«Вестник древней истории». 1. 1995. С. 100-
[100] — окончание страницы
Эпоха ранней бронзы, или III тысячелетие до н.э., занимает особое место в исторических судьбах Эгейского мира как своеобразный пролог к истории древнейших цивилизаций этого региона — критской (минойской) и микенской — и как время вызревания их основных предпосылок и структурных элементов: демографических, технологических, социально-экономических, идеологических и т.п. Судя по всему, процесс этот шел крайне медленно, неравномерно и прерывисто. За это время на территории Эгеиды, на ее островах, полуостровах и побережьях образовалось целое «созвездие» из нескольких связанных между собой, но в целом развивавшихся вполне самостоятельно археологических культур. Важнейшими из них принято считать, если идти в направлении с востока на запад, западноанатолийскую культуру Трои — Гиссарлыка, далее стоящую несколько особняком, хотя и связанную с троянской культуру островов северо-восточной части Эгейского бассейна (Лемноса, Лесбоса и Хиоса), , распространенную в островной зоне центральной части того же бассейна, раннеэлладскую культуру материковой Греции и, наконец, раннеминойскую культуру Крита1. [100]
В развитии всех этих культур удается проследить некоторые общие тенденции, выразившиеся в более или менее синхронном появлении в различных районах Эгейского мира одних и тех же культурных инноваций. Совпадения такого рода обычно служат основанием для того, чтобы расценивать эти культуры как звенья в эволюционной цепи единого культурогенетического процесса, замкнутого в конечной своей фазе на дворцовые цивилизации II тыс. до н.э. Именно такую модель генезиса эгейских цивилизаций предложил около 20 лет тому назад известный английский археолог К. Ренфрью в своей сразу же завоевавшей широкую популярность книге «Возникновение цивилизации»2. Другие попытки решения этой кардинальной исторической проблемы, предпринятые рядом авторов в течение 70-80-х годов, в целом не выходят за рамки более или менее серьезных модификаций той же концепции3.
В понимании Ренфрью к концу эпохи ранней бронзы в Эгейском мире уже сложился весь комплекс материальных предпосылок, или, как он сам их называет, «субсистем», необходимых для формирования классового общества и государства. Радикально обновилась технологическая база ведущих культур региона. Она обогатилась множеством новых технических идей и изобретений. В течение II тыс. эгейскими ремесленниками были освоены основные навыки и приемы выплавки и обработки бронзы, изготовления глиняной посуды с помощью быстро вращающегося гончарного круга, строительства домов и крепостных стен из кирпича-сырца и камня, иногда тесаного, снаряжения морских судов, вначале весельных, а ближе к концу эпохи также и парусных, выделки украшений из драгоценных металлов и т.п. В этой связи наметилась явная тенденция к специализации и профессионализации ремесленного производства4. В это же время происходила не менее радикальная перестройка сельского хозяйства, связанная с переходом от монокультурного к поликультурному земледелию на базе так называемой «средиземноморской триады» 5. Непосредственными результатами всех этих технологических и хозяйственных достижений могут считаться быстрый рост численности населения на всей территории Эгейского мира6, заметное повышение жизненного уровня его основной массы, ощутимый прирост избыточного продукта в общественном производстве, обогащение отдельных родовых и большесемейных общин и на этой основе появление первых признаков имущественной дифференциации общества7. В этом же ряду социально-экономических перемен нельзя не упомянуть и об активизации торговых контактов как внутри региона между отдельными островными и материковыми сообществами, так и за его пределами. Правда, о выходе эгейских «коммерсантов» на тогдашние международные рынки, находившиеся главным образом в пределах Восточного Средиземноморья, мы можем сейчас лишь догадываться по некоторым косвенным признакам и прежде всего по явному увеличению находящейся в обращении массы металла, в особенности бронзы и золота, поскольку относящиеся к этому времени находки предметов восточного происхождения в Эгеиде и, тем более, эгейских изделий в странах Востока исчисляются единицами8.
Таким образом, первый толчок к началу генезиса дворцовой цивилизации был дан и, по крайней мере, в некоторых регионах Эгейского мира этот процесс успел ощутимо проявить себя уже в хронологических рамках эпохи ранней бронзы. Об этом могут свидетельст[101]вовать такие памятники монументальной архитектуры, резко выделяющиеся на общем весьма невзрачном фоне тогдашней жилой застройки, как цитадели Трои I-II в Северо-Западной Анатолии и Лерны III на Пелопоннесе, по-видимому, уже и функционально, а не только своими из ряда вон выходящими размерами во многом предвосхищающие более поздние дворцовые комплексы Крита и микенской Греции. Другим важным симптомом приближения эры дворцовой цивилизации было возникновение двух знаковых систем: символических фигур на печатях и графических знаков на керамике. Некоторые исследователи, возможно, не без основания расценивают их как зачаточные формы письменности9.
И все же основные исторические итоги этой эпохи, на первый взгляд, столь богатой предзнаменованиями великого будущего, могут показаться и достаточно неожиданными, и даже в какой-то мере разочаровывающими. Как известно, ни в Троаде, ни на Пелопоннесе, которые могут считаться для этого времени наиболее передовыми районами Эгейского мира, настоящие цивилизации ни в конце III, ни в начале следующего II тыс. до н.э. так и не сложились. В материковой Греции первая цивилизация, заслуживающая этого названия (микенская), начала «выкристаллизовываться» лишь в XVI-XV вв. до н.э. Культура Трои — Гиссарлыка, даже достигнув своего зенита в период так называемой Трои VI (между 1900-1300 гг. до н.э.), так и не смогла, по-видимому, преодолеть этот важнейший исторический рубеж. Практически из всех эгейских культур, вышедших на «старт» в начале эпохи ранней бронзы, достигла «финиша» и вплотную подошла к «порогу» цивилизации в конце той же эпохи одна лишь культура минойского Крита, на первых порах (в начале и середине III тыс.) как будто не подававшая особенно больших надежд и во многих отношениях сильно уступавшая таким действительно блестящим культурам, как , Троады, материковой Греции. Другие участники этого своеобразного «марафона» либо сошли с «дистанции», так и не достигнув той общей цели, к которой все они, согласно бытующим в науке представлениям, должны были стремиться, растеряв в пути почти все свои достижения и полностью утратив свой индивидуальный исторический облик, либо застыли в каком-то странном промежуточном положении, близком к состоянию гомеостасиса, очевидно, так и не набрав того запаса «кинетической энергии», который был необходим для решающего скачка и преодоления барьера, отделяющего варварство от цивилизации.
Но почему именно Крит, а не какой-нибудь другой остров или полуостров в пределах Эгейского бассейна стал тем местом, где суждено было появиться на свет древнейшей из всех европейских цивилизаций? Довольно трудно найти ответ на этот чрезвычайно важный вопрос во всей обширной литературе, посвященной истории Эгейского мира в III-II тыс. до н.э. 10 Не находим мы его и в книге Ренфрью, по праву считающейся самой фундаментальной и наиболее интересной в теоретическом отношении из всех работ этой серии, увидевших свет за последние десятилетия. Как это ни странно, но авторитетный английский исследователь нигде даже не ставит вопроса о тех особых «стартовых» условиях, которые позволили минойскому обществу так сильно опередить в своем развитии всех своих ближайших соседей. Очевидно, сама минойская цивилизация была, в его представлении, как бы общим «детищем» всего эгейского культурного сообщества, своеобразным итогом большого исторического пути, пройденного этим сообществом за тысячу лет или более.
В этой связи, наверное, стоило бы заметить, что сама концепция «эгейского культурного койне», которую разделяют с Ренфрью другие ученые из числа как его предшественников, так и его последователей, едва ли может расцениваться как нечто большее, чем более или менее общепринятая научная условность11. О крайней зыбкости ее внутреннего содержания [102] и внешних очертаний может свидетельствовать та легкость, с которой в работах некоторых авторов, как археологов, так и лингвистов, она разрастается до размеров «эгейско-анатолийской» или «балкано-анатолийской культурной общности»12. Чересчур серьезное отношение к такого рода историческим абстракциям ведет к тому, что они почти без остатка растворяют в себе конкретные археологические культуры и стоящие за ними этнические образования с их неповторимым индивидуальным обликом и индивидуальными же историческими судьбами.
В действительности никакой реальной культурной общности в географических границах Эгейского бассейна в III тыс. до н.э. еще не существовало (она возникнет здесь значительно позже в связи с образованием так называемого «крито-микенского койне», т.е. в XVI-XV вв. до н.э.)13. Конечно, основные культурные ареалы региона не были полностью изолированы друг от друга. В своей совокупности они составляли некое подобие контактной зоны, в пределах которой происходила циркуляция определенных артефактов и связанных с ними идей и представлений. Естественным центром этой зоны была группа островов Кикладского архипелага. Ее периферию образовывали восточное побережье материковой Греции, западное побережье Малой Азии, острова северной Эгеиды и на юге Крит и Родос. Тем не менее все этно-культурные группы, находившиеся внутри этой зоны, развивались в целом автономно, независимо друг от друга, сообразно с той конкретной историко-экологической ситуацией, которая сложилась на данном отрезке времени в той или иной ее части. Этим, собственно говоря, и объясняются уже отмеченные выше неравномерность и дискретность их развития, его постоянные задержки, повороты вспять и отклонение от той воображаемой линии, которая, по-видимому, может считаться «магистральным направлением исторического прогресса» в ту эпоху.
Остановимся на некоторых конкретных примерах такого рода «аномалий». Едва ли не самой загадочной и трагической из всех может считаться судьба островной культуры, существовавшей в северо-восточной части эгейского бассейна на островах: Лемнос, Лесбос и Хиос. Именно здесь еще в самом начале III тыс. до н.э. возникли самые древние во всем этом регионе очаги примитивной урбанизации. Одним из таких очагов было укрепленное поселение Полиохни на о-ве Лемнос14. Обитавшая здесь земледельческая община достигла в своем развитии весьма высокого уровня благосостояния. Об этом свидетельствуют не только мощные оборонительные стены Полиохни, нисколько не уступающие стенам цитаделей Трои I и II, но и добротные дома населявших его «горожан», элементы регулярной планировки, присущие застройке поселения, вместительные общинные житницы, вплотную примыкающие к «городским» стенам, и некоторые другие факты, установленные в ходе раскопок. На фоне других культур Эгейского мира культура Лемноса производит впечатление настоящей «долгожительницы». Возникнув, как уже было сказано, в самом начале III тыс. (еще до того как была основана цитадель Трои I), она благополучно без сколько-нибудь значительных перерывов в развитии просуществовала вплоть до самого конца того же тысячелетия, когда Полиохни было разрушено, возможно, в результате сильного землетрясения и после этого навсегда покинуто своими обитателями. Продолжительность жизни другого важного центра той же культуры — поселения Ферми на о-ве Лесбос составляет около восьми или семи столетий — с 3200/3100 по 2400/2350 г. до н.э.15 Как и Полиохни, Ферми было оставлено людьми в силу каких-то остающихся неясными причин и после этого никогда уже больше не заселялось. Интересно, что за долгий ряд [103] столетий, отпущенных им судьбой, культура как Ферми, так и Полиохни не претерпела сколько-нибудь серьезных изменений. Жители Ферми так и не научились пользоваться гончарным кругом и, похоже, были совсем незнакомы с изделиями из бронзы. Полиохниты освоили оба этих технических новшества где-то вскоре после 2500 г. до н.э., вероятно, не без помощи обитателей близлежащего побережья Анатолии. Они, однако, не оказали сколько-нибудь заметного влияния на их культуру, и к концу эпохи ранней бронзы ее облик не так уже сильно отличался от того, что было в ее начале. После гибели Полиохни этот своеобразный культурный «оазис» навсегда исчезает с карты Эгейского мира.
По своему очень интересна и трудно объяснима также и ситуация, сложившаяся на северо-западном побережье Малой Азии там, где у входа в Геллеспонт еще в начале эпохи ранней бронзы возник самый значительный в этом районе центр древнейшей протогородской культуры — Троя (Гиссарлык) 16. Здесь раньше, чем где бы то ни было в пределах Эгейского мира, был возведен монументальный архитектурный ансамбль, включавший хорошо укрепленную цитадель с «домом правителя» (мегароном) в ее центральной части, что дает нам право локализовать именно здесь самую первую во всем регионе редистрибутивную систему, вероятно, развившуюся в рамках примитивного потестарного сообщества или протогосударства. Правда, эта так называемая Троя I погибла в огне пожара где-то около 2400 г. до н.э. Ее стены были скрыты и тщательно сровнены с землей. Но вскоре ей на смену пришла еще более мощная цитадель Трои II с ее массивными оборонительными стенами, величественными мегаронами и знаменитыми кладами золотых, серебряных и бронзовых изделий (недаром именно ее Шлиман отождествил с «великим городом Приама», известным по гомеровской «Илиаде»). Около 2100 г. до н.э., т.е. уже в самом конце эпохи ранней бронзы Трою II постигла учесть ее предшественницы, хотя, как и в первом случае, ничего определенного о причинах ее гибели сказать нельзя. Версия «вражеского вторжения» остается хотя и достаточно правдоподобной, но все же совсем не обязательной. Как бы то ни было, переход на стадию цивилизации здесь в это время, по-видимому, так и не состоялся, хотя все предпосылки для этого, казалось бы, уже были в наличии.
Однако также и в следующем II тыс. до н.э. или в эпоху средней и поздней бронзы троянская культура так и не смогла преодолеть этот важный исторический рубеж. Забегая вперед, можно констатировать, что после не особенно продолжительного периода упадка (он составил что-то около двух столетий — с 2100 до 1900 г. до н.э., в которые вошли три быстро сменивших друг друга строительных фазы на Гиссарлыке — Троя III, IV и V) начался новый ее расцвет, ознаменовавшийся постройкой самой большой из всех стоявших на этом месте цитаделей (в поперечнике она почти вдвое превосходила цитадель Трои II), известный в науке под именем Трои VI. Она же была и самой долговечной из всех, просуществовав в общей сложности около шести столетий — с 1900 по 1300 г. до н.э. (правда, за это время она несколько раз обновлялась и перестраивалась). Хотя сохранившиеся участки стен этой цитадели производят на каждого, кто их видел, весьма внушительное впечатление и своими размерами, и великолепным качеством каменной кладки, на всем облике троянской культуры этого периода лежит печать какой-то «второсортности» и «провинциальности». Она явно проигрывает в сравнении с почти синхронной ей блестящей культурой минойского Крита и примерно на полтора столетия пережившей ее культурой микенской Греции, не говоря уже о цивилизациях центральной Анатолии (царства хеттов), Сирии, Месопотамии и Египта. В отличие от критской и микенской культур культура Трои так и не смогла выйти на магистральный путь исторического прогресса той эпохи, не смогла трансформироваться в настоящую цивилизацию. По крайней мере, два важных обстоятельства убеждают нас в том, что она не дотянула до этого уровня. Это — отсутствие письменности и отсутствие достаточно самобытной художественной культуры, типологически сопоставимой с тем, что мы наблюдаем в это же самое время на Крите, на островах Кикладского архипелага и в материковой Греции17. [104]
Создается впечатление, что за свою более чем полуторатысячелетнюю историю Троя так и не сумела обрести свою ясно выраженную культурную индивидуальность и именно в силу этого была обречена на то, чтобы остаться одной из «неудачных заготовок» или «неосуществленных проектов», так и «не востребованных» в процессе генезиса эгейских цивилизаций. Падение Трои VI в результате то ли землетрясения, то ли набега ахейских пиратов, так же как и гибель всех следующих за ней уже гораздо более скромных поселений: Трои VIIa и b и Трои VIII в сущности могут быть признаны вполне логичном и закономерным финалом многовековой истории этой культуры, которая так и не смогла своими силами выбраться из уготованного ей судьбой исторического тупика.
Еще один вариант «несостоявшейся цивилизации» — , представляющая собой, вне всякого сомнения, самое удивительное и своеобразное явление в истории Эгейского мира в эпоху ранней бронзы. Внешний облик кикладской культуры, насколько мы можем о ней теперь судить по имеющемуся в наличии достаточно богатому и многообразному археологическому материалу18, производит достаточно противоречивое впечатление. В некоторых отношениях кикладцы явно уступали своим ближайшим соседям по эгейскому бассейну как на материке, так и на островах. Так, кикладская архитектура периода расцвета (так называемый «период Керос — Сирос» — приблизительно между 2700-2300/2200 гг. до н.э.) явно неспособна поразить воображение ни монументальностью пропорций, ни оригинальностью конструктивных решений, ни хотя бы хорошим качеством каменной кладки. Несмотря на исключительное богатство естественных залежей строительного камня, в том числе известняка и мрамора, островитяне в эту эпоху еще не покушались на строительство крупномасштабных архитектурных сооружений, сравнимых с уже упоминавшимися цитаделями Трои I-II, так называемым «домом черепиц» в Лерне или хотя бы с оборонительными стенами Полиохни. Вероятно, у них просто не было для этого ни достаточных сил и средств, ни, что особенно важно, политических структур, которые мы здесь условно обозначаем термином «протогосударство». Судя по сохранившимся строительным остаткам, обычная жилая застройка кикладских поселений, как правило, имела крайне убогий и непрезентабельный вид. По большей части она состояла из небольших в одну-две комнаты домов с искривленными стенами, выложенными из плохо пригнанных друг к другу каменных плит. Из того же материала — необработанных плит сланца или известняка сооружались также могилы в кикладских некрополях, обычно имеющие вид каменных ящиков-цист. Во многих местах при строительстве жилищ, вероятно, использовалось дерево (острова Южной Эгеиды в те времена еще не были такими голыми и безлесными, как теперь). Некоторые из этих построек имели вид сплетенных из ветвей и, возможно, обмазанных глиной круглых башенок-хижин с конусообразными крышами из соломы или камыша. Скорее всего, небольшую деревушку, состоящую именно из таких башенных жилищ, изображает известная хлоритовая пиксида с о-ва Мелос19. Сколько-нибудь значительных поселений на Кикладах в это время, по-видимому, не было. Самый крупный из кикладских некрополей этой эпохи, открытый близ Халандриани на о-ве Сирос, насчитывал всего около шестисот могил, а расположенное поблизости укрепленное поселение Кастри состояло примерно из десятка убогих домишек, в которых одновременно могло поместиться едва ли более сотни человек. Основная масса населения архипелага в то время жила, по всей видимости, именно в таких деревушках, как правило, занимавших вершины укрепленных самой природой обрывистых холмов20.
В то же время кикладцы далеко опередили другие племена и народы Эгейского мира в такой жизненно важной сфере хозяйственной деятельности, как кораблестроение и мореплавание. Древнейшие во всем эгейском искусстве изображения морских судов появляются на так называемых «кикладских сковородках» около 2500 г. до н.э. 21 В этот период экономика островных общин, вероятно, уже в очень значительной степени ориентировалась на различные виды морских промыслов, среди которых почетное место, несомненно, как и в [105] более поздние времена, принадлежало трем тесно связанным между собой способам добычи средств существования: рыбной ловле, межплеменному обмену и пиратству. О масштабах кикладского мореплавания свидетельствуют достаточно многочисленные находки разнообразных ремесленных изделий островного происхождения, разбросанных в очень широком диапазоне по всему Эгейскому бассейну22.
Развитие мореплавания и морской торговли в свою очередь стимулировало сравнительно быстрый рост и совершенствование ремесленного производства в таких его отраслях, как металлургия, ювелирное дело, резьба по камню и, видимо, также по дереву и кости, ткачество и гончарные промыслы. Кикладские металлурги одни из первых в Эгейском мире освоили технику выплавки и обработки бронзы. Изготовленные ими бронзовые кинжалы, наконечники копий, различные инструменты почти не уступают лучшим восточным образцам того же времени23. Кикладские украшения (в основном серебряные диадемы), хотя и не выдерживают сравнения с великолепной бижутерией из троянских кладов, тоже не лишены своих, пусть скромных достоинств24. Кикладскую керамику периода Керос — Сирос отличает строгое, можно даже сказать, аскетическое изящество25. В формах и в фактуре сосудов ощущается почти металлическая или каменная твердость и холодность. Вполне возможно, что изготовившие их мастера сознательно подражали каким-то изделиям из камня или металла. На темную отливающую металлическим блеском поверхность сосуда наносился резцом или специальным штампом скупой геометрический орнамент, на вазах обычно покрывающий верхнюю часть шарообразного тулова. Процарапанный или оттиснутый на поверхности глины рисунок заполнялся специальной белой пастой, после чего сосуд ставился в печь и подвергался обжигу. Излюбленным орнаментальным мотивом кикладских гончаров была бегущая спираль. Этот же мотив широко использовался и резчиками по камню для украшения пиксид (шкатулок с коническими крышками) и других изделий того же рода.
Именно в изделиях из камня кикладские мастера сумели достичь особой технической изощренности и художественного совершенства. Из разных пород камня — зеленоватого и черного стеатита, многоцветной брекчии, голубоватого паросского и наксосского мрамора — ими изготовлялись всевозможные виды домашней утвари, использовавшиеся как в повседневном обиходе, так и в качестве заупокойных даров, в том числе лопатки, ступки и пестики для растирания красок, коробочки для косметики, уже упоминавшиеся пиксиды, кубки на высоких ножках, вазы разной вместимости и формы и т.п.26 Но подлинной вершиной искусства кикладских камнерезов до сих пор остаются знаменитые мраморные идолы, ставшие своеобразным символом этой островной культуры27. Лучшие из этих скульптур, датируемые все тем же периодом Керос — Сирос, поражают благородной чистотой (певучестью) линий, изысканной четкостью и законченностью силуэта. Как показали специальные исследования, их создатели придерживались в своем творчестве определенного канона28. Фигура каждого идола может быть довольно точно разделена на три или четыре части, гармонически уравновешенные и дополняющие друг друга. В своем единстве они создают замкнутую в себе, абсолютно автономную, т.е. изолированную от окружающей среды форму. Следует заметить, что эта тенденция к самоограничению и самоизоляции вообще в высшей степени характерна для кикладского искусства. Тому же принципу художественной автаркии подчинены орнаментика и пластическая форма наиболее характерных кикладских сосудов, выполненных как в глине, так и в камне. Все эти важные новшества свидетельствуют о возникновении более дифференцирован[106] ной и вместе с тем более упорядоченной картины мира, уже начинающей освобождаться от изначального всеобщего синкретизма первобытного мифологического сознания.
В сравнении со своими ближайшими соседями по эгейскому региону: полиохнитами и троянцами на севере, элладцами на западе, минойцами на юге — кикладцы способны произвести впечатление утонченных эстетов и аристократов духа. Необыкновенно высокий для того времени художественный уровень их искусства, в особенности, конечно, скульптуры, уже многих ввел в искушение. Некоторые искусствоведы видят в них, может быть, и не совсем без основания, далеких предшественников великих греческих скульпторов эпохи архаики и ранней классики, в чем-то предвосхитивших гармоническую ясность и уравновешенность их творения29. Но признав, что между кикладскими идолами и отделенными от них огромной исторической дистанцией греческими куросами и корами существует определенное «фамильное» сходство30, нельзя не видеть и их глубокого различия. Если греческое искусство VIII-V вв. до н.э. целеустремленно и настойчиво продвигалось навстречу так называемой «правде жизни», то развитие кикладского искусства за 20 веков до этого шло явно в прямо противоположном направлении. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить канонических идолов периода Керос — Сирос со столь характерными для них статичностью, оцепенелостью и бесплотностью, благодаря которым они воспринимаются как своего рода условные обозначения или идеограммы человеческой особи, сохраняющие лишь ее предельно обобщенный силуэт, и данные в полунамеке признаки пола с хронологически более ранними (они относятся к начальному этапу развития кикладской культуры — периоду Гротта — Пелос), но выполненными в гораздо более живой «реалистической» манере мраморными фигурками типа Пластирас31. Это нарастание абстрактно-символических тенденций, завершающееся их полным торжеством в период наивысшего расцвета кикладского искусства, позволяет видеть в нем одну из многочисленных тупиковых ветвей на древе тысячелетней художественной традиции, восходящей к эпохе европейского энеолита32. Зловещая ирония истории на этот раз заключалась в том, что кикладцам пришлось уйти со сцены именно в тот момент, когда они первыми из всех народов Эгейского мира сумели заглянуть в его отдаленное будущее, приблизившись к великой тайне греческого искусства. Замечательные художественные открытия кикладских мастеров в сущности не нашли себе никакого применения в творческой практике их современников и ближайших потомков и вскоре, видимо, были просто забыты.
Конец этой островной культуры был столь же внезапным и загадочным, как и конец культуры Полиохни на севере Эгеиды. Между 2300 и 2200 гг. до н.э. (при переходе от периода Керос — Сирос к периоду Филакопи I, завершающему историю эпохи ранней бронзы в этом районе) численность кикладских поселений на всех островах архипелага резко сократилась, что почти неизбежно наводит на мысль о резком демографическом спаде33. Из немногочисленных могильников этой последней фазы в развитии раннекикладской культуры одна за другой исчезают все наиболее характерные ее приметы, такие, как мраморные идолы канонического типа, так называемые «сковородки», пиксиды в виде домов или зернохранилищ и т.п. В то же время не удается обнаружить и никаких ясно выраженных признаков появления на архипелаге культуры принципиально иного типа. Стало быть, нет оснований говорить и о приходе на острова какого-то нового народа или народов. Очевидно, «гипотеза вторжения», с помощью которой обычно решаются загадки такого рода, в данном случае, как говорится, «не срабатывает», а это может означать, что кикладская культура просто умерла своей естественной смертью. Во всяком случае новая кикладская культура, возникшая на островах того же архипелага в следующем II тыс. до н.э. под прямым воздействием сначала минойской, а затем микенской цивилизации, не [107] имела уже почти ничего общего со своей изысканной, но явно нежизнеспособной предшественницей34.
Почти одновременно с кикладской культурой в материковой Греции и на близлежащих островах вошла в фазу расцвета и спустя 200 или 300 лет начала быстро деградировать так называемая «раннеэлладская культура»35. Наиболее значительные археологические памятники этой культуры сгруппированы на территории Средней Греции (Беотия, Аттика) и Северо-Восточного Пелопоннеса (Арголида, район Коринфа), хотя «боковые ее побеги» удалось обнаружить и на довольно обширной периферии этого ареала: на востоке (Эвбея, Эгина), на юге (Мессения) и на западе (о-в Левка в Ионическом море). Раннеэлладские поселения располагались по преимуществу на невысоких холмах вблизи от моря и, как правило, контролировали обширные массивы плодородной земли, из чего мы можем заключить, что главными источниками их благосостояния были земледелие, скотоводство, рыболовство и в какой-то мере морская торговля и пиратство. По своим размерам, планировке и способам архитектурной организации пространства эти поселения далеки от какого бы то ни было стандарта. Наряду с рядовыми, как правило, неукрепленными земледельческими поселениями, плотно застроенными небольшими (двух-трехкомнатными) домами из камня или кирпича-сырца, среди них встречаются и крупные укрепленные центры типа цитаделей с одним монументальным зданием посреди обнесенной стеной площадки. Образцом такого рода планировки может служить наиболее известная из раннеэлладских цитаделей Лерна III, находившаяся на побережье Аргосского (Навплийского) залива между Аргосом и Тиринфом36.
Занимавший центральную часть этого поселения так называемый «Дом черепиц» представлял собой прямоугольное вытянутое в длину здание, отдаленно напоминающее своими пропорциями и конфигурацией гораздо более поздние мегароны микенских дворцов или целлу классического греческого храма. И из ряда вон выходящие размеры (25 х 12 м2), и подчеркнутая монументальность архитектурных конструкций, и необычайная тщательность их отделки — все это резко выделяет «Дом черепиц» на общем фоне обычной жилой застройки раннеэлладской эпохи, известной по раскопкам в той же Лерне и других поселениях Пелопоннеса и Средней Греции, и ставит его в один ряд с мегаронами Трои II (самому большому из них он лишь немного уступает по занимаемой площади). Назначение этой постройки остается во многом неясным. Судя по его внешнему облику и внутренней планировке, «Дом черепиц» мог в равной мере выполнять функции и «царского дворца», и святилища, и общественной житницы37. Как бы то ни было, совершенно очевидно, что для сооружения архитектурного ансамбля таких масштабов потребовались объединенные усилия сотен, может быть, даже тысяч людей, вероятно, подчинявшихся авторитету какой-то центральной власти. Это впечатление еще более усиливает большой «архив» глиняных слепков с печатей, открытый в одном из помещений «Дома черепиц»38. По всей видимости, в этой части Пелопоннеса в этот период уже начало формироваться, как и на противоположном побережье Эгейского моря в Троаде, примитивное государство, державшее под своим контролем весьма значительные материальные и людские ресурсы и в силу этого нуждавшееся хотя бы в простейшей системе учета.
Сравнявшись в некоторых отношениях с наиболее передовыми культурами Эгейского мира, культура раннеэлладской Греции все же во многом им и уступала. Достаточно сказать, что даже самые лучшие, поражающие изысканностью силуэта образцы раннеэлладской керамики и в том числе знаменитые «соусники», являющиеся своеобразным «фирменным знаком» этой культуры, были изготовлены без помощи гончарного круга, который впервые появился в Греции лишь в конце III тыс. до н.э. уже после гибели Лерны III и других культурных центров эпохи ранней бронзы. Вообще о ремесле и в особенности о худо[108]жественном ремесле этого общества, казалось бы, вплотную подошедшего к порогу цивилизации, мы знаем удивительно мало. Отчасти эта парадоксальная ситуация объясняется, по-видимому, крайней немногочисленностью раннеэлладских некрополей, в достаточной мере обследованных археологами. В самом большом из них, открытом близ поселения Айос-Космас в Аттике и насчитывающем несколько десятков цистовых могил, удалось найти не более десятка очень незатейливых золотых и серебряных украшений39. Даже в так называемых «царских могилах», открытых В. Дёрпфельдтом в Стено на о-ве Левка, самые ценные из найденных вещей (золотые обкладки рукоятей бронзовых кинжалов в мужских могилах, золотые бусы и серебряные браслеты в женских могилах) выглядят более чем скромно и явно не выдерживают сравнения с поражающими своей сказочной роскошью сокровищами троянских кладов40. Скульптурные изображения людей и животных в раннеэлладских некрополях и поселениях встречаются чрезвычайно редко. Лишь в тех районах, которые по своему географическому положению были особенно тесно связаны с Кикладами, например, в восточной Аттике изготовлялись мраморные идолы, явно подражающие островным образцам. Несколько таких фигур со сложенными под грудью руками было найдено при раскопках уже упоминавшегося некрополя в Айос-Космос41. Обитатели Пелопоннеса даже в таких процветающих его районах, как Арголида, так и не освоили искусство кикладских камнерезов и поэтому вынуждены были довольствоваться для выражения своих религиозных чувств грубо высеченными из мрамора коническими идолами, имеющими лишь отдаленное сходство с человеческой фигурой.
Создается впечатление, что раннеэлладская культура так и не успела по-настоящему созреть и в полной мере раскрыть заложенный в ней богатый творческий потенциал. О нем напоминают сейчас лишь классически ясные контуры самых крупных раннеэлладских построек вроде того же «Дома черепиц» в Лерне или тиринфского «толоса», элегантные, полные сдержанной силы силуэты лучших изделий раннеэлладских гончаров, наконец, рисунки на печатях из той же Лерны и некоторых других мест. Уже по этим немногим образцам раннеэлладской архитектуры и искусства можно судить о том, насколько интересной и самобытной была эта очередная «заявка» на еще один вариант эгейской цивилизации. К сожалению, она так и осталась нереализованной.
Дальнейшее развитие раннеэлладской культуры было внезапно прервано как раз в тот самый момент, когда она уже была близка к своему «зениту». Наиболее важные ее центры погибли в огне пожара или около 2200 г. до н.э., или уже после этой даты. Следы разрушений, относящихся к этому периоду, обнаружены в Лерне, Тиринфе, Азине, Зигуриесе, Коринфе и других местах42. Некоторые из этих поселений, были, по-видимому, на долгое, время заброшены. В других жизнь возобновилась после более или менее продолжительной паузы, но уже в иных формах и на иной основе. Общая численность поселений в это время заметно сокращается в сравнении с предшествующим периодом. Материальная культура уцелевших поселений Пелопоннеса и Средней Греции совершенно преобразилась43. Исчезли монументальные постройки типа «Дома черепиц» и фортификационные сооружения. Резко изменились формы рядовой жилой застройки. Почти полностью обновился весь «репертуар» домашней утвари и прежде всего керамики, что отчасти могло быть связано с появлением такого важного технического новшества, как гончарный круг. Почти совсем сошло на нет самобытное искусство раннеэлладской глиптики. В целом это был явный регресс — возвращение вспять к более примитивным формам повседневной жизни, социальной организации и духовной культуры. Вероятно, правы те авторы, которые связывают этот упадок и последовавший за ним застой с весьма значительными переменами в этническом составе населения Греции, возможно с приходом в эти места первой волны грекоязычных племен44. Уже сам по себе этот факт резкого разрыва локальных этнокультурных традиций означает, что раннеэлладская культура никак не может считаться [109] той почвой, на которой много позже — уже в XVI-XV вв. до н.э. — выросла микенская цивилизация.
Единственным районом Эгейского мира, где дворцовая цивилизация все же возникла, причем возникла, так сказать, «в срок», т.е. на рубеже эпохи ранней и средней бронзы — в конце III — начале II тыс. до н.э., должен быть признан раннеминойский Крит45. Ситуация, сложившаяся на этом самом южном и самом большом из островов Эгейского моря, как в некотором смысле исключение из общего правила, заслуживает особенно внимательного изучения. На общем фоне эгейских культур эпохи ранней бронзы в пору их наивысшего расцвета — в хронологическом промежутке приблизительно между 2500-2200 гг. до н.э. — культура Крита производит впечатление довольно-таки отсталой, можно даже сказать примитивной, в чем, вероятно, следует видеть один из результатов длительной изоляции острова от всего внешнего мира46. Так, согласно наблюдениям К. Брэнигена47, критская металлургия сильно отставала в своем развитии от кикладской и троянской. Первые изделия из металла (простые медные ножи) появляются здесь лишь после середины III тыс. до н.э. — в раннеминойском II периоде. До этого момента на острове продолжал царить самый настоящий неолит. Но еще и в конце того же тысячелетия техника выплавки бронзы далеко не в полной мере была освоена критскими металлургами. Наряду с бронзовыми кинжалами, наконечниками копий, инструментами по-прежнему в довольно большом количестве изготавливались также и медные (около 40% от общего их числа), а критские изделия из бронзы отличались низким качеством, потому что олово в них часто заменял мышьяк. По-видимому, прошло немало времени, прежде чем критские мореплаватели нашли пути, ведущие к источникам олова — на западе или на востоке — это остается неясным48. До этого им приходилось добывать на внешних рынках бронзу, уже готовую к употреблению в виде то ли слитков, то ли образцов оружия49. Также и в керамическом производстве Крит в течение долгого времени уступал и Трое, и Кикладам, и материковой Греции. Быстро вращающийся гончарный круг был здесь введен в употребление лишь в начале периода средней бронзы (XX-XIX вв. до н.э.), позже, чем где бы то ни было в Эгеиде50.
Критское искусство эпохи ранней бронзы может показаться вполне «провинциальным», если сравнивать его с другими «художественными школами» этого времени. Среди его произведений мы, пожалуй, не найдем таких шедевров, как всемирно известные образцы кикладской мраморной скульптуры. Раннеминойские статуэтки, сделанные из камня или из глины, как правило, очень грубы и неуклюжи. Их создателям было явно чуждо и недоступно гармоничное изящество лучших кикладских идолов. Критская керамика этой эпохи и в техническом, и в чисто художественном отношении также сильно проигрывает на фоне великолепных изделий кикладских и элладских гончаров. Довольно-таки жалкое впечатление производят и критские золотые изделия из богатых могил о-ва Мохлос — все эти незатейливые цветочки и листики, как будто вырезанные из фольги для елочных украшений, в особенности если сравнить их с массивными, по-варварски пышными вещами из троянских кладов51. Казалось бы, ничто в этом искусстве еще не предвещает феерического великолепия позднейших минойских фресок, вазовой живописи, изделий из золота, слоновой кости, фаянса, драгоценных камней и т.д.
На этом фоне совсем не случайной кажется и засвидетельствованная раскопками раннеминойских некрополей устойчивая приверженность обитателей Крита к обычаю массовых захоронений в больших клановых усыпальницах. Эта традиция, возникшая еще в начале эпохи ранней бронзы, во многих местах прослеживается вплоть до самого ее конца, [110] а кое-где переходит также и в следующую за ней эпоху средней бронзы, или период «старых дворцов». Наиболее ясное и полное представление о ней могут дать толосные могилы равнины Месара в южной части Крита52. Многие из них использовались на протяжении целого ряда столетий и были забиты останками умерших буквально до отказа. По прошествии более или менее длительного времени в них, судя по всему, уже невозможно было отличить одну семью от другой, представителей одного поколения от представителей другого и даже просто индивида от индивида, поскольку все останки были свалены в одну общую кучу и в ней непрерывно перемешивались. В этой страшной для нашего современного восприятия нивелировке конкретных человеческих личностей и их судеб, в превращении их всех в сплошную безликую массу костей и черепов безраздельно торжествовала идея родового единства, идея безусловного примата коллектива над индивидом. Погребальные комплексы такого рода достаточно ясно показывают, что в период, непосредственно предшествующий зарождению дворцовой цивилизации, традиции родовой солидарности не только не были изжиты в минойском обществе, но, напротив, переживали здесь своеобразный расцвет, принимая гипертрофированные, нигде более в пределах Эгейского мира не встречающиеся формы53.
И все же этот, на первый взгляд, вполне консервативный и даже застойный облик раннеминойской культуры не может скрыть от нас тенденций совсем иного, определенно прогрессивного характера, с особой ясностью наметившихся в ее развитии уже на завершающих этапах эпохи ранней бронзы. Одной из таких тенденций следует признать чрезвычайно быстрый рост населения Крита, который уже вскоре после середины III тыс. до н.э. привел к образованию на острове крупных жилых агломераций, расположенных (что, конечно, далеко не случайно) в тех же самых местах, где значительно позже должны были возникнуть первые дворцы с примыкающими к ним протогородами. По некоторым оценкам, конечно, весьма приблизительным, но все же заслуживающим серьезного внимания, раннеминойские поселения в Кноссе, Маллии и Фесте занимали площади, составляющие соответственно 5, 2,58 и 1,13 га54. А согласно расчетам П. Уоррена, ко времени постройки «старого дворца» в Кноссе окружающий его жилой массив уже охватывал территорию, превышающую 12,5 га55. В те времена в пределах Эгейского мира нигде больше не было таких крупных поселений. Очевидно, Крит по темпам роста численности населения значительно опережал другие его районы, что может найти свое объяснение в исключительном по греческим меркам плодородии почвенного слоя острова в его равнинной части. Эта его многонаселенность, позже отмеченная так же, как и плодородие его земли, Гомером (Od. XIX. 172-78), вероятно, может считаться одной из главных предпосылок того, что именно здесь — на этой узкой полоске суши, отделяющей Эгейское море от Средиземного, суждено было возникнуть древнейшей из всех европейских цивилизаций.
Однако были и другие обстоятельства, способствовавшие тому, что это важнейшее историческое событие произошло именно на Крите. Уже сейчас имеющийся в наличии археологический материал позволяет утверждать, что в последние века III — начале II тыс. до н.э. минойцы заметно опережали других обитателей Эгейского мира в развитии торговых контактов со странами Передней Азии и Северной Африки. Датируемые этим временем находки образцов восточного импорта, в том числе египетских каменных сосу[111]дов, скарабеев, печатей, фаянсовых бус, сирийских бронзовых кинжалов и т.п. были сделаны в подавляющем большинстве при раскопках критских некрополей и поселений56. Вполне возможно, что именно минойцы были первыми европейцами, которым, образно говоря, удалось «прорубить окно» в большой мир цивилизации Древнего Востока. Ключевую роль здесь могло сыграть изобретение парусного судна, которое впервые сделало возможными далекие плавания к берегам Кипра, Сирии и Египта. Древнейшие в эгейском искусстве изображения парусных кораблей появляются на минойских печатях, относящихся к самому концу III — началу II тыс. до н.э. 57, хотя сами суда этого типа могли быть известны критским мореплавателям еще за несколько столетий до этого. Освоив морские пути, ведущие на восток, минойцы впервые сумели в полной мере использовать все преимущества своего исключительно благоприятного географического положения. Оставаясь вне радиуса действия наиболее опасных очагов агрессии тогдашнего Средиземноморья и в то же время располагая возможностью по своему усмотрению выбирать себе партнеров по коммерческим сделкам, обитатели Крита смогли наладить более или менее стабильную систему контактов с древнейшими культурными центрами Египта и Передней Азии, открыв для себя колоссальный рынок не только дефицитных видов ремесленного сырья, но — и это особенно важно — «рынок новых идей», обширное поле жизненно необходимой им информации. Интенсивный обмен информацией со странами Востока в сущности и стал тем главным импульсом, который позволил минойской культуре — в то время единственной из всех культур Эгейского мира — выйти на магистральный путь исторического прогресса, не дал ей замкнуться в себе, впасть в застой и духовную спячку58.
Однако следует сразу же подчеркнуть, что все взятое ими у народов Востока минойцы так же, как и греки в более поздние времена, не просто слепо копировали, но творчески перерабатывали и переосмысливали, добиваясь органического врастания этих чужеродных элементов в свою собственную культуру. Очень многим обязанная более древним и более развитым цивилизациям Передней Азии минойская культура тем не менее не растворилась в них без остатка, не перешла на положение культуры-сателлита, как это произошло, например, со многими культурами Сиро-Финикийского побережья, северной Месопотамии, Малой Азии, но, напротив, сумела сохранить и развить свою историческую самобытность, полностью раскрыв все заложенные в ней творческие потенции59. Все это означает, что так же, как и много столетий спустя архаическая греческая культура, культура Крита была уже в достаточной степени подготовлена к этой встрече и обладала достаточным запасом внутренней прочности для того, чтобы вступить в прямой контакт с такими мощными и опасными партнерами, избежав почти неизбежной в таких случаях угрозы ассимиляции и утраты своей индивидуальности.
В связи с этим нам следовало бы еще раз и теперь уже более внимательно приглядеться к минойскому искусству эпохи ранней бронзы. При всей своей незамысловатости и даже примитивности оно достаточно самобытно и совершенно непохоже ни на более или менее синхронное с ним искусство других районов Эгейского мира, в том числе и материковой Греции, ни на искусство стран Востока. Анализ наиболее характерных его произведений позволяет сделать вывод, что, по крайней мере, за несколько столетий до появления первых дворцов минойцы уже определились в своем эстетическом отношении к окружающему их миру и в основном выработали то, что может быть названо «стилистической формулой» их культуры. В самом сжатом виде суть этой формулы может быть выражена словосочетанием «живописный динамизм». Это означает, что критские художники были наделены особой восприимчивостью в равной мере и к цвету, и к движению. [112]
Весь мир представлялся им неким подобием калейдоскопа — непрерывной изменчивой игрой подвижных цветовых пятен и полос. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть хотя бы на некоторые наиболее выразительные образцы так называемой «пятнистой керамики» (mottled ware) из Василики или на выточенные из различных пород цветочного камня миниатюрные сосуды с о-ва Мохлос (как те, так и другие датируются в основном раннеминойским II периодом)60. Не менее показательны также и более поздние (они относятся к самому концу III тыс. до н.э.) вазы, украшенные линейно-ленточным орнаментом, нанесенным белой краской по темному фону и отчасти уже предвосхищающим богатый живописный декор минойской вазописи периода «старых дворцов» (так называемый «Стиль Камарес»)61. Все эти вещи наглядно демонстрируют особую склонность минойских мастеров, в каком бы жанре искусства они ни работали, к художественному эксперименту, к живописному экспромту, нередко подсказанному самой природой, как, например, в изделиях из камня, их любовь ко всему случайному, неожиданному, иррациональному, неподвластному слишком строгим эстетическим канонам, в те времена — не будем забывать об этом — неотделимым от жесткой дисциплины первобытной магии и религиозной символики.
Однако этот свободный артистизм минойского менталитета, его удивительная предрасположенность к бесконечному варьированию художественных форм и образов, вероятно, могли проявить себя и за пределами достаточно узкой сферы прикладного искусства. Во всяком случае сравнительно быстрое вхождение культуры Крита в сообщество цивилизаций Восточного Средиземноморья при сохранении ею своей врожденной духовной самобытности может свидетельствовать, с одной стороны, о ее необычайной пластичности и способности к адаптации в меняющейся внешней среде, с другой же, о не менее ясно выраженной способности к критическому, избирательному усвоению чужого опыта.
Итак, как мы видим, уникальный феномен минойской цивилизации находит свое объяснение в столь же уникальном стечении благоприятных исторических, географических и этнопсихологических обстоятельств, благодаря которому Крит смог наконец отделиться от конгломерата эгейских культур и занять свое особое положение на грани двух миров — варварского мира Евразии и мира древневосточных цивилизаций. По отношению к общей доминанте исторического прогресса, в то время действовавшей в пределах Эгейского мира, ситуация, сложившаяся на этом острове, была не более чем «счастливой случайностью». В принципе (при изъятии одного или двух из образующих ее компонентов) она могла бы и вообще не состояться, и тогда дальнейшие пути исторического развития всего этого региона были бы, вероятно, совсем иными.
Наблюдения над жизненными циклами основных эгейских культур эпохи ранней бронзы убеждают нас в том, что теории детерминистского толка, изображающие процесс становления цивилизации в этой части древней ойкумены как неуклонное поступательное движение всех населявших ее племен и народов к одной общей цели, которой в то время могло быть только дворцовое государство, едва ли способны дать вполне адекватную действительности картину происходивших здесь исторических племен. Главные движущие силы («субсистемы») процесса культурогенеза, которым Ренфрью уделил так много внимания в своей книге, могли действовать лишь в определенных границах, прокладывая себе дорогу среди множества не предусмотренных его концепцией случайностей, от которых в конечном счете и зависели конкретные исторические судьбы отдельных этнокультурных сообществ. Сдвиги подлинно прогрессивного характера, ведущие к постепенному, но более или менее устойчивому накоплению культурных инноваций, прослеживаются в эту эпоху в основном на уровне технологических и хозяйственных инфраструктур, хотя и здесь они отличались крайней неравномерностью. Лишь в этих сферах жизнедеятельности эгейских обществ удается наблюдать возникновение непрерывных культурных традиций, связывающих эпоху палеометалла с эпохой расцвета дворцовых цивилизаций. На более высоком уровне структурирования социально-экономических систем становится совершенно очевидным дискретный характер всего процесса, постоянное чередование фаз прогресса с фазами регресса. Судьба основных эгейских культур III тыс. до н.э., за исключением раннеминойской, дает ряд наглядных примеров такого чередования. Наконец, в наиболее показательной, на наш взгляд, сфере художественного творчества однонаправленное развитие прогрессивного характера удается проследить лишь на сравнительно коротких хронологи[113]ческих отрезках, обычно не превышающих двух-трех столетий. Здесь особенно ярко проявили себя такие характерные и, несомненно, тесно связанные между собой черты раннеэгейских культур, как крайняя автаркичность, с одной стороны, и крайняя инертность, с другой. Наиболее самобытные и интересные художественные явления этой эпохи, такие, как, например, мраморная скульптура, троянское ювелирное искусство, раннеэлладская керамика и глиптика, производят впечатление ярких, но изолированных, эпизодических вспышек на карте Эгейского мира. Как правило, у них не находилось ни подражателей, ни продолжателей в смежных культурных ареалах и на более поздних этапах культурного развития62. Новые эстетические идеи и открытия мелькали стремительно, как метеоры, и вскоре исчезали за горизонтом. Лишь очень немногие из них успели оформиться в достаточно жизнеспособные и длительные художественные традиции.
Гибель большинства эгейских культур после обычно непродолжительного периода расцвета и при отсутствии ясно выраженной фазы вырождения и упадка воспринимается как внезапный трагический финал, вызванный действием каких-то чисто внешних, случайных причин. О их характере можно сейчас лишь гадать. В одних случаях это могли быть передвижения племен, межэтнические конфликты или пиратские набеги, в других стихийные бедствия. Как бы то ни было, сама эта уязвимость раннеэгейских обществ, их чрезмерная зависимость от всякого рода исторических и экологических случайностей, пожалуй, могут свидетельствовать о их недостаточной жизнеспособности, так же как и о крайне ограниченных возможностях дальнейшего развития. Создается впечатление, что, сделав несколько первых шагов по пути, ведущему к цивилизации, освоив индустрию бронзы, начатки градостроения, мореплавания и поликультурнрго земледелия и поднявшись (правда, лишь в отдельных случаях) до уровня примитивной государственности, эти общества в значительной мере растратили отпущенный им природой запас жизненных сил и после этого продолжали свое существование просто по инерции, впав в состояние своего рода анабиоза, в котором их легко могла погубить любая случайность, любое неблагоприятное стечение обстоятельств.
И опять-таки только «счастливый случай», как было уже сказано, мог вывести некоторые из них за пределы этого порочного круга — на новый более высокий уровень исторического развития. История Эгейского мира в III тыс. до н.э. дает нам только один пример такой редкой «удачливости», которым может служить судьба раннеминойской культуры Крита. Впрочем, весь дальнейший ход событий достаточно ясно показывает, что и на новом витке своего жизненного цикла эта культура, все-таки ставшая цивилизацией, так и не смогла надежно застраховаться от прихотей всесильного случая, и в свою очередь, должна была покинуть историческую сцену при загадочных, так до конца и не выясненных обстоятельствах. [114]
Примечания:
1. Суммарную характеристику всех этих культур можно найти в следующих работах: Schachermeyer Fr. Die ältesten Kulturen Griechenlands. Stuttgart, 1955; idem. Die ägäische Frühzeit. Bd. I. Wien, 1976; Renfrew C. The Emergence of Civilisation. The Cyclades and the Aegean in the Third Mill. B.C. L., 1972; Caskey J.L. Greece, Crete and the Aegean in the Early Bronze Age // САН. V. I. Pt. 2. Cambr., 1971; Treuil R. Le Néolithique et le Bronze Ancien Egéens. Athènes, 1983..
2. См. рецензию В.М. Массона (ВИ. 1974. № 7).
3. См., например, Halstead P.L.J. From Determinism to Uncertainty: Social Storage and the Rise of the Minoan Palaces // Economic Archaeology: Towards an Integration of Ecological and Social Approaches (BAR 896) / Ed. A. Sheridan, G. Bailey. Oxf., 1981; Cherry J.F. The Emergence of the State in the Prehistoric Aegean // Proceedings of the Cambridge Philological Society. 1984. 30; Van Andel Т.Н., Runnels C.N. An Essay on the Emergence of Civilization in the Aegean World // Antiquity. 1988. 62. 235.
4. Renfrew. Op. cit. P. 340 ff.; Treuil. Op. cit. P. 401 suiv. .
5. Renfrew. Op. cit. P. 280 ff.; cp. Van Andel, Runnels. Op. cit. P. 234 ff.
6. Renfrew. Op. cit. P. 225 ff.
7. Ibid. P. 373 ff.; Treuil. Op. cit. P. 399.
8. Renfrew. Op. cit. P. 444 ff. Решительно отмежевавшись от старых диффузионистских теорий и в том числе от взглядов замечательного английского археолога В. Гордона Чайлда, которому он посвятил свою книгу, Ренфрью практически исключает внешнюю торговлю и прежде всего торговлю со странами Востока из числа факторов, участвовавших в становлении эгейских цивилизаций, но зато отводит одно из первостепенных мест в этом процессе внутрирегиональному и межобщинному обмену (ibid. P. 460 f., 474 f.). В этой попытке построения сугубо автаркичной, замкнутой на самое себя модели генезиса цивилизации заключен, на наш взгляд, один из главных органических дефектов этой бесспорно интересной и во многом убедительной концепции.
9. Renfrew. Op. cit. P. 411 ff.; Иванов В.В., Топоров В.Н. Древние Балканы как ареал межъязыковых и межкультурных динамических взаимодействий//Балканские исследования. 1982. 7. С. 151 слл.
10. К сожалению, не составляют исключения из этого правила и работы ряда английских археологов, посвященные непосредственно Криту в период, предшествующий зарождению минойской цивилизации. См., например, Branigan К. The Foundations of Palatial Crete.L., 1970; Cadogan G. Why was Crete different? // The End of Early Bronze Age in the Aegean / Ed. G. Cadogan. Leiden, 1986; Warren P.M. The Genesis of Minoan Palace // The Function of the Minoan Palaces / Ed. R. Hägg, N. Marinates. Stockholm, 1987.
11. Ренфрью впадает в явное преувеличение, рассуждая о «интернациональном» или даже «космополитическом» духе, которым будто бы были охвачены во второй фазе эпохи ранней бронзы все основные субрегионы Эгейского мира. Рассуждения эти базируются преимущественно на фактах более или менее широкого распространения отдельных типов керамики, например, раннеэлладских «соусников» и некоторых других видов ремесленных изделий. Сам Ренфрью, однако, тут же (Op. cit. P. 454) признает, что в такой важной отрасли эгейского ремесла, как металлургия, прослеживается «сильная индивидуальность (strong individuality) локальных традиций…», и сразу вслед за этим, вступая в странное противоречие с самим собой, констатирует: «Общим стилем (the pattern) в Эгейском мире был в это время не униформизм или конформизм, но ясно выраженная локальная индивидуальность, скорее стимулировавшаяся, чем подавлявшаяся обменом идей между отдельными районами».
12. Schachermeyer. Die ältesten Kulturen… S. 222; idem. Die minoische Kultur des alten Kreta. Stuttgart, 1964. S. 19 ff.; Попов В. Некоторые проблемы этно-исторических связей между Балканским полуостровом и Малой Азией до конца II тыс. до н.э. // Studia Thracica. 1975. 1; Иванов, Топоров. Ук. соч.: Откупщиков Ю.В. Догреческий субстрат. Л., 1988. С. 52 слл.
13. Ср. Starr Ch.G. The Origins of Greek Civilization. 1100-650 B.C. N.Y., 1961. P. 26; Cherry J.F. Polities and Palaces: some problems in Minoan state formation // Peer Polity Interaction and Socio-Political Change / Ed. С Renfrew, J.F. Cherry. Cambr., 1986. P. 43.
14. Bernabo-Brea L. et alii. Poliochni: Citta preistorica nell’isola di Lemnos. V. 1-2. Roma, 1964-1976; Renfrew. Op. cit. P. 121.
15. Lamb W. Excavations in Thermi in Lesbos, Cambr., 1936.
16. Blegen C.W. et alii. Troy. Excavations conducted by the University of Cincinnati, 1932-1938. V. l. Princeton-New York, 1950; idem. Troy and the Trojans. L., 1963.
17. Своей вершины троянское искусство достигло еще в период Трои II. О возможностях троянских мастеров мы можем судить по целому ряду изделий очень высокого художественного уровня. Среди них есть настоящие шедевры, как, например, боевые топоры из нефрита и лазурита, ритуальные сосуды из золота, диадемы, ожерелья и другие украшения из драгоценных металлов (Blegen. Troy… P. 74 ff.). Но все они не связаны единством стиля, не создают в своей совокупности того, что могло бы быть названо «стилистической формулой троянской культуры». Художественная культура Трои VI лишена сколько-нибудь ясно выраженных черт самобытности и явно меркнет на фоне своей предшественницы.
18. Renfrew. Op. cit. P. 135 ff.; Kunst und Kultur der Kykladeninseln in 3. Jht. v. Chr. Red. J. Thimme. Karlsruhe, 1976; Barber R.L.N. The Cyclades in the Bronze Age. L., 1987.
19. Андреев Ю.В. Островные поселения Эгейского мира в эпоху бронзы. Л., 1989. С. 58 слл.; ср. Marinates Sp. Greniers de l’Helladigue Ancien // BCH. 1946. 70. P. 342; Höckmann O. Zu den Kykladischen Gebäudemodell von Melos // Istanbuler Mitteilungen. 1975. 25.
21. Renfrew. Op. cit. P. 356 f.; Broodbank G. The Longboat and Society in the Cyclades to the Keros — Syros Culture // AJA. 1989. 93. 3. P. 327 ff.
22. Все догадки о выходе кикладских мореплавателей за пределы этого бассейна и их продвижении к берегам Леванта, Египта и даже Испании следует признать совершенно беспочвенными, если учесть крайнюю скудость подтверждающего их археологического материала, с одной стороны, и ограниченные навигационные возможности кикладских судов, с другой (Broodbank. Op. cit. P. 334; ср. Kunst und Kultur der Kykladeninseln… S. 120 ff.).
23. Branigan K. Aegean Metal work of the Early and Middle Bronze Age. Oxf., 1974. P. 108 f.; Kunst und Kultur der Kykladeninseln… S. 120 ff.
24. Kunst und Kultur der Kykladeninseln… S. 126 ff.
27. Thimme J. Die religiose Bedeutung der Kykladenidole // Antike Kunst. 1965. 8. 2; Renfrew. The Chronology and Classification of the Early Cycladic Figurines // AJA. 1969. 73. 1; Kunst und Kultur der Kykladeninseln… S. 43 ff., 60 ff., 74 ff.; Mitchell Havelock С. Cycladic Sculpture: A Prelude of Greek Art // Archaeology. 1981. 34. 4.
28. Kunst und Kultur der Kykladeninseln… S. 74 ff.
29. Ibid. S. 60; Mitchell Havelock. Op. cit. P. 34 f.
30. Лучшее объяснение этого сходства заключает в себе, как нам кажется, следующая сентенция Дж. Кэски: «Эллинизирующая сила, которой земля Греции, очевидно, обладала в исторические времена совершенно независимо от деятельности человека, предположительно начала действовать задолго до того, как появились народы, которые могли быть названы «эллинами»» (Caskey J.L. Did the Early Bronze Age end? // The End of Early Bronze Age in the Aegean / Ed. G. Cadogan. Leiden, 1986).
31. См. о них: Kunst und Kultur der Kykladeninseln… S. 63 f. Fig. 65-79.
32. Полевой В.М. Искусство Греции. М, 1970. С. 22.
33. Renfrew. The Emergence of Civilization. P. 264; Barber R.L.N., McGillivray J.A. The Early Cycladic period: Matters of Definition and Terminology // AJA. 1980. 84. 2. P. 160 f.
34. Ср. Doumes C.G. ЕВА in the Cyclades: Continuity or Discontinuity // Problems in Greek Prehistory / Ed. E.B. French, K.A. Wardle. Bristol, 1988.
35. Vermeule E.T. Greece in the Bronze Age. Chicago, 1966. P. 27 ff.; Caskey J.L. Greece, Crete and Aegean Islands in the Early Bronze Age // САН. V. 1. Pt 2. Cambr., 1971; Renfrew. The Emergence of Civilisation. P. 99 ff.; Блаватская Т.В. Ахейская Греция во втором тысячелетии до н.э. М, 1966. С. 35 слл.
36. Отчеты о раскопках Лерны см. в журнале «Hesperia» (т. 23-28 за 1954-1959 гг.) и там же обобщающую статью: Caskey J.L. The Early Helladic Period in the Argolid // Hesperia. 1960. 29. 3.
37. Cp. Caskey J.L. The House of Tiles at Lerna — An Early Bronze Age Palace // Archeology. 1955. 8; Vermeule. Op. cit. P. 36.
38. Heath M.C. Early Helladic Clay Sealings from the House of the Tiles at Lerna // Hesperia. 1958. 27. 2.
39. Mylonas G.E. Aghios Kosmas an Early Bronze Age Settlement and Cemetery in Attica. Princeton, 1959. P. 137.
40. Dörpfeld W. Alt-Ithaka. Ein Beitrag zur Homer-Frage. München, 1927. S. 287 ff.
41.Mylonas. Op. cit. P. 138 ff.
42. Caskey. The Early Helladic Period… P. 301.
43. Ibid. P. 293 ff.; Renfrew. The Emergence of Civilization. P. 102 f., 144 ff.
44. Caskey. The Early Helladic Period… P. 301 f.; Vermeule. Op. cit. P. 30 f.; Hooker J.T. The Coming of the Greeks // Historia. 1976. 25. 2; Dickinson O.T.P.K. The Origins of Mycenaean Civilisation. Göteborg, 1977. P. 107; Sakellariou M. Who were the Immigrants? // The End of the Early Bronze Age in the Aegean / Ed. G. Cadogan. Leiden, 1986.
45. Schachermeyr. Die minoische Kultur… S. 47 ff.; Branigan. The Foundations…; Cadogan. Why was Crete different?; Hiller St. Das minoische Kreta nach der Ausgrabungen des letzten Jahrzehnts. Wien, 1977. S. 71 ff.; Renfrew. The Emergence of Civilization. P. 81 ff
46. О культурной изоляции Крита на протяжении эпохи неолита см.: Cherry J.F. Islands out of the Stream: Isolation and Interaction in Early East Mediterranean // Prehistoric — Production and Exchange: The Aegean and Eastern Mediterranean / Ed. A.B. Knapp, N. Stech. Los Angeles, 1985. P. 27.
47. Branigan. Aegean Metalwork… P. 74.
48. Cp. Branigan. Aegean Metalwork… P. 64 f.; Muhly J.D. Sources of Tin and the Beginnings of Bronze Metallurgy // AJA. 1985. 89. 2.
49. Branigan. Aegean Metalwork… P. 122 f.; cp. Renfrew. The Emergence of Civilization. P. 313 f., 448 f.
50. Hood S.The Arts in Prehistoric Greece. Harmondsworth, 1978. P. 33f.; Cadogan. Op. cit. P. 162; cp. Branigan. The Foundations… P. 74.
51. Cp. Branigan.The Foundations… P. 146 ff.
52. Branigan К. The Tombs of Mesara. L., 1970.
53. Картина социальной жизни Крита в III тыс. до н.э. была бы, однако, неполной, если бы мы не упомянули о погребальных сооружениях иного типа — так называемых оссуариях, распространенных по преимуществу в восточной части острова. Уступая по своим размерам толосным усыпальницам Месары (каждый из них был, по всей видимости, рассчитан только на одну семью), некоторые из них, например, оссуарии, открыли при раскопках некрополя на о-ве Мохлос, заметно выделяются на фоне рядовых погребений того же района богатством и разнообразием заключавшихся в них заупокойных даров (Soles J.S. Mochlos. A New Look at Old Excavations // Expedition. 1978. 20. P. 4 ff.; idem. Social Ranking in Prepalatial Cemeteries // Problems in Greek Prehistory / Ed. E.B. French, K.A. Wardle. Bristol, 1988. P. 50 ff.). Тем не менее родовые традиции и институты были достаточно сильны в этот период также и на востоке Крита, о чем может свидетельствовать такой интересный археологический комплекс, как коммунальное жилище в Миртосе (Warren P.M. Myrtos: An Early Bronze Age Settlement in Crete. Oxf., 1972).
54. Branigan K. Some Observations on State Formation on Greece // Problems in Greek Prehistory / Ed. E.B. French, K.A. Wardle. Bristol, 1988. P. 67.
55. Warren P.M. The Genesis of the Minoan Palace // The Function of the Minoan Palaces / Ed. R. Hägg, N. Marinates. Stockholm, 1987. P. 53.
56. Branigan. The Foundations… P. 18 ff.; Renfrew.The Emergence of Civilization. P. 446 ff.; Wartrous L.V. The Role of the Near East in the Rise of the Cretan Ralaces // The Function of the Minoan Palaces. P. 66.
57. Branigan. The Foundations… P. 191; Renfrew. The Emergence of Civilization. P. 357.
58. Огромную значимость восточного фактора в процессе генезиса минойской, а затем и микенской цивилизации хорошо понимал уже Гордон Чайлд. Увлекшись этой идеей, он впал даже в некоторое преувеличение, сравнивая культурную диффузию из Египта и Месопотамии в III-II тыс до н.э. с распространением западного капитализма по его колониальной периферии (Gordon Childe V. Man Makes Himself. L., 1939. P. 191). Применительно к Криту и вообще к Эгейскому миру эта параллель едва ли может считаться оправданной, поскольку инициатива в контактах этого региона со странами Востока, видимо, с самого начала принадлежала его обитателям (ср. idem. The Prehistory off European Society. Harmondsworth, 1958. P. 99).
59. Schachermeyr. Die minoische Kultur… S. 269 ff.; cp. Schefold K. Unbekanntes Asien in Alt-Kreta // Wort und Bild. Basel, 1975. S. 17, 23; Hood. The Arts in Prehistoric Greece. P. 236.
60. Matz Fr. Crete and Early Greece. L., 1962. P. 57 ff.; Branigan. The Foundations… P. 76 ff., 129 f.; Hood. Op. cit. P. 139 f.
61. Matz. Op. cit. P. 60; Branigan. The Foundations… P. 131 ff.
62. Ренфрью явно заблуждается сам и вводит в заблуждение читателя, пытаясь в одном из разделов своей книги открыть перед ним перспективу неуклонного восхождения Эгейского искусства от более простых к более сложным формам в течение всего III и первых столетий II тыс. до н.э. (Renfrew. The Emergence of Civilization. P. 436 ff.). По своей глубинной эстетической сути искусство эпохи ранней бронзы остается искусством по преимуществу доисторическим, т.е. обращенным скорее вспять — в эпоху неолита, чем вперед — к дворцовым цивилизациям эпохи средней и поздней бронзы (Matz. Op. cit. P. 75; Полевой В.М. Искусство Греции. М., 1970. С. 16 слл.). Единственным районом, где наследие эпохи ранней бронзы стало основой более или менее устойчивой традиции художественного творчества, переходящей во II тыс. до н.э., остается Крит (Matz. Op. cit. P. 69).
