшение, похожее на луну с крестом, или с цветком в середине», а далее автор говорит: «Несколько крестов или даже фигур вроде крестов ничего не доказывают. Нет вероятия, это хан татарский, поклонник Мугамеда, решился для женщины, как бы ни любил ее, осенить луну знаменем креста. Подобный же крест отделан над камином во внутренних комнатах дворца и даже — над домашней молельнею хана». В. Пассек ссылается на мнение тогдашнего смотрителя Бахчисарайского дворца, знатока восточных языков и автора интересной статьи «Реван или торжественный обряд татар-ремесленников в Крыму» Е. Булатова: «Если это действительно кресты, а не просто украшение, не розаны с двумя листьями, то я скорее разделяю мнение Г. Булатова, что это хитрое дело греческих мастеров, которые часто занимались работами у татар, нежели мы думаем, что любовь к женщине заставила хана возводить над мечетью крест» (Пассек, 1840, с. 165, 167-168).

Но дело в том, что в исламе никогда не было сочетания креста с полумесяцем, как в христианстве. Легенда о «хитром деле греческих мастеров» бытовала в мусульманском и христианском мире. Например, Джелал Эссад приводит ее вариант, относящийся к строительству мечети Сулейманиэ в Стамбуле: «Существует легенда, что грек-каменщик, работавший при постройке мечети, тайно вырезал на <...> камне, предназначавшемся для михраба (молитвенной ниши в мусульманских культовых сооружениях. — А. Б.) маленький крест. Каменщик этот был казнен в присутствии страшно разгневанного султана, а порфировую плиту, уже не пригодную для самой мечети, положили перед входом в главный корабль, повернув сторону, украшенную крестом, к земле» (Эссад, 1919, с. 248-249). Эссад называет эту легенду просто клеветой, объясняя, что в других мечетях у дверей, где проходит много народу, можно часто увидеть порфировые плиты как более прочные. По его мнению, эта круглая плита могла предназначаться только для того места, где она лежит. «Что же касается до креста, — полагает этот турецкий исследователь, — это трудно предположить, что грек-рабочий осмелился бы вырезать его в присутствии тысячи мусульман, работавших вместе с ним; а если он его и вырезал, то нетрудно было бы уничтожить этот крест и тем сделать плиту пригодной для первоначального назначения» (Эссад, 1919, с. 249).

На навершии Фонтана слез в Бахчисарайском дворце четко просматривается внутри алема (полумесяца) фигурка, чем-то напоминающая крест. Кстати, полумесяц на Фонтане слез похож на двойной рог. Такого типа алемы можно встретить почти во всех мусульманских памятниках в Крыму. Происхождение их скорее всего египетское. У египтян рог был символом силы. Знак в виде креста исследователь Л. Н. Малиновская рассматривает как трехлепестковый произрастающий колос — символ жизни и вечности (Малиновская, 1993, с. 180). Не оспаривая версии М. Н. Малиновской, мы выдвинем и другое толкование: фигурка на вершине фонтана похожа и на птицу с распростертыми крыльями. Это можно объяснить:

1. Автор исходит из того, что в раннемусульманской мифологии обитаемая часть мира представлялась в виде пятичастного образа птицы с головой, грудью, двумя крыльями и хвостом. Голова ее — Мекка, Медина и Йемен; грудь — Сирия и Египет; правое крыло — Ирак и т. д. (Шкуров, 1989, с. 49).

2. На мировом древе, или древе жизни, место птицы — на вершине. В качестве Птицы мирового древа в каждой конкретной традиции обычно выступает наиболее царственная птица, чаще всего орел. «Птица на мировом древе обозначает верх и в этом смысле противопоставлена животным классификаторам низа — хтоническим животным, прежде всего змее» (Мифы, 1982, с. 346). «С верхней частью Древа мирового связываются птицы (часто две — симметрично или одна — на вершине, нередко орел), <...> с нижней частью змеи, лягушки, мыши, бобры …» (Мифы, 1980, с. 400).

Бахчисарайский Фонтан слез украшен растительным орнаментом, который встречается в искусстве ислама как символ райского сада. Предположительно растительный орнамент можно рассматривать и как символическое изображение мирового древа. При таком толковании навершие понимается как вершина древа, и на нем вполне уместна фигурка птицы. В нижней части фонтана есть две спирали, в которых можно усмотреть стилизованное изображение змеи.

Значение символики на Фонтане слез нуждается еще в дополнительных комплексных исследованиях историков, филологов и искусствоведов. Можно допустить, что «полумесяц и крест» в пушкинской поэме породят еще не одну оригинальную версию и неожиданные выводы.

Литература:

Бахтин М. Смелее пользоваться возможностями // Новый мир. — 1970. — № 11.

Белкин Д. И. Своеобразие диалога в ориентальных стихотворениях А. С. Пушкина // Болдинские чтения. — Нижний Новгород, 1991.

Бертье-Делагард А. Л. О Бахчисарайском ханском дворце // ЗООИД. — Одесса, 1906. — T.XXVI.

Бороздна И. Поэтические очерки Украины, Одессы, Крыма (Письма в стихах) — М., 1837.

Бронштейн А. И. Пушкин и Бахчисарай // Крымские пенаты. Альманах литературных музеев Крыма. — Симферополь, 1995. — № 1.

Горчакова Е. Воспоминание о Крыме кн. Е. Г-ой. — М., 1881.

Гроссман А. П. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // Пушкин. Исследования и материалы. — М.- Л., 1960. — Т. III.

Данилевский Г. П. Письма из степной деревни // Библиотека для чтения. — 1850. — Т. XII.

Домбровский Ф. Дворец крымских ханов в Бахчисарае // Современник. — 1949. -T.XV. № 6.

Кравен Э. Путешествие в Крым и Константинополь в 1786 г. — М., 1795.

Ливанов Ф. В. Бахчисарай и его достопримечательности в Крыму. Историческое описание составлено и издано для путешественников. — М., 1874.

Малиновская Л. Н. Семантическое поле Бахчисарайского фонтана («слез») в контексте исламской традиции // История и археология Юго-Западного Крыма. — Симферополь, 1993.

Мануйлов В. А. «Бахчисарайский фонтан» Пушкина. — Л., 1937.

Мирза Казембек Мухаммед Реза Ассеб-о-сеейяр или Семь планет, содержащих историю крымских ханов от Менгли-Гирей хана I до Менгли-Гирей хана II. — Казань, 1832.

Мифы народов мира. — М., 1980. — Т. 1. Мифы народов мира. — М., 1982. — Т.2.

Мицевич А. Избранное. — Киев, 1977.

Муравьев-Апостол И. М. Путешествие по Тавриде в 1820 годе. — СПб., 1823.

Мурзакевич. Поездка в Крым в 1836 году // ЖМНП. — 1837. — Ч. ХIII.

Надеждин Н. И. Русская Алгамбра // Одесский альманах на 1839 год. — Одесса, 1839.

Недзельский Б. Л. Пушкин в Крыму. — 1920.

Паллас П. Путешествие по Крыму академика Паллаcа // ЗООИД. — Одесса, 1881.

Пассек В. Очерки России, издаваемые Вадимом Пассеком. — М., 1840. — Кн. 2.

Пушкин. Письма. Под Редакцией с исправлениями Б. Л. Модзалевского. В III томах (т. III — под редакцией Л. Б. Модзалевского). — М.-Л., 1923-1933. Репринт.

Пушкин. Полное собрание сочинений. — М.-Л., 1937-1949. — ТТ. I-XVI. — 1959.- T. XVII (справочный).

Свиньин П. П. Картины России и быт разноплеменных ее народов. Из путешествия П. Свиньина. — С. П., 1839.

Сестренцевич-Богуш С. История царства Херсонеса Таврийского в 2 т. — С.П. 1806. — Т.2.

Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты до начала XVIII века. — СПб., 1887.

Сумароков П. Путешествия по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году. — М., 1800.

Федоров Н. Невольницы Крым-Гирея // Исторический вестник. — 1890. — № 5.

Филиппов С. По Крыму. — М., 1889.

Шишкина О. Заметки и воспоминания русской путешественницы по России в 1845 году. — СПб., 1848. — Ч.2.

Шукуров Ш. О. О понятии «птица» в искусстве Ирана (К проблеме взаимодействий домусульманских изображений) // Взаимодействие культур Востока и Запада. — М., 1989.

Эссад Д. Константинополь. — М., 1919.