Смотрите также Андреева Юрия Викторовича
Юрий Викторович Андреев
Островные поселения Эгейского мира в эпоху бронзы
Часть II. Эпоха средней и поздней бронзы
Глава 2. Минойская урбанизация в период расцвета критской культуры (CMIII — ПМI-II периоды)
Хронологические рамки периода расцвета критской культуры, или же, как его нередко теперь называют, «периода новых дворцов», устанавливаются лишь с очень большой степенью приблизительности. Существуют весьма значительные расхождения между отдельными авторами в определении «ключевых дат» в истории периода, в оценке исторической значимости и продолжительности его основных фаз. Так обстоит дело, в частности, с начальной фазой периода расцвета. Большинство исследователей сейчас считает такой фазой СМIII период в хронологической шкале Эванса или — в абсолютной хронологии — время между 1700 и 1550 (по Эвансу, Маринатосу, Матцу и др.), 1580 (по Пендлбери, Милойчичу, Шахермайру), 1600 гг. до н. э. (по Платону), хотя Д. Леви начинает свой late-palatial period только с 1550 г. (Levi, 1964, р. 14; Schachermeyr, 1964, S. 46). В представлении некоторых авторов СМIII период был своего рода «мертвой полосой» в истории Крита. Так, Сп. Маринатос (Marinatos, 1973a, S. 34) определяет время между 1700—1600/1580 гг. до н. э. как «eine monumentale Zwischenperiode», в течение которого не было создано ни одной сколько-нибудь значительной постройки, «если не считать более или менее гипотетических частей Кносского дворца». Далее тот же автор пишет: «Установление точной даты восстановления отдельных дворцов все еще сопряжено с величайшими трудностями. Во всяком случае после 1600 г. четыре новых дворца были вновь отстроены на тех же местах частично с использованием старых руин и затем оставались в этом состоянии, пожалуй, вплоть до второго и теперь уже окончательного разрушения». В противовес этой концепции Шахермайр (Schachermeyr, 1964, S. 84) определяет CMIII период как «Hochblüte zwischen Katastrophen» и приводит ряд фактов, свидетельствующих о достаточно интенсивной строительной деятельности как в самих дворцовых центрах, так и за их пределами, а также об общем прогрессе минойской культуры и искусства, которые приходятся как раз на это время. Также и некоторые другие авторы считают, что восстановление и перестройка дворцов начались почти сразу же вслед за постигшей их катастрофой, т. е. после 1700 г. (Platon, 1966, р. 159; Hood, 1971, р. 52). Тем не менее ситуация остается неясной. Неизвестно точное число катастроф, обрушившихся на Крит в промежутке между 1700 и 1600 гг. Одни исследователи насчитывают три таких [119] катастрофы, другие — только две. По всей видимости, невозможно установить и более или менее точные даты постройки четырех «новых дворцов», а также определить продолжительность разрыва, отделяющего эти сооружения от их предшественников (см. об этом ниже). Ввиду этого объединение CMIII и ПМI-II периодов в «эпоху новых дворцов», продолжавшуюся около трех столетий (с 1700 по 1400 г. до н. э.), видимо, нельзя расценивать иначе, как общепринятую условность. Хронологический отрезок, который можно было бы считать периодом собственно дворцовой цивилизации, судя по некоторым признакам, был далеко не столь продолжителен. В общей сложности он едва ли составлял более двухсот или даже ста пятидесяти лет. Тем не менее взятая как некое историческое целое «эпоха новых дворцов» соответствует, за исключением своего завершающего фазиса (ПМII периода), отмеченного всеми признаками упадка, более или менее непрерывной полосе прогрессирующего развития минойской культуры. Об этом свидетельствуют в первую очередь ясно выраженные тенденции экономического и демографического роста. О последней тенденции следует сказать особо.
По подсчетам Ренфрью (Renfrew, 1972, р. 232), общее число поселений на территории Крита составляет для всего периода поздней бронзы в расчете на 1 тыс. км2 35.7 против 23.2 для периода средней бронзы и 13.6 для периода ранней бронзы. Всего в этот период на Крите насчитывается 284 поселения, а общая численность населения определяется цифрой в 256 тыс. человек против 75 тыс. в период ранней бронзы. Плотность населения на 1 км2 для трех основных фаз в истории эпохи бронзы составляет соответственно 9.18; 26.1; 31.3 человек. У нас нет твердой уверенности в том, что эти подсчеты американского исследователя в полной мере отвечают действительному положению вещей на острове, так как фактическая основа, на которой они построены, слишком ненадежна. Тем не менее в них можно видеть хотя бы приблизительное отражение динамики роста населения Крита в общих хронологических рамках эпохи бронзы. Косвенным подтверждением этих догадок служит так называемая «минойская колонизация» на островах Эгейского моря (Мелос, Фера, Кеос, Родос, Кифера), на побережье Малой Азии (Милет) и, может быть, также Балканской, Греции (Hood, 1971, р. 52; Branigan, 1981; Doumas, 1982), хотя характер и масштабы этой экспансии остаются для нас во многом неясными.
В это же время в некоторых районах Крита исчезают ранее существовавшие здесь поселения, что может объясняться либо перемещением части населения в другие районы, либо его концентрацией в пределах тех же районов в немногих, но крупных населенных пунктах. Так, в частности, истолковывается в некоторых работах факт заброшенности большинства толосных могил района Месары при отсутствии в тех же местах видимых следов каких-либо других некрополей. Как думает Шахермайр (Schachermeyr, 1964, S. 51), жители поселений, которым принадлежали эти могилы, то ли принудительно, то ли по доброй воле были переселены в Фест — главный минойский центр всего этого района. Объяснение это кажется довольно заманчивым, хотя вряд ли его можно признать единственно возможным.
Минойские поселения периода расцвета поражают своим многообразием. Их конкретные формы, планировка, размеры и внутренняя структура, очевидно, зависели в каждом отдельном случае от весьма сложного взаимодействия целого комплекса объективных факторов географического, демографического, социально-экономического и иного характера. Определить долю каждого [120] из этих факторов в общем балансе взаимодействующих сил в подавляющем большинстве случаев не представляется возможным. Отсюда крайняя произвольность, а нередко и противоречивость в оценках одних и тех же поселений в современной научной литературе.
Наиболее обстоятельную классификацию критских поселений периода «новых дворцов» предлагает в одной из своих статей греческий археолог А. Зоис (Zois, 1982b, S. 207). Все известные ему поселения этого времени он делит на следующие пять типов, добавляя к ним в качестве шестого постройки культового или какого-либо иного характера и некрополи: 1) «большие дворцовые города, т. е. города с дворцом или правительственным зданием, которое ясно отличается от других построек своей величиной и устройством и явно представляет собой подлинное ядро и центр тяжести городской системы»; 2) «малые дворцовые города, т. е. небольшие города, которые имеют тот же общий вид, что и предыдущие, но в значительно меньших масштабах»; 3) «независимые крупные города, т. е. города, занимающие довольно значительную территорию, в которых, однако, по всей видимости, отсутствует ясно различимое здание особой важности, т. е. дворец или правительственная резиденция»; 4) «малые города и поселения, также без ясно выраженного правительственного здания»; 5) «сельские усадьбы, т. е. одиночные постройки в сельской местности, которые, очевидно, были малыми или большими сельскохозяйственными центрами». Вероятно, конкретные примеры поселений, которыми Зоис иллюстрирует каждый из пяти постулируемых им типов, представляются ему самому далеко не бесспорными. Поэтому он находит нужным завершить свой перечень следующей оговоркой: «Следует заметить, что многие из вышеупомянутых мест могут быть причислены к одному из шести типов лишь в предварительном порядке. Так, например, вполне возможно, что некоторые из построек, обозначенных выше как „сельские усадьбы», при дальнейшем исследовании могут оказаться частями поселений».
Предварительный, эскизный характер схемы Зоиса обусловлен уже одним тем, что в своем подавляющем большинстве перечисляемые им населенные пункты в настоящее время обследованы далеко не полностью. Об очень многих из них приходится судить лишь по незначительным фрагментам их первоначальной застройки, нередко всего по одной-двум постройкам. Отсюда и проистекает та размытость граней между одиночными строениями типа так называемых «вилл» или «усадеб» и случайно открытыми блоками «городских» домов, о которой говорит Зоис. Впрочем, и планировка, и подлинные размеры не только малых, но даже и самых крупных поселений минойского Крита, таких, как Кносс или Фест, известны нам очень плохо. Неудивительно, что многие из выдвигаемых Зоисом идентификаций вызывают желание спорить. Так, поселение в Айя Триаде попадает по его раскладке в разряд «малых дворцовых городов» вместе с Гурнией, Миртосом-Пиргосом, Ниру-Хани и некоторыми другими поселениями, несмотря на то что дворец Айя Триады (обычно неправильно именуемый «царской виллой») и по размерам, и по великолепию своего архитектурного оформления стоит гораздо ближе к большим дворцам Кносса, Феста и Маллии, чем к скромным «городским виллам» Гурнии или Пиргоса. В то же время в группу «больших дворцовых городов» включены практически еще совсем не изученные поселения в Канли Кастелли и Ханиа Кастелли (западный Крит). [121]
Нам кажется, что в этой ситуации было бы благоразумнее воздержаться от попыток создания некоей всеохватывающей типологии критских поселений, в которой были бы учтены абсолютно все зафиксированные в настоящий момент археологически населенные пункты минойской эпохи, а также и от стремления к чрезмерной типологической детализации. Поэтому предлагаемая нами принципиальная схема, в соответствии с которой будет вестись изложение в настоящей главе, значительно проще, чем схема Зоиса.1 Она включает всего лишь три пункта: 1) дворцовые центры; 2) периферийные, или рядовые, поселения (предполагается, что они образовывали периферию дворцовых центров в составе основных административных округов Критского государства); 3) сельские виллы. При характеристике каждого из этих трех типов мы используем лишь некоторые выборочно взятые примеры поселений, считаясь прежде всего со степенью их археологической изученности. Поселения, недостаточно изученные, точная идентификация которых в силу этого сейчас крайне затруднена, остаются за пределами настоящего обзора.
Дворцовые центры
Дворцы были главными узловыми точками во всей социально-экономической и идеологической системе минойского общества. Однако их происхождение, даже если оставить в стороне уже подробно обсуждавшуюся выше проблему «старых дворцов», все еще вырисовывается крайне неясно. Именно с этим обстоятельством в значительной мере связаны те трудности в установлении верхней хронологической границы периода расцвета, о которых мы только что говорили. И в Кноссе, и в Фесте «новые дворцы» по крайней мере по одному разу подвергались разрушениям и перестраивались, причем основная часть первоначальной застройки была скрыта под более поздними конструкциями и теперь может быть обнаружена лишь посредством глубокого зондирования строительных горизонтов. Особенно сильно пострадал дворец CMIII периода в Фесте. При перестройке остатки его стен были срыты почти до основания, весь сопровождающий материал исчез (Schachermeyr, 1964, S. 89). Видимо, именно это обстоятельство и побудило Д. Леви начинать историю «нового дворца» с ПМI периода. В Кноссе в результате большой катастрофы (видимо, пожара) в конце того же CMIII периода многие части дворца были практически полностью разрушены и затем отстраивались заново (ibid.). По заверениям французских археологов, судьба третьего критского дворца в Маллии была не столь драматичной. За примерно 200 лет своего существования он ни разу не подвергся ни сколько-нибудь серьезным разрушениям, ни перестройкам. Тем не менее дата его постройки остается также весьма проблематичной. В путеводителе по французским раскопкам на Крите сказано, что он был построен в CMIII — ПМI периоды пли же около [122] 1650 г. до н. э. (Tiré, Van Effenterre, 1966, р. 7). Как совместить крайнюю растяжимость первой из этих датировок с довольно значительной точностью второй, авторы путеводителя, к сожалению, не объясняют. В Като Закро зондирования, произведенные в разных местах на территории дворца, обнаружили следы конструкций CMIIIB-ПМIА периодов, в которых руководитель раскопок Н. Платон склонен видеть остатки первой строительной фазы «нового дворца» (Hiller, 1977, S. 140 f.). Дворец в его теперешнем состоянии был, следовательно, построен уже ближе к концу ПМI периода.
Сопоставляя сбивчивые и зачастую очень неясные показания археологов, обследовавших отдельные дворцы, мы вслед за Сп. Маринатосом все более склоняемся к мысли, что даже и самые древние из них едва ли могли быть построены задолго до 1600 г. до н. э. (Marinatos, 1973a, s. 33; см. также: Hood, 1978, р. 22). Правда, в этом случае возникает слишком большой (продолжительностью около столетия) временной разрыв между «новыми» и «старыми дворцами», что плохо согласуется с общепринятым представлением об их принципиальной однотипности. Однако, если попробовать отказаться от этой в значительной мере дискредитированной концепции, становится возможной более разумная и упорядоченная логическая организация известных нам немногочисленных фактов. Так, можно предположить, что существовавшие в Кноссе, Фесте, Маллии и Като Закро постройки протодворцового типа (мегалокомплексы) после разрушившей их катастрофы около 1700 г. еще несколько раз перестраивались или отстраивались заново в течение CMIII периода. Однако от всех этих конструкций, как и от их предшественников более раннего времени (СМI-II периодов), сохранились лишь незначительные следы (таковыми, видимо, могут считаться «немногие гипотетические части Кносского дворца», по определению Маринатоса; а также базы колонн, поддерживавших портик, который, возможно, окаймлял с запада центральный двор Фестского дворца, хотя датировка его далека от абсолютной точности), поскольку основная их часть была, по всей видимости, уничтожена в процессе сооружения «новых дворцов» на рубеже XVII—XVI вв. или даже после этой даты. Правда, архаические мегалокомплексы, если и не в первоначальной своей форме, то во всяком случае близкой к первоначальной, могли после ряда перестроек и модификаций сохраниться в некоторых других поселениях, расположенных на периферии главных дворцовых центров. К этой категории «несостоявшихся дворцов», вероятно, могут быть причислены такие сооружения, как так называемая «царская вилла» в Айя Триаде и некоторые другие «городские» и «сельские виллы», расположенные в различных частях Крита.
Все же и при таком большом сдвиге во времени, если предположить, что принципиальная схема дворцового ансамбля появилась впервые на Крите не в конце III или начале II тыс. до н. э., как думает сейчас большинство авторов, так или иначе касавшихся этой проблемы, а примерно четырьмя столетиями позже, сам характер ее генезиса остается для нас во многом загадочным. Можно допустить, что она постепенно отрабатывалась и совершенствовалась в течение все того же CMIII периода в каком-нибудь одном из будущих дворцовых центров или же в нескольких сразу. Но никаких следов такого постепенного развития однажды удачно найденной идеи мы нигде не обнаруживаем. Возможно, более близок к истине Дж. Грэхем (Graham, 1972, р. 229 ff.), полагающий, что план дворцового ансамбля уже в более или менее готовом виде впервые возник в мозгу «некоего критского Дедала», который играл при дворе [123]
Рис. 16. Дворец и «городские» кварталы в Като Закро. [124]
Миноса примерно ту же роль, что и великий зодчий Имхотеп при дворе фараона Джосера. Скорее всего, это произошло в Кноссе, где был создан самый большой и самый сложный из всех известных нам архитектурных комплексов этого рода. Поразительное единообразие принципиальной схемы всех четырех дворцов при довольно большой вариативности в размещении и устройстве отдельных частей здания, их одинаковая ориентация по сторонам света, использование в их планировке одних и тех же строительных модулей (так называемого «минойского фута») — все эти факты в их совокупности заставляют думать, что возникновение дворцовых ансамблей было результатом реализации широкой строительной программы, направляемой из одного центра, которым, по всей видимости, был все тот же Кносс (ibid., р. 224 ff., 236).
Подтверждением этой догадки служат недавние открытия в Маллии и Като Закро. В обоих этих поселениях наблюдается явное несоответствие ориентации дворцового комплекса и подступающих к нему с севера «городских кварталов» (рис. 14, 16). В результате создается впечатление, что как в том, так и в другом случае дворец был насильственно «втиснут» в уже сложившийся ранее план поселения как некое инородное, органически чуждое данной архитектурной и социальной среде тело. Совершенно иную архитектурно-пространственную модель воплощает планировка маленькой Гурнии, к которой мы еще специально вернемся в дальнейшем. Ее небольшой дворец, конструктивно заметно отличающийся от четырех главных критских дворцов, был гармонично «вписан» в общий план поселения, составляя, судя по всем признакам, его важную неотъемлемую часть. Таким образом, есть все основания полагать, что из четырех известных нам сейчас дворцов по крайней мере два — дворцы Като Закро и Маллии — были сознательно смоделированы как уменьшенные копии большого Кносского дворца и внедрены прямо в центр двух крупных поселений, скорее всего, на место существовавших здесь ранее мегалокомплексов или жилищ местной знати, возможно, снесенных перед самой постройкой дворцов. Столь радикальное перекраивание исторически сложившейся планировки целых поселений, естественно, могло быть осуществлено только в условиях централизованного государства, управляемого достаточно сильной властью монархического или, может быть, олигархического типа. По всей видимости, ко времени постройки дворцов в Маллии и Като Закро такое государство уже сложилось на Крите и, вероятно, охватывало весь или по крайней мере большую часть острова.2
Достаточно ясно выраженная однотипность планировки четырех дворцовых комплексов, более или менее строго соблюдаемая идентичность основных ее элементов могут указывать на их близость друг другу также и в функциональном отношении. Грубо упрощая существо этой сложной проблемы, можно было бы, как это обычно и делается, квалифицировать Кносские дворец как резиденцию верховного правителя Крита — царя Миноса или, может быть, целой династии Миносов, если следовать позднейшей мифологической традиции, дворцы же Феста, Маллии и Като Закро — соответственно как резиденции местных правителей, наместников и вассалов верховного владыки Крита, возможно, принадлежавших к тому же царскому роду, что и он сам (Schachermeyr, [125] 1964, S. 119, 129). Однако одним только этим назначение дворцов, конечно, не исчерпывалось. В последнее время завоевывает все больше сторонников представление о полифункциональном характере дворцовых комплексов. Такого мнения придерживается, например, Дж. Грэхем (Graham, 1972, р. 235), который следующим образом объясняет чрезмерную сложность дворцовой планировки, представляющейся многим случайной и хаотичной: «Мы должны помнить, что эти дворцы служили множеству целей (одновременно). Они были не просто резиденцией суверена. Они были складами для царских богатств; факториями для производства высококачественных изделий, используемых царем; святилищами, где поклонялись богам, под опекой которых находился царь; административными учреждениями, где хранились государственные документы и протекала ежедневная рутина управления, возможно, также судебными палатами, где монарх вершил суд над своими подданными. В дополнение (ко всему этому) они должны были выражать могущество и достоинство царя и содержать средства для достойного приема и угощения важных посетителей, как отечественных, так и зарубежных» (см. также: Schachermeyr, 1964, S. 118 ff:, 222 ff.; Davaras, 1976, р. 241; Willetts, 1977, р. 67 ff.; Cadogan, 1986, р. 169; ср.: Faure, 1973, р. 188, 200 sqq.).
Можно предполагать, что эта характеристика в целом довольно верно передает истинное положение вещей, хотя нельзя не заметить, что акценты в ней все же сильно смещены в сторону традиционного восприятия дворца как частной резиденции царя. Однако даже если признать вместе с Грэхемом и другими авторами, в принципе разделяющими его точку зрения, что функции, выполняемые дворцом в жизни минойского общества, были действительно столь многообразны, если не сказать «универсальны», мы все равно не можем обойти стороной неизбежно возникающий в этой связи вопрос: что же все-таки следует считать первичным, основным ядром этого сложного комплекса разнородных функций? Учитывая ту чрезвычайно важную роль, которую обычно играет в процессе становления первичных цивилизаций того же типа, что и минойская, религия, которая выступает здесь в качестве интегрирующего и консолидирующего фактора (Bintliff, 1977, pt I, р. 148 ff.), а также типичное для таких цивилизаций совмещение светской и духовной власти в руках одних и тех же лиц, мы уже а priori должны были бы признать, что критские дворцы были в первую очередь своеобразными ритуальными комплексами, а уж вслед за этим крупными хозяйственными и административными (политическими) центрами. В пользу этой гипотезы говорит ряд соображений общего порядка. Укажем на некоторые из них.
Как известно, на Крите до сих пор не удалось найти никаких монументальных сооружений культового характера.3 Между тем это довольно странно, если учесть широкое распространение построек такого рода в ближайших к Криту районах Восточного Средиземноморья (Малая Азия, Сирия, Египет), а отчасти также и западного (Мальта) (Matz, 1962, р. 110). Сопоставления такого рода невольно наводят на мысль, что именно дворцы и заменяли в [126] минойской архитектуре практически отсутствующие храмы.4 С другой стороны, можно вспомнить, что именно храмы первоначально были во многих районах Передней и Юго-Восточной Азии, а также Мезоамерики главным средоточием как духовной, так и светской власти, практически предвосхищая почти все основные функции появившихся позднее дворцов. Так, очевидно, можно объяснить принципиальную однотипность дворцовой и храмовой архитектуры, не столь уж редкие случаи совмещения признаков постройки того и другого рода в одном архитектурном комплексе, наконец, ярко выраженные (даже и в сравнительно позднее время) сакральные функции дворцов, что и позволяет считать их особой разновидностью святилищ (Naumann, 1971, S. 389, 403, 405, 451; Оппенхейм, 1980, с. 131, 133). Важно принять во внимание также еще и то, что дворцы вообще едва ли могли бы быть построены, если бы их строители (а скорее всего, это были простые земледельцы и ремесленники, созванные из окрестных поселений) не воодушевлялись мыслью о том, что они строят дом для своего верховного божества. Всякое иное объяснение появления столь значительных архитектурных сооружений в обществе, еще далеко не порвавшем с традициями первобытнообщинного строя, представляется малоубедительным (Willetts, 1977, р. 69; ср.: Васильев, 1983, с. 46).
Косвенное указание на преимущественно сакральную природу дворцовых ансамблей можно видеть в самом их местоположении. Этот важный аспект проблемы был обстоятельно разработан американским историком архитектуры В. Скалли (Scully, 1963, р. 11 ff.). Путем внимательного изучения ландшафтов Кносса, Феста, Маллии и Гурнии он пришел к заключению, что выбор места для постройки дворца, а также его ориентация по сторонам света обычно определялись следующими двумя моментами. 1. Дворец, как правило, располагается в замкнутой со всех сторон долине, размеры которой могут быть различными, но конфигурация (вытянутый в длину прямоугольник) остается всегда одной и той же. Скалли называет этот тип ландшафта «естественным мегароном». 2. На осевой линии дворца к северу или к югу от него обычно можно видеть округлый или конический холм, а на некотором расстоянии от него на той же самой линии — гору с раздвоенной вершиной. Как считает Скалли, в понимании самих минойцев, все эти детали ландшафта были наполнены глубокой религиозной символикой и воспринимались ими как неоспоримое свидетельство присутствия самой великой богини — «матери-земли», в лоне которой и располагался дворец. Архитектура дворца должна была мыслиться в этом случае всего лишь как искусственное дополнение к тем естественным архитектурно-скульптурным формам, которые были созданы вокруг него самой природой. Как памятник синтетического сакрального искусства минойский дворец может быть понят лишь в тесной связи с ландшафтной архитектурой. Основное назначение дворца, по мысли Скалли, заключалось в том, чтобы служить постоянно меняющейся сценой и декорациями для сложного [127] ритуального действа, разыгрывавшегося в его дворах, коридорах, внутренних покоях. Само это действо, в котором американский исследователь видит усложненную модификацию древних пещерных обрядов эпохи палеолита, было тесно связано с идеей лабиринта и включало в себя длительное движение процессии адорантов по бесконечным коридорам дворца, постоянные переходы из тьмы на свет и обратно, всевозможные испытания, которым подвергались участники шествия (в их число могли входить, например, «игры с быками», по всей видимости, устраивавшиеся в центральном дворе дворца). Сама планировка дворца, детали его внутреннего убранства как бы отразили в себе и запечатлели на долгое время основные перипетии этой праздничной церемонии или, скорее, целого цикла таких церемоний. Отсюда такие непременные элементы дворцовой планировки, как лабиринтообразные переходы, открытый двор, павильон, украшенный колоннами, и крипта с подпорным столбом.
Концепция Скалли заключает в себе ряд спорных или неясных моментов, на которых мы сейчас не будем останавливаться. Возможно, религиозные функции минойского дворца выступают в ней в несколько гипертрофированном виде. Однако в ней есть, безусловно, и рациональное зерно, каковым может считаться идея гармонической сбалансированности дворцовой архитектуры с формами окружающего ландшафта, сбалансированности не столько эстетического (хотя этот момент, несомненно, также учитывался), сколько религиозно-символического порядка. Едва ли случайно, что наиболее значительные минойские горные святилища, или peak-sanctuaries, как их называют в англоязычной литературе, были открыты на г. Юктас, расположенной точно на оси Кносского дворца к югу от него, на Иде, занимающей точно такое же положение по отношению к Фестскому дворцу, только в противоположном северном направлении, и на Дикте, господствующей над долиной Маллии (Scully, 1963, р. 12 ff.; см. также: Dietrich, 1969, S. 157 ff.; Graham, 1972, р. 75, п. 3).
Первые святилища на вершинах гор появились на Крите то ли в течение периода «старых дворцов», то ли еще до его начала (Cadogan, 1986, р. 161). Ряд признаков, относящихся в основном уже к периоду «новых дворцов», свидетельствует о растущей заинтересованности критских царей в распространении своего влияния на местные культовые центры (Rutkowski, 1971, р. 18 f.). Со временем эта тенденция могла привести к институционализации культа в сельских святилищах «посредством назначения постоянных жрецов, которые были блюстителями священного места и представителями царской власти» (ibid.). Одновременно среди общей массы горных святилищ начинают выделяться некоторые особенно богатые и хорошо устроенные. Примерами могут служить уже упоминавшееся святилище на Юктасе, где все пространство вокруг вершины горы было обнесено массивной циклопической стеной, также на Петсофе (близ Палекастро), на Траосталосе (близ Като Закро) и в некоторых других местах. Во всех этих святилищах «подчинение центральной власти и превращение из мест локального сельского значения в места, имевшие общее значение для всех групп общества», завершилось, согласно мнению Рутковского, в хронологических рамках CMIII периода. Но как мы уже говорили, именно CMIII период может по ряду признаков быть квалифицирован как время окончательного вызревания критской дворцовой архитектуры или, точнее, самой идеи дворцового ансамбля. Таким образом, возникновение дворцов и устройство горных святилищ могут быть представлены как звенья одной цепи или же как два разных, но вместе с тем и тесно связанных между собой проявления [128] одного и того же процесса своеобразной «религиозной революции», главным итогом которой была широкая интеграция и реинституционализация древних родовых культов, слияние их в новые общекритские государственные культы (ср.: Bintliff, 1977, pt I, р. 148 ff.; Renfrew, 1981, р. 30; Cadogan, 1986, р. 161). Можно предположить, далее, что толчком, вызвавшим эту «революцию», стала грандиозная сейсмическая катастрофа рубежа XVIII—XVII вв. до н. э., в результате которой были уничтожены практически все большие и малые поселения минойского Крита. Колоссальное стихийное бедствие могло натолкнуть религиозное сознание минойцев на мысль о необходимости обращения к каким-то новым, более могущественным божествам и об устройстве для них новых, еще невиданных святилищ. Ответом на эту потребность, по-видимому, и стало создание системы ритуальных комплексов, расположенных частью за пределами поселения в горах, частью внутри самого поселения. Несмотря на пространственную удаленность, они мыслились как части мистически связанного целого с более или менее четким распределением сакральных функций внутри системы, хотя о характере этих функций мы можем сейчас лишь догадываться. В некоторых отношениях эта комбинация двух типов святилищ напоминает систему ритуальных сооружений, бытовавшую у древних майя: храм-пирамида (очевидно, искусственная замена священной горы) и храм-дворец, обычно с обширным внутренним двором или же «стадионом» для ритуальных игр (Кинжалов, 1971, с. 158 слл.).
В литературе иногда высказывается мнение, согласно которому непосредственное обследование дворцов будто бы не подтверждает гипотезу о преимущественно сакральном характере этих сооружений. Действительно, находки культовой утвари на территории дворцов встречаются сравнительно редко и, как правило, лишь в некоторых определенных местах, которые как по своему содержимому, так и по некоторым конструктивным признакам могут быть отнесены к категории святилищ или же специальных хранилищ священной утвари. Эти в общем довольно немногочисленные и скромно оформленные помещения почти ничем не отличаются от обычных домашних святилищ, открытых в некоторых «городских» домах и «загородных виллах». Мало вероятно, чтобы они могли использоваться как места для отправления какого-то официального культа (Rutkowski, 1972, р. 222 ff.). Что же касается так называемых «крипт» и «люстральных бассейнов», то их назначение остается пока неясным. В принципе они могли использоваться и для каких-нибудь житейских надобностей. Так, крипты могли служить обычными погребами или кладовыми, люстральные же бассейны, возможно, использовались просто для умывания. Эту мысль последовательно проводит и отстаивает в своей книге «Культовые места в Эгейском мире» Б. Рутковский (ibid., р. 120, 230 f.). В результате предпринятых им изысканий автор приходит к выводу, что в минойских дворцах вообще «не было никаких регулярных, постоянных мест для совершения религиозных церемоний» (упоминавшиеся выше домашние святилища могли устраиваться где угодно и, видимо, легко перемещались с места на место) (ibid., р. 222). Главные места для поклонения богам находились, согласно Рутковскому, «не в городах и деревнях…, но прямо в сельской местности: в горных святилищах, пещерах и сельских священных оградах» (ibid., р. 231, 259).
Не вдаваясь в специальный разбор этой весьма своеобразной и как будто не получившей сколько-нибудь широкой поддержки концепции, укажем лишь [129] на некоторые моменты, явно идущие вразрез с построениями Рутковского (сам он эти моменты либо вообще игнорирует, либо пытается истолковать в духе своей теории). Относительная скудость ритуальной утвари, найденной как во дворцах, так и за их пределами — «в частных домах», не должна нас удивлять. Напротив, она вполне закономерна: при каждой новой катастрофе обитатели дворцов, вероятно, стремились спасти и унести с собой в первую очередь священные предметы, особенно, разумеется, те из них, которые имели наибольшую материальную и художественную ценность. Эти же предметы неизбежно становились главным объектом вожделения грабителей, обшаривавших заброшенные дворцы. Наконец, многие из них могли просто погибнуть во время пожаров и землетрясений. Уцелели лишь некоторые образцы такого рода утвари, в основном благодаря тому, что в первые же минуты катастрофы они оказались заблокированными где-нибудь в подвальных помещениях дворца или виллы и остались одинаково недоступными как для своих хозяев, так и для пришедших позже грабителей. Рутковский совершенно сбрасывает со счета этот важный момент.
Точно так же пренебрегает он и другим, неоднократно отмечавшимся в литературе обстоятельством: в сущности, мы имеем лишь весьма смутные и неясные представления о расположении, устройстве и использовании верхних помещений дворцов. И в Кноссе (за исключением некоторых частей восточного крыла, составляющих так называемый «жилой квартал»), и в Фесте, и в Маллии, и в Като Закро по-настоящему изучен и обследован лишь нижний, цокольный этаж дворца, судя по всему, игравший в его жизни далеко не первостепенную роль. Согласно мнению, разделяемому целым рядом специалистов, его наиболее важные парадные залы, предназначенные для всякого рода торжественных церемоний и приемов, должны были находиться на втором и, может быть, на третьем не сохранившихся этажах дворцового комплекса. Там же могли располагаться и главные дворцовые святилища, являвшиеся средоточием официального культа, возможно, стояли большие (в рост человека или более) изображения богов (Graham, 1972, р. 31). Нельзя не считаться также и с тем, что сама продолжительность функционирования дворцов в качестве крупных ритуальных комплексов была, по-видимому, не особенно значительной. Во всяком случае она не идет ни в какое сравнение с продолжительностью использования крупнейших греческих святилищ более позднего времени. Соответственно и отложения, сохранившие следы культовой деятельности, не могли здесь быть столь же мощными, как в этих последних.
Конечно, во всех догадках такого рода, вызванных стремлением заполнить пробелы в имеющейся в нашем распоряжении скудной и неполноценной информации, есть определенный элемент риска. Мы располагаем, однако, и другими достаточно вескими свидетельствами, подкрепляющими позицию тех исследователей, мнение которых пытается оспаривать Рутковский. Такими свидетельствами могут считаться фрески, украшающие стены внутренних помещений Кносского дворца. Если исключить из их числа так называемого «собирателя шафрана» и некоторые анималистические мотивы вроде известной росписи, изображающей дельфинов и морских рыб, в спальне («будуаре») «жилого квартала», то практически все остальные фрески, о сюжете которых мы можем получить хотя бы приблизительное представление по сохранившимся фрагментам, изображают сцены, так или иначе связанные с кругом обрядовых церемоний и ритуалов. Таковы, например, сцены шествия адорантов, представленные [130] на фресках «коридора процессий», сцена ритуального танца женщин (жриц?) на одной из так называемых «миниатюрных фресок», многократно повторяющиеся сцены минойской тавромахии и многие другие сюжеты. Разумеется, было бы совершенно недопустимой модернизацией памятников древнего искусства, если бы мы попытались истолковать эти росписи как образцы «реалистической жанровой живописи» с сюжетами из жизни «большого света». Можно предполагать, что в представлениях самих минойцев существовала некая мистическая связь между фресками и теми реальными событиями, которые они воспроизводили. Весьма вероятно, что их основное назначение заключалось в том, чтобы закреплять и усиливать магический эффект обрядового действа. Само размещение фресок в пределах дворца вне видимой связи с идентифицированными помещениями святилищ может означать, что весь этот сложный архитектурный комплекс мыслился как своеобразный священный округ типа теменов позднейших греческих святилищ. Сообразно с этим священнодействия могли устраиваться в любой части дворца, не исключая, вероятно, и его так называемого «жилого квартала» в восточном крыле. По существу же весь уклад жизни дворцовой элиты был «насквозь ритуализирован», т. е. подчинен строгим обрядовым предписаниям, подобно тому как это можно было наблюдать во дворцах Египта, государства хеттов и других стран Передней Азии (ср.: Ардзинба, 1982, passim). Сакральная природа дворца проявляла себя также в разного рода священных символах, которыми были украшены его стены и, видимо, также крыши. Сюда относятся знаки лабриса (двойной секиры), изображения так называемых «рогов посвящения», щитов в виде восьмерки и т. д. (Willetts, 1962, р. 82).
Анализ планировки четырех известных нам сейчас дворцовых ансамблей убеждает в том, что во всех этих четырех случаях главным структурообразующим элементом был центральный двор (рис. 14, 16-18). Как считает Дж. Грэхем, постройка каждого из дворцов начиналась именно с разбивки центрального двора, с тем чтобы в дальнейшем, используя четыре его стороны «как основные линии, развить вовне различные кварталы дворца» (Graham, 1972, р. 73, 226 ff.). Дворец, таким образом, рос изнутри, не вписываясь в четкие рамки какого-то заранее заданного контура, чем, по-видимому, и объясняется известная неупорядоченность его наружных фасадов.
Вероятно, с точки зрения самих минойских зодчих, это были даже не фасады в собственном значении этого слова, а, скорее, напротив, задние стены, отгораживающие дворец от окружающего его города, тогда как собственно фасадной стороной считались внутренние стены, выходившие на центральный двор (ibid., р. 238 f.; Schachermeyr, 1964, S. 120). Отсюда же проистекает, наверное, и очевидное пренебрежение, выказываемое теми же архитекторами, к решению проблемы «стыковки» «города» и дворца. Почти повсеместно, как это хорошо видно на планах раскопанных частей поселений в Кноссе, Фесте, Маллии и Като Закро (рис. 14, 16, 18, 19), «частные дома» практически вплотную подступают к наружным стенам дворца, причем нигде, за исключением разве что западного двора Феста, не видно даже попыток удержать эту беспорядочную массу жилой застройки на «почтительном удалении» от дворцового здания или же хотя бы эстетически сбалансировать одно с другим.5 [131]
Рис. 17. «Новый дворец» в Кноссе
Являясь структурным ядром дворцового ансамбля в плане его архитектурной организации, центральный двор неизбежно должен расцениваться как такое же ядро и в плане функциональном, причем чисто эстетические соображения здесь явно должны были отступить на задний план перед соображениями утилитарного порядка (Graham, 1972, р. 238). Но что могло быть главным назначением этого двора? Использование этого большого открытого пространства для чисто хозяйственных нужд представляется маловероятным (ср.: ibid., р. 73). В этом случае должна была бы наблюдаться гораздо более значительная вариативность в устройстве самих дворов и соответственно окружающих их дворцов. Между тем, как указывает Грэхем (ibid., р. 74 ff.), дворы по крайней мере трех дворцов — в Кноссе, Маллии и Фесте (теперь к ним, видимо, без особых колебаний можно добавить и дворец в Като Закро) — «отличаются удивительным [132] сходством, которое в некоторых отношениях доходит почти до тождества». Эта сходство заключалось в том, что все три двора были вымощены каменными плитами, снабжены одним или несколькими портиками (вероятно, с верхними галереями), устроенными вдоль длинных сторон двора, размещались на оси, идущей строго с севера на юг по стрелке компаса, и имели одинаковые размеры — около 24 м в ширину и 52 м в длину. «Эта стандартизация, — заключает Грэхем свои наблюдения, — могла означать, что двор был построен для каких-то определенных целей подобно футбольному полю или теннисному корту». Сам Грэхем специально рассматривает вопрос о функциях центрального двора в одном из разделов своей книги и в конце концов склоняется к мысли, что его основное назначение заключалось в том, чтобы служить «ристалищем» для участников минойской тавромахии (ibid., р. 73 ff.). Некоторые конструктивные особенности
Рис. 18. «Новый дворец» в Фесте. [133]
Рис. 19. Центральная часть Кносса в XVI—XV вв. до н. э. (по Эвансу). [134]
в устройстве центральных дворов, например некое подобие барьера, ограждающее портик на северной стороне двора в Маллии, загадочная каменная платформа в северо-западном углу двора в Фесте и другие детали того же рода как будто подтверждают эту догадку американского исследователя, тем более что найти другое подходящее место, где могли бы устраиваться игры с быками, в самих дворцах или их ближайших окрестностях, пока не удалось. Тем не менее устройство коррид, видимо, все же не было единственным raison d’etre центрального двора, обусловившим в высшей степени своеобразную планировку критских дворцов. Ведь и сама минойская коррида была, насколько мы можем сейчас о ней судить, лишь одним из «актов», хотя, вероятно, из числа наиболее важных, узловых, в составе годичного цикла обрядовых празднеств, призванных стимулировать плодородие земли и поддерживать весь мир в состоянии гармонии и равновесия. Можно предполагать, что не только тавромахия, но и многие другие важные эпизоды этого цикла разыгрывались именно во внутреннем дворе (ср.: ibid., р. 74; Rutkowski, 1972, р. 232). По существу уже одного этого было бы достаточно для того, чтобы считать весь дворец священным местом и, если даже не постоянным обиталищем богов, как многие восточные и позднейшие греческие храмы, то во всяком случае местом, где они могли «являться» своим почитателям. Грэхем, как нам думается, справедливо обращает внимание на известную автономность центрального двора по отношению к самому дворцу (Graham, 1972, р. 74). В принципе он мог существовать даже и за пределами дворца, как это было, например, в Гурнии, или же вообще без дворца, во всяком случае без каких-либо видимых его признаков. Чтобы проиллюстрировать последнюю из этих возможностей, Грэхем ссылается на позднеминойское поселение в Плати (район Ласити, восточный Крит), где было открыто некое подобие прямоугольного двора или площади, расположенной то ли между несколькими блоками домов, то ли внутри одного жилого комплекса (на этот вопрос не удалось найти сколько-нибудь ясного и однозначного ответа ввиду незавершенности раскопок). Нам кажется, однако, что гораздо более яркий пример ситуации такого рода, на первый взгляд парадоксальной, а по существу вполне естественной, дает так называемый «политический центр» Маллии CMI-II периодов (см. о нем выше). Образующая его структурную основу «агора» своими пропорциями и устройством (ограда из ортостатов, наличие по крайней мере одного портика с западной стороны) довольно близко напоминает центральный двор «нового дворца» Маллии, а размерами даже несколько его превосходит. При этом никаких следов сооружений дворцового типа в непосредственной близости от «агоры» обнаружить не удалось, а существование «старого дворца» примерно на том же месте, где будет позднее построен «новый», остается, как было уже указано, в высшей степени проблематичным.
Если предположить, как это уже и было нами сделано, что первый дворцовый ансамбль появился в Маллии лишь где-то на рубеже XVII—XVI вв., историческая преемственность этих двух сооружений — ансамбля «агоры» и «нового дворца» — становится вполне вероятной. Как указывает первооткрыватель «агоры» А. Ван Эффантер, с наступлением эпохи «новых дворцов» она приходит в упадок и, видимо, перестает использоваться в соответствии со своим первоначальным назначением (Van Effenterre, 1969, р. 143). Не означает ли это, что функции, некогда принадлежавшие «агоре», перешли теперь к структурно во многом повторяющему ее центральному двору маллийского дворца? Если попытаться несколько иначе сформулировать ту же самую мысль, придав ей еще [135] большую заостренность, мы могли бы, пожалуй, сказать, что дворец узурпировал общинную ритуальную площадку, сделав ее своей интегральной частью и наглухо изолировав от всего остального поселения в черте своих же собственных стен (ср.: Press, 1964, S. 107, 238). К этому можно еще добавить, что и сам дворцовый ансамбль по-настоящему определился и приобрел свою классическую законченность форм только после этого акта узурпации. Иначе говоря, создатель первого дворца, которым был, по всей видимости, «дворец Миноса» в Кноссе, должен был ориентироваться в своих проектах на достаточно древний архитектурный канон общинного ритуального комплекса (Маллия дает нам сейчас лишь наиболее яркий образец такого комплекса, хотя нет никаких оснований считать его единственным). Основная идея этого «минойского Имхотепа» (или Дедала), отчасти, возможно, инспирированная восточными образцами, заключалась, по-видимому, в том, чтобы замкнуть этот комплекс сплошным кольцом дворцовых построек, создав, таким образом, некое подобие обособленного священного города внутри уже существующего поселения. Такое решение проблемы генезиса дворцовой архитектуры представляется нам в настоящий момент наиболее естественным и логичным (ср.: Cadogan, 1986, р. 168).
При всем своем первостепенном и даже определяющем значении для общей структуры дворцового ансамбля центральный двор был лишь частью довольно сложной системы взаимосвязанных дворов, каждый из которых мог сообразно с обстоятельствами служить местом, где разыгрывались обрядовые действа. Особый интерес в этом плане представляют западные дворы Кносского и Фестского дворцов с их расположенными под углом друг к другу «театральными лестницами» и «церемониальными тротуарами» (рис. 17, 18). В отличие от центрального двора эти дворы были непосредственно связаны с окружающими дворец «городскими кварталами» и, очевидно, открыты для более или менее широкого доступа, в особенности в праздничные дни. Западные дворы и в Кноссе, и в Фесте, таким образом, еще сохраняли свое прежнее значение «зоны контактов» между представителями аристократической дворцовой элиты и массой «городского» населения, в чем можно видеть формально известную уступку традициям общинной (племенной?) солидарности, по сути же стремление той же элиты оставить за собой важное средство манипуляции сознанием масс. Появляясь перед народом во время праздничных церемоний, «люди дворца», естественно, старались держаться обособленно от него. Для этой цели, видимо, и были устроены на «театральных площадках» Кносса и Феста ряды ступеней, скорее всего, использовавшиеся подобно сидениям или местам для стояния зрителей на греческих стадионах и в театрах. Их сравнительно небольшая вместимость (не более нескольких сот человек)6 показывает, что они предназначались только для немногочисленной избранной части общества, отнюдь не для массового зрителя. Тем не менее устраивавшиеся здесь церемонии, по всей видимости, еще сохраняли свой традиционный характер массовых обрядовых действ эпохи первобытнообщинного строя. К участию в них, вероятно, допускались и рядовые общинники, хотя «ведущие партии», а также и общая «режиссура» в этих «спектаклях», скорее всего, были закреплены за «людьми дворца». [136]
Принципиально иной характер, надо полагать, носили ритуальные собрания, происходившие в центральных дворах тех же дворцов. Поскольку проникнуть в них извне можно было только через посредство сложной системы коридоров, собрания эти, по всей видимости, уподоблялись своеобразным «закрытым спектаклям», на которые допускались только обитатели самого дворца и специально приглашенные почетные гости из числа местной и чужеземной знати. Для широких масс «простонародья» доступ на них был закрыт. Можно предполагать, что именно здесь, на центральном дворе, — этой sacra sacrorum дворца — разыгрывались наиболее важные и вместе с тем самые загадочные, окруженные глубокой тайной ритуалы минойского культа, например мистические сцены эпифании «великой богини», которые мы видим на многочисленных критских печатях, или же выступления одетых в маски танцоров, изображающих божественного быка Минотавра. Глухие отзвуки того мистического ужаса, который вызывали у непосвященных эти обряды и само место, где они происходили, дошли до нас в греческом мифе о Тезее.
Суммируя наши наблюдения над основными особенностями структуры дворцового ансамбля, мы можем определить ее как по преимуществу интровертную, т. е. обращенную вовнутрь, а не наружу, замкнутую на самое себя (ср.: Graham, 1972, р. 74). Эта форма архитектурной организации пространства как бы материализовала в себе ту сложную систему социально-психологических связей, которая составляла основу жизнедеятельности зрелого минойского общества. В значительной мере места, занимаемые в этой системе как отдельными индивидами, так и целыми социальными группами, зависели от распределения ролей в многоступенчатой иерархии ритуальных циклов разных уровней социальной значимости: родовых, общинных и общегосударственных. Размежевание двух основных зон ритуальной деятельности — открытой, расположенной на стыке дворца и «города», и закрытой, находящейся в самом сердце дворцового комплекса, — как нельзя более ясно отражает резко расширившийся разрыв между экзотерическими и эзотерическими элементами минойской религиозной обрядности, чему, несомненно, должен был сопутствовать быстрый рост религиозного профессионализма, в свою очередь влекущий за собой усиление и усложнение статусных различий внутри общественного целого. Конечным итогом этих процессов, насколько можно о них судить, основываясь на аналогиях, взятых из истории других однотипных обществ, было, по всей видимости, образование иерархически организованной жреческой элиты или особой касты священнослужителей, монопольно распоряжавшейся всеми основными культами минойского государства. Как место, где в основном концентрировалась деятельность этой элиты, дворец противостоял окружавшему его «городу», идеологически и политически господствуя над ним.
К сожалению, пока еще довольно трудно составить ясное представление о характере и основах симбиоза этих двух столь различающихся между собой социальных организмов. О самих дворцах мы знаем гораздо больше, чем о примыкающих к ним «городах». По сути дела систематическое изучение этих последних начинается только сейчас. Первым опытом, предпринятым в этом направлении, можно, по-видимому, считать продолжающиеся в настоящее время раскопки экспедиции Н. Платона в Като Закро. Но для их завершения потребуются, вероятно, еще многие годы. Во всех остальных случаях (в Кноссе, Фесте и Маллии) раскопки выявили лишь более или менее значительные фрагменты «город- [137]
Рис. 20. «Малый дворец» в Кноссе. [138]
ской» застройки, расположенные на разном удалении от дворца и дающие лишь весьма приблизительное представление об общем характере планировки этих «кварталов» и всего поселения в целом. Тем не менее учет и анализ этих фрагментов необходимы, поскольку, основываясь на них, мы можем судить (конечно, лишь в известных пределах) об образе жизни и социальном составе населения критских дворцовых центров.
По Эвансу, в Кноссе насчитывается всего «около дюжины домов новой эры, более или менее полно исследованных» (Evans, 1928, pt. I, р. 366). Вместе взятые, они дают «поистине поразительное представление о распространении благосостояния среди бюргерского класса Кносса в это время». В эту дюжину Эванс, по-видимому, не включает некоторые сооружения, в которых он склонен был видеть своеобразные придатки (филиалы) дворцового комплекса, использовавшиеся для всякого рода церемониальных и официальных надобностей или же просто для приятного времяпрепровождения. Сюда относятся так называемый «малый дворец» (Evans, 1928, pt. 2, р. 513 ff.), расположенный к западу от большого дворца (на удалении 230 м) и связанный с ним великолепно вымощенной «Священной, или Царской, дорогой» (рис. 20), «царская вилла» (находилась к северо-востоку от дворца) (ibid., р. 396 f.; рис. 21), «караван-сарай» (южнее дворца на другом берегу р. Кайрат), в котором Эванс видел «отель» для приезжающих в Кносс знатных чужеземных гостей (Evans, 1928, pt. I, р. 103 ff.), и некоторые другие постройки. Названия, придуманные Эвансом для всех этих зданий, способны скорее мистифицировать непредубежденного читателя, нежели помочь ему разобраться в существе ситуации. Их идентификация все еще остается весьма проблематичной (сейчас мы не можем с уверенностью сказать, были это жилые дома, или какие-то сооружения официального, может быть, культового характера, или же, наконец, нечто среднее между тем и другим), хотя их тесная связь с дворцом представляется достаточно очевидной. На это могут указывать и само их местоположение (почти всегда на очень небольшом удалении от дворца), и размеры (в некоторых случаях из ряда вон выходящие: так, «малый дворец» занимал площадь около 800 м2), и сложность планировки, основными элементами которой были залы, явно предназначенные для каких-то парадных приемов и церемоний, и великолепие их внутренней отделки, и сделанные в них богатые находки.
В категорию «частных домов» Эванс безоговорочно включает так называемый «южный дом» (Evans, 1928, pt. I, р. 373 ff.), сохранившийся на высоту целых трех этажей благодаря тому, что значительная его часть была встроена в выемку холма, и вместе с ним остатки еще шести домов того же периода, сгруппированных вблизи от юго-западного угла дворцового комплекса (почти вплотную к нему). По словам Эванса, «южный дом» «наилучшим образом воплощает нормальное представление о добротном бюргерском жилище начала новой эры как в Кноссе, так и где бы то ни было» (ibid., р. 389). Еще одна группа «частных домов» была открыта у юго-восточного угла дворца. В нее входили так называемый «дом алтарной завесы» (рис. 22) и расположенный рядом с ним «юго-восточный дом». Вероятно, к этой же категории может быть отнесен и «дом фресок» (Evans, 1928, pt. 2, р. 431 ff.), находившийся северо-западнее к югу от «Царской дороги», а также сравнительно недавно открытый «неисследованный дом» (в непосредственной близости от «малого дворца») (Hiller, 1977, S. 119 f.). Планировка всей этой группы построек подчинена, насколько мы можем о ней судить, определенному стандарту. В ней варьируются, хотя и в разных сочетаниях, по [139]
Рис. 21. «Царская вилла» в Кноссе
сути дела одни и те же элементы: залы с колоннами или столбами, крипты, световые колодцы, туалетные помещения и кладовые, как правило, небольшие. Повторяются также и основные формы архитектурных конструкций и декоративной отделки, в том числе сквозные перегородки между помещениями с тремя, иногда четырьмя проемами, подпорные столбы, окна, лестницы, полы, вымощенные гипсовыми плитами, в некоторых случаях («южный дом», «дом фресок») настенные росписи. Все это в целом создает впечатление обеспеченности и комфорта, даже с некоторыми претензиями на роскошь, и в этом плане нелегко провести четкую грань между теми постройками, которые Эванс относит к числу «придатков (annexes) дворца», и теми, которые он столь же безоговорочно включает в разряд «бюргерских домов». «Южный дом», который сам Эванс склонен считать своего рода эталоном второй категории, по площади даже несколько превосходит «царскую виллу», да и в богатстве внутренней отделки мало в чем ей уступает. Учитывая все это, можно, по-видимому, в целом согласиться с той общей оценкой, которую дает домам в ближайших окрестностях Кносского дворца С. Синос (Sinos, 1971, S. 61): «Помимо общего сходства и отсутствия больших складских помещений, эти дома выказывают такие характерные черты, которые позволяют заключить о их частичном использовании в качестве сакральных [140] или административных зданий. В таком случае мы находим в городе такой величины, как Кносс, вокруг дворца дома, владельцы которых находились в прямой хозяйственной зависимости от резиденции правителя. Может быть, это были дома жрецов и правительственных чиновников, не обладающие признаками домов экономически независимых горожан, т. е. большими складами, мастерскими, может быть, также ларями (?), но зато имели великолепно отделанные парадные и приемные покои» (ср.: Marinatos, 1973a, S. 35; McEnroe, 1982, Р. 6).
Рис. 22. «Дом алтарной завесы» в Кноссе
Имея весьма туманные представления о планировке центральной части Кносса, мы едва ли сумеем определить место, которое занимала вся эта группа домов «дворцовых функционеров» (Warren, 1980, р. 139, fig. 19.4), как их можно теперь назвать, конечно, в достаточной мере условно, в общей структуре поселения. В частности, учитывая их довольно значительную разбросанность по окрестностям дворца и удаленность друг от друга, невозможно с уверенностью сказать, составляли они вместе с дворцом некий обособленный аристократический анклав или сеттльмен или же были, как некие вкрапления или островки, разбросаны среди массы жилищ рядовых «горожан». Явное предпочтение первому из этих двух вариантов решения проблемы отдавал сам А. Эванс (Evans, 1928, pt 2, р. 545 ff.). Во II томе «Дворца Миноса» он специально останавливается на вопросе о протяженности и планировке позднеминойского Кносса и [141]
Рис. 23. Общий план Кносса (по Эвансу). [142]
приходит к следующим выводам, нигде не оговаривая даже их гипотетичность. Общая протяженность минойского города в направлении с севера на юг определяется Эвансом в 1.5 км и примерно столько же в самой широкой части в направлении с востока на запад (ibid., p. 559). Приняв среднюю ширину поселения за 750 м, Эванс определяет общие размеры территории, занятой Кноссом, цифрой 1125 тыс. м2 (ср.: Hood, Smyth, 1981, р. 10, fig. 2). Внутри этого пространства он довольно четко разграничивает две основные зоны. 1. «Внутренняя зона, застроенная особняками» (inner residential area), простирающаяся в радиусе около 400 м к югу и к западу от дворца. Раскопки выявили здесь в основном «хорошо построенные, свободно стоящие дома, которые, очевидно, принадлежали процветающему бюргерскому классу» (ibid., р. 560). На прилагаемом плане (рис. 23) восточная граница этой зоны проходит вдоль берега р. Кайрат на небольшом удалении от него, южная пересекает холм Гипсады неподалеку от двух домов (А и В), открытых Хогартом в 1900 г., западная граница достигает района, называемого Хелленика, невдалеке от виллы Ариадна и северная пересекает дорогу, соединяющую Кносс с морем, неподалеку от деревни Макротейхос. 2. «Более бедная внешняя зона». На плане она охватывает в основном территорию к северо-западу от основной части города, проходя через южные склоны Гипсад, позднейший акрополь, район амфитеатра и далее к востоку до долины Кайрата. В этой зоне преобладают «скромные жилища», построенные из мелкого камня. Добротные блоки тесаного камня встречаются редко.
Далее Эванс указывает, что внутренняя зона была «подлинным минойским городом» (the true Minoan City). Внешняя зона имела «более пригородный характер» и «была населена людьми из более бедного класса, который представлен рядом могил некрополя Зафер Папура. Кносс, таким образом, состоял из трех основных элементов: дворца, собственно города, греческого αστυ, и пригородов, или προάστειον. Лучшие аналогии для последних, бесспорно, следовало бы искать в планах провинциальных городков (country towns), которые были открыты раскопками в Гурнии и Палекастро, где повсюду превалировала система блоков. Но центральная гражданская зона Кносса была построена на иных принципах». Поясняя, что означают эти «иные принципы», Эванс особо отмечает далее, что во внутренней зоне все дома стояли свободно на известном удалении друг от друга, а не скученно (практически вплотную друг к другу), как это наблюдается в небольших городках восточного Крита. Это обстоятельство, в котором Эванс усматривает даже результат действия некоего «сурового законодательства», начиная уже с «очень раннего времени», дает ему повод для сравнения центральной части Кносса с «нашими городами-садами» (our Garden Cities) (ibid.). Вскоре выясняется, однако, что это сравнение было несколько преждевременным, так как расстояния между соседними домами были там, где это удается установить, очень невелики (Эванс сам подчеркивает это): их едва хватало для прокладки дренажного стока (ibid., р. 561). Ни о каких садах здесь, конечно, не могло быть и речи.
Создается впечатление, что Эванс здесь, как, впрочем, и во многих других случаях, авторитарно «закрывает проблему», которая нуждается в гораздо более внимательном и всестороннем обсуждении и вообще едва ли может быть по-настоящему решена даже и в настоящий момент, хотя со времени выхода второй части второго тома «Дворца Миноса» истекло уже более полувека. «Белые пятна» на археологической карте Кносса все еще слишком велики, чтобы можно было всерьез приниматься за реконструкцию планировки этого, [143] по-видимому, самого крупного поселения не только минойского Крита, но и всего Эгейского мира. Все соображения Эванса о характере застройки двух основных зон критской столицы, а тем более основанные на этих соображениях расчеты численности ее населения7 могут быть приняты сейчас лишь в качестве предварительной рабочей гипотезы. Нельзя, однако, не признать, что в этих догадках великого археолога, несмотря на их сильную модернизирующую окрашенность, есть свое рациональное зерно.
Даже на теперешней, еще очень далекой от завершения стадии исследования можно считать вполне вероятным предположение, согласно которому Кносский дворец находился в самом центре довольно плотно застроенного поселения и не был отделен от него никаким «санитарным кордоном». Эванс, на наш взгляд, довольно удачно сравнивает дворец со средневековым кафедральным собором, со всех сторон облепленным домами горожан (Evans, 1935, pt 1, р. 77; см. также: Marinatos, 1973a, S. 35). Вполне логично было бы далее предположить, как это и делает Эванс, что центральную часть поселения и соответственно ближайшие окрестности дворца занимали преимущественно дома людей, принадлежавших к высшему классу минойского общества. Сам Эванс явно не прочь уподобить их крупным буржуа или по крайней мере городскому патрициату эпохи средневековья, хотя в действительности это были, по-видимому, какие-то лица (сановники, жрецы?), тесно связанные с дворцом, само благосостояние которых, скорее всего, зависело от положения, занимаемого ими внутри дворцовой иерархии. Немногочисленные образцы принадлежавших им жилищ были открыты неподалеку от дворца, в основном с южной и западной стороны. Это — та «дюжина домов новой эры», на которой, в сущности, и базируются все расчеты Эванса. Все они действительно производят впечатление «особняков» (никаких следов типичной для критских поселений конгломератной застройки на территории, непосредственно примыкающей к дворцу, как будто не выявлено) и отличаются сравнительно небольшими размерами — от 220 до 130 м2 при довольно значительной (до трех этажей) высоте (Evans, 1928, pt 2, р. 562). Дома такого типа были явно рассчитаны на одну сравнительно небольшую семью (Эванс называет цифру 8 человек, видимо, включая сюда также и прислугу). В этом отношении дома центральной части Кносса сильно отличаются от намного превосходящих их по площади коммунальных жилых комплексов предшествующего периода, а также и от некоторых синхронных с ними, но, очевидно, следующих архаической традиции построек в других поселениях Крита, например, отдельных домов в Маллии.
Как было уже сказано, планировка всего этого района, за исключением его основного структурного ядра, образуемого дворцом и другими непосредственно примыкающими к нему сооружениями, остается в общем неясной. Ничего определенного нельзя сказать о расположении улиц и кварталов. Во время раскопок экспедицией Эванса был расчищен только довольно большой (около 230 м) отрезок так называемой «Царской», или «Священной», дороги, соединявший большой дворец с малым (рис. 19). Дорога проходила по довольно плотно застроенной [144] местности. Строительные остатки различных периодов обнаружены и к северу, и к югу от нее (ibid., р. 431). Можно предполагать, что «Царская дорога» была главной транспортной артерией Кносса, так как с нее открывался прямой путь на запад — в сторону моря. Вместе с тем дорога, несомненно, использовалась в церемониальных целях. Своим восточным концом она упиралась прямо в «театральную площадку» у самых стен дворца. Недавние раскопки археологов из Британской археологической школы в Афинах открыли вблизи от дороги несколько платформ, сложенных из массивных блоков известняка и гипса. Одна из них имела 18 м в длину и 5 м в ширину. Эти сооружения могли использоваться подобно ступеням «театральной площадки» — как места для зрителей во время всевозможных праздничных шествий (Catling, 1973, р. 27; 1974, р. 34).
Более удаленная периферия дворцовой округи изучена еще хуже, чем ее центральная часть. Эванс, вероятно, был недалек от истины, предполагая, что здесь селились в основном люди из низших слоев минойского общества, в престиже и богатстве сильно уступавшие обитателям аристократических районов кносского «сити». По всей видимости, это были рядовые крестьяне и ремесленники, обслуживавшие своим трудом дворцовую элиту. Процент ремесленного населения здесь мог быть довольно высоким, учитывая постоянную потребность в квалифицированном ремесленном труде такого крупного централизованного хозяйства, каким было, вне всякого сомнения, хозяйство Кносского дворца. Отчасти эту догадку подтверждают интересные открытия, сделанные сравнительно недавно на западной окраине Кносса, в районе так называемого «акрополя». Раскопки показали, что эта местность была заселена начиная уже с CMIA периода. Открытые здесь части построек датируются в основном CMIII — ПМIА-В периодами. Особый интерес представляет помещение с остатками трех печей, служивших для производства мелкого известнякового порошка, из которого изготовлялась особого рода белая штукатурка для стенных росписей (Warren, 1981, р. 73 f.). Неподалеку был открыт небольшой дом, датируемый ПМIА периодом. Наиболее интересной находкой, сделанной в нем, было большое (более 50 штук) скопление пряслиц сферической и цилиндрической формы, из чего можно заключить, что в эпоху «новых дворцов» здесь находилась ткацкая мастерская (Catling, 1976—1977, р. 5 ff.; Catling H. W., Smyth, 1979, р. 4 ff.). У нас, однако, не может быть твердой уверенности в том, что этот «ремесленный квартал» был интегральной частью «большого Кносса», а не каким-нибудь обособленным поселком («городом-спутником»), расположенным в окрестностях дворцового центра. С аналогичными затруднениями мы сталкиваемся, в сущности, повсюду в тех местах на территории более или менее удаленной периферии Кносского дворца, где археологам удалось обнаружить следы строительной деятельности минойской эпохи.8 Представление Эванса о «предместьях» Кносса как зоне сплошной застройки, протянувшейся более чем на 700 тыс. м2, таким образом, столь же произвольно (ср.: Kolb, 1984, S. 55), как и предлагаемые им оценки общей площади, занятой городом (1125 тыс. м2) и высчитанной сообразно с этой площадью численности его населения (около 82 тыс. человек) (Evans, 1928, pt 2, р. 559, 563 ff.). Завершая свои вычисления, Эванс заметил, что все предложенные им цифры могут быть легко увеличены. Но при той крайне скудной информации, которой мы теперь располагаем, они с той же легкостью могут [145] быть и в несколько раз уменьшены (ср.: Demargne, 1964, р. 117; Renfrew, 1972, р. 238, 242; Hood, Smyth, 1981, р. 4).
Рис. 24. Общий план Маллии
Несмотря на ее слабую фактическую обоснованность, эвансовская реконструкция «большого Кносса» стала своеобразным эталоном также и для других дворцовых центров Крита. Так, согласно предположениям Д. Леви, «новый дворец» Феста «был окружен обширными площадями, занятыми гражданской жилой застройкой» (Levi, 1964, р. 10). Следы этой застройки, однако, удалось пока обнаружить только в двух местах: западнее дворца, на периферии театрального двора, и на юго-восточном склоне дворцового холма в районе, носящем название Халара (ibid., р. 10 f.; Hiller, 1977, S. 124 ff.). Планировка и общий [146] характер этих двух районов, по-видимому, мало изменились в сравнении с эпохой «старых дворцов», в особенности с III ее фазой (по Леви), примерно соответствующей CMIII периоду. Во всяком случае строительные конструкции этой фазы почти повсюду обнаруживаются под постройками более позднего времени. Среди этих построек Леви особо выделяет «аристократический дом», открытый в районе Халары (Levi, 1964, р. 11; Alexiou, 1971, S. 322; Hiller, 1977, S. 126). Его стены были выложены из тщательно отесанных каменных блоков и обмазаны изнутри красной штукатуркой, пол вымощен гипсовыми плитами. Сохранилась, однако, лишь незначительная часть этой постройки, включающая несколько небольших помещений типа кладовых, коридор и заглубленное в землю помещение, напоминающее люстральный бассейн. Сам Леви склонен представлять себе центральную часть позднеминойского Феста по аналогии с «аристократическими кварталами» в ближайших окрестностях Кносского дворца. Однако данных, которые могли бы подтвердить эту догадку, все еще очень немного.
Рис. 25. Квартал Δ в Маллии
В Маллии постройка «нового дворца» сопровождалась частичной перепланировкой окружающих городских кварталов. Показательно, что дома и группы [147] домов, более или менее синхронные самому дворцу, как например дом Е к югу от дворца, дома «квартала Z» восточнее дворца и «квартала Δ» к западу от него, имеют и сходную с ним ориентацию по сторонам света (рис. 24). Как показали раскопки, при перестройке этих кварталов были перекрыты (частично или полностью — определить невозможно) проходившие здесь ранее улицы и, видимо, проложены какие-то новые коммуникации. Так, под домами квартала Z был открыт участок дороги, вымощенной известняковыми плитами, а также часть стены или, может быть, кольцевой ограды, которая, как думают французские археологи, окружала город или по крайней мере центральную его часть в период «старых дворцов» (Deshayes, Dessenne, 1959, р. 82 sq.; Tiré, Van Effenterre, 1966, p. 62 sq.). Однако перепланировка эта, видимо, не была доведена до конца. Во всяком случае она не затронула старый ритуальный центр Маллии — так называемую «агору» и непосредственно примыкающие к ней постройки. Они сохранили свою прежнюю ориентацию, не совпадающую с ориентацией дворца (рис. 14). Сама «агора» в своей основной части оставалась незастроенной, из чего можно заключить, что время от времени она еще продолжала использоваться для устройства каких-то церемоний, хотя рядом с таким крупным культовым центром, как «новый дворец», ее значение неизбежно должно было упасть.
Жилые дома Маллии поражают многообразием своих архитектурных форм и размеров, хотя общее их число не так уж велико. В некоторых случаях дома, заметно различающиеся между собой размерами, планировкой, а также временем постройки, оказываются в близком соседстве друг с другом в составе одних и тех же кварталов. Так, в квартале Δ резко контрастируют более ранний (эпохи «старых дворцов») дом Δβ и более поздний (СМIII—ПМI периодов) дом Δα (Tiré, Van Effenterre, 1966, р. 57 sqq.). Первый отличается крайней хаотичностью планировки, затрудняющей определение функционального назначения отдельных помещений (рис. 25). Второй, на сравнительно небольшой площади около 200 м2, соединяет в компактном четко очерченном ансамбле все «классические элементы минойского дома» эпохи расцвета: вестибюль, мегарон, помещения «служб», небольшой люстральный бассейн (здесь учитываются только помещения первого этажа, хотя в доме был также и второй). Чем объяснить такую контрастность в архитектуре двух столь близко соседствующих построек: различием социального статуса их владельцев или же просто разделяющей их временной дистанцией? Ответить на этот вопрос сейчас едва ли возможно.
Интересно, что, уступая «патрицианским» домам центральной части Кносса в качестве архитектурной отделки (Graham, 1972, р. 63), жилые дома Маллии, по крайней мере в отдельных случаях, заметно превосходят их своими размерами. Таковы два дома, составляющих квартал Ζ (Deshayes, Dessenne, 1959, р. 7 sqq.; Graham, 1972, р. 63 ff.). Первый из них, дом Ζα, имеет площадь 23*20 м2, превосходя самые большие из аристократических домов Кносса. Дом четко делится на две половины, из которых меньшая (западная) была занята жилыми покоями, в том числе мегароном площадью 7*5.5 м2 с открытой верандой и люстральным бассейном, большую же занимали «службы», в том числе помещения кладовых (рис. 26). Расположенный по соседству дом Ζβ отличается своей не совсем правильной конфигурацией, представляющей комбинацию прямоугольника (северная часть жилого комплекса) с треугольником (южная часть) (рис. 27). Центральную часть дома занимало обширное (5*6 м2) помещение с поддерживавшей крышу колонной и постоянным очагом. Вокруг этого [148] «зала» располагались помещения кладовых, кухни, ткацкой мастерской (эта идентификация подсказана найденными здесь многочисленными пряслицами), мастерской или склада металлоизделий (здесь найдены двойные топоры, пилы, наконечники копий, скребки), а также мегарон и ванная комната. Самое крупное из открытых до сих пор в окрестностях дворца сооружений, если не считать «квартала М», уже не существовавшего более в период, о котором сейчас идет речь, это, безусловно, дом Е, расположенный примерно в 200 м к югу от западной эспланады дворца (рис. 28) (Deshayes, Dessenne, 1959, р. 91 sqq.; Graham, 1972, р. 67 ff.). По занимаемой площади (50*28 м2) эта постройка находится где-то посредине между домами «квартала Z» и «кварталом М». Ввиду плохой сохранности стен и других конструкций планировка дома Е, впрочем, так же, как и его размеры, может быть определена лишь в самых приблизительных чертах. Любопытная особенность этого жилого комплекса, в известной мере сближающая его планировку с планировкой дворцовых ансамблей, состоит в том, что его центральную часть занимал мощеный двор, окруженный портиками. Вокруг двора группировались разнообразные жилые и хозяйственные помещения, в том числе кладовые с пифосами, кузнечная мастерская, углубление в полу типа ботроса, возможно, предназначенное для ссыпки зерна, люстральный бассейн, некое подобие атрия с имплювием и остатками подпиравших крышу известняковых столбов. В одном из помещений к югу от центрального двора были обнаружены даже остатки фресковой росписи, пока единственные в Маллии. В доме найдены также отдельные фрагменты канализационных стоков. А. Дессен, опубликовавший основной материал, полученный в ходе раскопок дома Е, в XI томе «Etudes Crétoises», относит его к особой разновидности памятников минойской архитектуры, занимающей промежуточное положение между «буржуазными виллами» и дворцами (Deshayes, Dessenne, 1959, р. 150). В эту же категорию построек Дессен включает «малый дворец» и «царскую виллу» в Кноссе, «виллы» Айя Триады, Тилисса и Склавокамбо, «малые дворцы» Гурнии и Ниру Хани. В домах такого типа должны были жить, по его мнению, либо члены царских фамилий, либо какие-то высокопоставленные сановники, местные правители, во всяком случае лица, пользующиеся большим авторитетом и властью. Со своей стороны, Дж. Грэхем (Graham, 1972, р. 67) также допускает возможность сближения дома Е с кносским «малым дворцом» и другими сооружениями сходного типа, но тут же делает важную оговорку: «Тем не менее план этой постройки так не ортодоксален, что французские археологи все еще тщетно пытаются понять смысл этого лабиринта помещений, лишенного признаков правильной организации…» (ср.: McEnroe, 1982, р. 10, S. 23). Действительно, сопоставление хаотичной, как бы расползающейся планировки дома Е с четкими, хорошо продуманными планами «малого дворца» в Кноссе или «вилл» в Тилиссе наводит на мысль о более архаичном и примитивном характере этой постройки. Данные раскопок, в общем, подтверждают эту догадку, так как из них следует, что в основной части дом был построен и обжит еще в CMI-II периоде и в дальнейшем лишь перестраивался, меняя свою конфигурацию и, видимо, также ориентацию по сторонам света. Известная архаичность дома Е проявляется, в частности, в том, что в его плане разнообразные хозяйственные и, видимо, также обычные жилые помещения занимают гораздо больше места, чем помещения церемониального или парадного характера, составляющие главное структурообразующее ядро в планировке того же «малого дворца» в Кноссе. Едва ли мы ошибемся поэтому, предположив, что этот памятник замыкает собой [149] типологический ряд, начатый еще в раннеминойскую эпоху общинными жилищами Миртова и Василики и продолженный в среднеминойское время мегалокомплексами типа «квартала М». В самой Маллии к той же разновидности модификаций родового жилища эпохи ранней бронзы могут быть, по-видимому, отнесены и некоторые другие постройки, например упоминавшиеся выше дома квартала Z. О дальнейшем развитии этой архитектурной традиции в других поселениях Крита будет сказано далее.
Рис. 26. Дом Ζα в Маллии
В Като Закро — последнем из четырех известных сейчас дворцовых центров — раскопки, производившиеся в основном в конце 60-х-70-х годах, выявили целый квартал жилых домов, расположенный к северу от дворца по склонам холма (рис. 16). Уже сейчас можно видеть, что застройка поселения, по крайней мере в этой его части, носила ярко выраженный конгломератный характер, близко напоминая планировку таких «городов» восточного Крита, как Гурния, Палекастро, Псира (Platon, 1971, р. 247). Дома строились практически вплотную друг к другу, а также к дворцовой стене, образуя сложные блоки, лишь в некоторых местах разделенные узкими проходами. В таких условиях довольно трудно определить с достаточной уверенностью точные границы отдельных жилых комплексов, а следовательно, и их конфигурацию, и размеры. Как было уже сказано, ориентация всей этой части поселения по сторонам света [150] заметно отличается от ориентации дворца. Хаотичность и аморфность ее застройки, свидетельствующие о явном нежелании владельцев отдельных домов считаться с какими-либо правилами или заранее заданным планом, резко контрастируют с четким геометризмом линий и общей упорядоченностью дворцового ансамбля. Дворец и «город» здесь явно игнорируют друг друга. Эта парадоксальная на первый взгляд ситуация получает вполне правдоподобное объяснение, если предположить, как мы это уже и сделали прежде, что дворец был насильно «втиснут» в уже задолго до этого сложившийся план «города», причем его строители, видимо, вообще не принимали в расчет этот план, а просто расчистили место для воздвигаемого ими здания, как прорубают просеку в лесу. Действительно, археологический материал периода «старых дворцов» встречается на территории северного квартала почти повсеместно, из чего можно заключить, что расположенные здесь дома в основных чертах повторяют застройку этого района, сложившуюся уже в начале II тыс. до н. э.
Рис. 27. Дом Ζβ в Маллии
Учитывая все эти факты, нам трудно согласиться с мнением Н. Платона, полагающего, что открытые им дома были, в сущности, пристройками ко дворцу, в которых «квартировали» какие-то высокопоставленные сановники из числа дворцовой администрации (Platon, 1971, р. 248; Hiller, 1977, S. 142). Насколько можно судить по описаниям этих домов и прилагаемым планам (Hiller, 1977, S. 142 ff.), они ничем не напоминают жилища «дворцовых функционеров» в центральной части Кносса, с которыми их, видимо, пытается сблизить грече- [151]
Рис. 28. Дом Е в Маллии. [152]
ский археолог. Их планировка отличается беспорядочностью, внешние контуры как бы размыты. В них отсутствуют парадные или ритуальные залы, зато много места занимают кладовые и другие служебные помещения. Несмотря на их близость к дворцу и довольно значительные размеры, эти дома производят в целом впечатление «частных» жилищ, принадлежавших отдельным, иногда, по-видимому, довольно большим семьям.9
Неподалеку от северного входа во дворец, в начале так называемой «Гаванской улицы» (dromos tou limaniou), были открыты две мастерские, судя по всему, располагавшиеся прямо под открытым небом (Hiller, 1977, S. 144). В одной из них, синхронной «новому дворцу», были найдены отщепы обсидиана и остатки бронзовых инструментов. Вероятно, здесь занимались обработкой камня. Плавильная печь и остатки шлаков, обнаруженные на соседнем участке, ясно показывают, что здесь находилась мастерская бронзолитейщика, как отмечает Платон, одна из самых больших в пределах всего Эгейского мира. Эта мастерская датируется более ранним временем, чем первая: она функционировала уже около 1600 г. до н. э., т. е. еще до постройки «нового дворца». Пока неясно, кому принадлежали эти два «предприятия»: входили они в состав дворцового хозяйства или же были связаны с одним или двумя из находившихся здесь же жилых комплексов. В любом из этих случаев само их наличие плохо вяжется с той картиной примыкающего к дворцу аристократического «сеттльмена», которую рисует в своем воображении Платон, говоря об этой части открытого им поселения.
Уже упоминавшаяся «Гаванская улица» прорезала по диагонали восточную часть северного квартала, связывая дворец с морским побережьем и расположенной на нем корабельной стоянкой. К 1977 г. эта улица была прослежена на расстоянии около 30 м при ширине 2.6 м. Вдоль северной ее стороны был устроен водосток. Керамика, найденная в домах, стоявших вдоль улицы, позволяет датировать ее прокладку еще периодом «старых дворцов» (ibid.).
Еще до начала раскопок в северной части поселения были открыты фрагменты другого «городского» квартала, примыкавшего к дворцу с юга. Здесь было раскопано пять или шесть домов, между которыми проходила с севера на юг вымощенная плитами узкая улица (Alexiou, 1971, S. 333 f.). В двух домах этого квартала были найдены прессы для выжимания винограда, из чего можно заключить, что занятия сельским хозяйством, и в частности виноделием, занимали немаловажное место в сфере экономических интересов обитателей Като Закро.
Не так давно Дж. Бинтлиф (Bintliff, 1977, pt 1, р. 155) выразил свой взгляд на проблему сосуществования дворца и «города» на минойском Крите в звучащей почти афористично формуле: «Дворец либо задерживает развитие окружающей его общины (domestic community), как это наблюдается в Кноссе, либо, как в Гурнии, сам приостанавливается в своем развитии, либо, наконец, существует совершенно изолированно в сельской местности (in the countryside)». Не касаясь пока двух последних возможностей, поскольку нам еще придется рассматривать их специально в следующих разделах нашей работы, заметим лишь, что первая часть этой формулы («дворец … задерживает развитие окружающей его общины»), на наш взгляд, не совсем точно передает существо той [153] реальной ситуации, или, скорее, ситуаций, которые мы можем наблюдать в четырех критских дворцовых центрах. Все, что нам известно в настоящий момент о взаимоотношениях дворца с окружающими его «городскими кварталами», а также и о характере самих этих «кварталов», убеждает нас в том, что речь здесь может идти не столько о задержке развития «городской» общины, сколько о направлении этого развития в новое русло, теперь уже не самостоятельное, а заключенное в рамках сложной системы, которую мы определяем двучленной формулой «дворец-город». Соотношение сил внутри этой системы между двумя основными составляющими ее элементами может колебаться в довольно широком диапазоне. Основными полюсами возникающей при этом шкалы градаций, конечно, в высшей степени приблизительной и неточной, можно, пожалуй, считать ситуации в Кноссе, с одной стороны, и в Като Закро — с другой.
В последнем из этих двух случаев мы наблюдаем относительное равновесие сил между дворцом и «городом». Присутствие первого не отражается сколько-нибудь заметно на структуре и общем состоянии второго. «Город» сохраняет в основных чертах свою прежнюю планировку и, видимо, также характер застройки, как бы пренебрегая появлением дворца в самом его центре. Можно предполагать, что в значительной мере неизменной здесь остается также и сама социальная природа поселения: характер домов, открытых в непосредственной близости от дворца, вполне отвечает тем представлениям, которые ассоциируются обычно с жилищами большесемейных общин, хотя, может быть, не столь значительного масштаба, как дома-поселения эпохи ранней бронзы. Более или менее мирное сосуществование дворца и «города», с которым мы сталкиваемся в Като Закро, скорее всего, соответствует начальной и, видимо, не особенно продолжительной стадии в развитии объединяющей их системы. К тому же и сам дворец Като Закро, находясь на удаленной восточной окраине Критского государства, видимо, просто не обладал достаточным запасом сил для того, чтобы за относительно короткое время своего существования преодолеть инерцию окружающей его общинной среды и направить ее развитие по новому пути.
Совершенно по-иному выглядит ситуация, сложившаяся в этот же или, может быть, несколько более ранний период в Кноссе. Являясь главным политическим и религиозным центром Крита, Кносский дворец, вне всякого сомнения, представлял собой гораздо более мощный социально-хозяйственный организм, нежели маленький дворец Като Закро. Кроме того, он раньше сформировался и позже сошел с исторической сцены. Все это сделало «дворец Миноса» силой, способной к активному преобразованию окружающей социальной среды, и прежде всего — непосредственно соприкасающегося с ним «города» Кносса. Даже имеющийся сейчас в наличии весьма далекий от полноты археологический материал свидетельствует об определенной трансформации примыкающей к дворцу центральной части поселения. Эванс отмечает увеличение площади домов в непосредственной близости от дворца (с началом «новой эры», т. е. ПМI периода, она увеличилась в среднем примерно на 1/3), а также изменение их архитектурной конструкции (Evans, 1928, pt 1, р. 366 ff.). В течение СМII — начала CMIII периодов здесь строились в основном дома башенного типа (tower houses), «которые, — добавляет Эванс (ibid., р. 370), — так хорошо представлены еще до сих пор в наиболее диких частях Албании и Греции». Такие дома изображены на фаянсовых плакетках, составляющих так называемую «городскую мозаику» из «старого дворца» Кносса. [154]
После постройки «нового дворца» или еще в период строительства дома такого типа были вытеснены из его ближайших окрестностей и заменены уже упоминавшимися выше «особняками» вроде «царской виллы» или «южного дома». Есть все основания полагать, что при этом изменился не только архитектурный характер жилой застройки центра Кносса, но и ее социальная природа и функциональное назначение. Теперь вблизи от дворца селятся по преимуществу люди, так или иначе с ним связанные, т. е. представители аристократической элиты, выполняющие разнообразные обязанности административного и ритуального характера в составе придворной иерархии чинов и должностей. Рядовые общинники, возможно, даже некоторые представители старой родовой знати, не нашедшие своего места в этой иерархии, теперь оттесняются на более удаленную периферию дворцовой округи.
В этот же период население окраинных районов Кносса должно было сильно увеличиться за счет притока извне. Для своего нормального функционирования дворцовое хозяйство Кносса нуждалось в больших количествах рабочей силы. Ремесленники и рабочие самых различных специальностей могли в принудительном порядке или добровольно в надежде на всевозможные льготы переселяться в столицу из других районов Крита и селиться в таких местах, где они постоянно находились бы в поле зрения дворцовой администрации, т. е. на сравнительно небольшом удалении от дворца. Возможно, таким же образом стягивалось в Кносс и население окрестных земледельческих поселков, обложенное различными повинностями в пользу дворца. Однако в силу ограниченности археологической информации пока еще трудно понять, как размещались все эти новопоселенцы на территории дворцовой округи: составляли их жилища одну сплошную зону «городской» застройки или же группировались в серию более или менее компактных «городков-спутников», расположенных на разном удалении друг от друга и от дворца. Остается неясной также судьба первоначальной протогородской общины Кносса: сохранялась она как некое компактное ядро среди общей массы пришлого населения или же без остатка растворилась в этой массе.
Как бы то ни было, в Кноссе в этот период явно происходит перерастание первичной формы протогорода, характерной для начальных этапов становления минойской цивилизации, в его более зрелую, можно сказать, классическую форму, соответствующую новому, более высокому уровню развития критского общества. Об этом свидетельствует прежде всего трансформация центральной части поселения, которая теперь, несомненно, становится местом концентрации господствующего класса и непосредственно связанного с ним обслуживающего персонала. Здесь особенно выделяется грандиозный комплекс ритуальных сооружений, включающий дворец и его филиалы вроде так называемого «малого дворца». Вокруг этого структурного ядра группируются «городские» кварталы, состоящие по преимуществу из домов сановников («дворцовых функционеров») и жреческой знати. Таким образом, протогород вырастает здесь в полном смысле слова как придаток дворца, своеобразный продукт его жизнедеятельности, что и определяет историческую специфику этой его формы.
Пока еще трудно сказать, насколько далеко продвинулся аналогичный процесс преобразования первичной формы протогорода в Фесте и Маллии. Скорее всего, здесь он остановился где-то на полпути между теми двумя ситуациями, которые мы наблюдаем в Кноссе и Като Закро. Как было уже отмечено, в Маллии прослеживается лишь частичная перепланировка поселения, вероятно, в целях [155] его переориентации на новый ритуальный центр, т. е. на дворец. О Фесте в этом отношении мы вообще почти ничего не знаем. Вполне возможно, что из четырех дворцовых центров Крита один только Кносс успел сформироваться в классический тип протогорода, близкий к так называемым «городам» Передней Азии, прежде чем был окончательно разрушен на рубеже XV—XIV вв. до н. э.
Периферийные, или рядовые, поселения
Кроме дворцовых центров, в XVII-XV столетиях на Крите существовало множество малых, или рядовых, поселений, довольно сильно различавшихся между собой по характеру застройки и планировки, а также и по занимаемой ими площади. Судя по некоторым признакам, эти поселения составляли некое подобие сельской периферии дворцов, занимая в соответствии с этим нижние ступени в общей иерархии населенных пунктов отдельных районов минойского Крита и всего острова в целом. Наиболее яркими образцами всей этой группы поселений до сих пор остаются три прибрежных городка восточного Крита: Гурния, Палекастро и Псира (на острове того же названия). Все они были открыты еще в начале нынешнего столетия. Позднейшие раскопки на их территории (это относится в основном к двум первым поселениям) имели своим результатом лишь уточнение некоторых деталей, но не внесли никаких существенных изменений в уже сложившееся представление об их размерах и планировке.
Точные размеры этих трех поселений пока неизвестны, поскольку в Гурнии и Палекастро раскопки не были доведены до конца, а в Псире значительная часть древнего городища была уничтожена эрозией почвы. Размеры вскрытых раскопками площадей составляют соответственно в Псире около 15 000 м2, в Гурнии — около 25 000 м2 и в Палекастро — около 55 000 м2. Основываясь на этих цифрах, а также на весьма приблизительно вычисленном количестве домов в каждом из трех поселений, Брэниген (Branigan, 1972, р. 755) определяет численность населения для Псиры в 400 человек, для Гурнии — 700, для Палекастро — 500 (только в раскопанной части поселения, хотя для всей занятой им территории эта цифра может быть увеличена в три или даже в четыре раза). Впрочем, сам он здесь же скромно квалифицирует эти подсчеты как «немногим более чем простые догадки».
Местоположение всех трех поселений во многом сходно. Гурния и Палекастро были расположены на невысоких холмах вблизи от моря, Псира в основной своей части — на скалистом полуострове. Много общего также и в их планировке (рис. 29-31). Во всех трех случаях она определяется сетью улиц и переулков (или, скорее, проходов между домами), в основных своих чертах сложившейся, как это особенно ясно показали недавние раскопки в Гурнии, еще в период «старых дворцов» (Soles, 1979, р. 151, 155; ср.: Branigan, 1972. р. 753). В расположении улиц и разделяемых ими «кварталов», или блоков домов, трудно уловить признаки какого-то единого, заранее составленного плана (Boyd Hawes et al., 1908, р. 21; Branigan, 1972, р. 753; Press, 1973, р. 7). Скорее напротив — и в Гурнии, и в Палекастро, и в Псире они производят впечатление стихийного, достаточно длительного роста поселения, сообразующегося лишь с условиями местности и потребностями его обитателей в поддержании связей [156]
Рис. 29. План позднеминойского поселения Гурния. [157]
Рис. 30. План позднеминойского поселения Палекастро. [158]
Рис. 31. План позднеминойского поселения Псира. [159]
как между собой, так и с внешним миром. Как справедливо замечает К. Брэниген (Branigan, 1972, р. 753; ср.: Seager, 1910, р. 8), в каждом из этих трех случаев структура поселения определяется «одним и тем же простым принципом, в соответствии с которым главная дорога или улица должна быть размещена так, чтобы обслуживать возможно большую часть поселения». В Палекастро и Псире эта улица была проложена вдоль главной оси «города». В Гурнии она образовывала кольцевую магистраль, охватывающую всю центральную часть поселения. От главной улицы расходились в разные стороны боковые переулки или проходы, обычно идущие снизу вверх по склонам холма. Через определенные интервалы, а иногда и по всей длине этих проходов были устроены ступенчатые подъемы и спуски, вымощенные камнем или же (в Псире) вырубленные прямо в скале. В Гурнии и Палекастро вдоль улиц были проложены дренажные стоки для дождевой воды и нечистот, которые выводились из домов с помощью специальных глиняных труб (Boyd Hawes et al., 1908, р. 28; Dawkins, 1904-1905, р. 290). Прокладка сети улиц и переулков, так же как и устройство дренажной системы, несомненно, требовали определенной координации усилий обитателей каждого из трех поселений, что вряд ли было бы возможно при отсутствии хотя бы примитивной общинной организации (Branigan, 1972, р. 754 f.; ср.: Press, 1973, р. 4).
Все три поселения отличаются чрезвычайной плотностью застройки. Дома сгруппированы в блоки, или инсулы, неправильной конфигурации. В Гурнии насчитывается всего шесть таких блоков, в Палекастро — больше двенадцати (Branigan, 1972, р. 755). Величина, а также внутренняя структура инсул могли быть самыми различными. Отдельные дома располагались как по периметру, так и внутри этих планировочных единиц. Так, блок С в Гурнии состоял из пятнадцати внешних и пяти или шести внутренних домов (ibid., р. 756). Проникнуть в эти последние можно было только по чрезвычайно узкому проходу, где с трудом мог протиснуться один человек. Впрочем, даже и главные улицы Гурнии были довольно узкими. Их ширина, по данным Бойд Хэйвз, не превышала 1.5 м (Boyd Hawes et al., 1908, р. 21; ср.: Bosanquet, Dawkins, 1902—1903, р. 278). Как замечает Г. Холл (Hall, 1915, р. 117), по таким улицам нельзя было провести даже вьючное животное. Их, видимо, приходилось разгружать при въезде в «город». Тот же автор, на наш взгляд, весьма удачно сравнивает Гурнию с современным критскими деревнями типа Кавуси (также на востоке Крита). Как в том, так и в другом случае определяющей чертой поселений является сильнейшая скученность и теснота, проистекавшая из стремления разместить возможно большее количество жилых построек на крайне ограниченном пространстве скалистого кряжа или холма, хотя в Гурнии эта спрессованность застройки была выражена, пожалуй, еще сильнее. «Все, — пишет Холл, — (здесь) меньше, чем в наши дни. Человек того времени как будто нуждался в меньшем пространстве, чем теперь». Эта типичная для минойских поселений (не только на востоке Крита, но, видимо, также и на всей остальной его территории) гипертрофированная компактность восходит, как мы уже видели, еще к эпохе ранней бронзы. Ее смысл вполне убедительно объяснила уже первооткрывательница Гурнии Г. Бойд Хэйвз, полагавшая, что превращение всего поселения в некое подобие акрополя, пусть даже и неукрепленного, диктовалось прежде всего стремлением к сведению до минимума непроизводительного расходования массивов плодородной земли (Boyd Hawes et al., 1908, р. 21; ср.: Sinos, 1971, р. 51; Branigan, 1972, р. 756), хотя определенную роль в выборе [160] именно такого типа застройки могли играть (особенно в древнейший период) также и потребности обороны, и, добавим уже от себя, издавна укоренившиеся в сознании минойцев традиции родовой солидарности.
При первом знакомстве с планами Гурнии, Палекастро и Псиры так называемые «инсулы» производят впечатление случайных скоплений более или менее одинаковых домов, конфигурация и размеры которых зависят лишь от направления прихотливо вьющихся между ними боковых улиц и переулков. Может показаться, что царившая в этих трех городках невероятная скученность имела своим прямым следствием крайнюю степень стандартизации быта их обитателей (впрочем, если идти от противного, то можно представить себе самих этих обитателей как массу уже изначально практически почти не различающихся между собой индивидов, именно в силу этой неразличимости отдающих предпочтение жизни в некоем подобии человеческого муравейника перед всякими иными ее формами). Именно так оценивает сложившуюся здесь ситуацию Фр. Матц (Matz, 1973, р. 567): «Эти маленькие городки были заселены сельскохозяйственными рабочими, ремесленниками, рыбаками и матросами, и у нас нет никаких причин для того, чтобы полагать, что между ними существовали сколько-нибудь значительные социальные различия». Пожалуй, из всех трех имеющихся здесь в виду поселений эта оценка в наибольшей степени приложима к Гурнии (рис. 30). И по своим размерам, и по планировке, и по характеру находок ее дома действительно приближаются к некоему стандарту. Среди них очень трудно выделить по-настоящему большие и маленькие строения, если учесть, что самый большой из открытых здесь домов, не считая так называемого «дворца», имеет площадь всего 130 м2 (McEnroe, 1982, tabl. 2; ср.: Davaras, 1976, р. 123). Архитектура и планировка жилых домов Гурнии, опять-таки если оставить пока в стороне один только «дворец», отличаются чрезвычайной простотой (Sinos, 1971, S. 50; МсЕпгое, 1982, р. 10 ff.). В большинстве случаев их первые этажи (а они-то, как правило, и сохранились) заняты тесными помещениями кладовых или мастерских, проникнуть в которые можно было только сверху с помощью переносных лестниц. Реже встречаются более просторные комнаты (иногда со следами вымостки на полу), в которых можно видеть некое подобие вестибюля или приемной (доступ в них обычно открывается прямо с улицы через главный вход). Рядом с этим помещением мог находиться небольшой внутренний дворик или световой колодец, служивший для освещения и вентиляции всей постройки. Жилые комнаты, очевидно, располагались наверху — во втором и, может быть, даже третьем несохранившихся этажах. В целом этот тип жилища, пожалуй, довольно близко соответствует тем «башенным домам» СМ периода, которыми, по предположению Эванса, была первоначально застроена центральная часть Кносса (Evans, 1928, pt 2, р. 562 f.).
По простоте и бедности своего житейского уклада Гурния занимает едва ли не самое последнее место среди всех поселений восточного Крита. Даже в соседней с ней маленькой Псире удалось выделить по крайней мере два «богатых дома», которые, по словам обследовавшего это поселение П. Сигера, превосходят своими размерами самые большие дома Гурнии (Seager, 1910, р. 14 f.; ср.: McEnroe, 1982, р. 14). Один из этих домов (дом В) выделяется особым богатством сделанных в нем находок, среди которых немало великолепных расписных ваз, каменных ламп и другой утвари. Впрочем, даже и в сравнительно небольших домах Псиры можно встретить настоящие шедевры минойского искусства. Примером могут служить остатки раскрашенного барельефа, изображающего [161] сидящую богиню или просто «даму», которые были найдены в ничем не примечательном строении по соседству с уже упомянутым домом В (Seager, 1910, р. 15; ср.: Hood, 1977, р. 165 ff.), если только не предположить, что это были просто две разные части одного жилого комплекса.
Еще более отчетливо структурная неоднородность поселения, возможно указывающая на определенную социальную дифференцированность занимающей его общины, выражена в планировке самого большого из трех восточнокритских городков Палекастро (рис. 30). Внимательное изучение составляющих его основу жилых массивов (инсул) позволило уже его первооткрывателям Босанке и Даукинсу разграничить внутри них дома или, может быть, жилые отсеки, если предположить, что домами в собственном значении слова были сами эти массивы в их полном объеме (ср.: Warren, 1972, р. 11), заметно различающиеся между собой размерами, а главное — характером планировки (McEnroe, 1982, р. 14). Каждая из четырех инсул (β, γ, δ, ε), образующих структурное ядро раскопанной части поселения, включала в свой состав один большой дом,10 обращенный своей фасадной стороной к «главной улице», с которой все они были непосредственно связаны, и несколько домов меньших размеров с более простой планировкой, теснящихся в тыловых частях жилых массивов, откуда открывался выход в боковые улицы и проулки. Выходящие на «главную улицу» фасады инсул имели довольно внушительный парадный вид благодаря массивной кладке стен (по крайней мере в нижней, сохранившейся своей части они были сложены из больших, хорошо обработанных каменных блоков) и широким (до 4 м), устроенным с претензией на известную монументальность наружным дверям (Bosanquet, Dawkins, 1902-1903, р. 278 f., 290 ff.).
В планировке больших домов Палекастро варьируются в разных сочетаниях, в общем, одни и те же элементы, среди которых особенно выделяется так называемый «мегарон» — большая прямоугольная комната, центральную часть которой занимали, судя по сохранившимся основаниям, четыре опорных столба или колонны, поддерживавшие крышу (Sinos, 1971, S. 52 f.). Между ними, вероятно, находилось отверстие для вывода дыма, вместе с тем служившее и источником света. Мегарон мог помещаться и в самом центре жилого комплекса, как это ясно видно на плане большого дома в блоке β, но мог и оказаться сдвинутым в сторону, как в блоках δ и γ, хотя здесь эта ситуация может быть объяснена как результат неоднократных перестроек, которым подвергались эти дома (Bosanquet, Dawkins, 1902-1903, р. 290 ff.). По сторонам от мегарона располагались другие комнаты, которые могли использоваться и как жилые, и как хозяйственные помещения. В инсулах β и γ, в непосредственной близости от мегарона, были устроены небольшая ванная комната или люстральный бассейн. Кроме закрытых помещений в больших домах имелись внутренние или, может быть, задние дворы. В одном из таких дворов (в блоке β) было устроено какое-то подобие веранды или крытой галереи (ibid., р. 287). В общей массе жилой застройки Палекастро большие дома выделяются не только своими размерами, но также и правильностью, можно даже сказать, симметричностью своих контуров, явно тяготеющих к прямоугольной форме. Эта тенденция особенно ясно выражена в очертаниях большого дома инсулы β, но заметна также и в расположенных напротив блоках γ и δ (Sinos, 1971, S. 53). [162]
Дома, занимающие тыловые и боковые части инсул, заметно уступают домам первой группы (некоторые из них представляют собой совсем небольшие закутки, состоящие всего из двух-трех помещений, как, например, дом 23-25 в блоке β или дом 18-20 в блоке ε) в массивности архитектурных конструкций и в правильности очертаний. В их планировке отсутствуют такие важные элементы, обычно наличествующие в домах первой категории, как мегарон и ванная комната. Различия эти, однако, прослеживаются не везде. Так, в инсуле ε дом, выходящий на главную улицу, отличается от двух других домов, примыкающих к нему с тыла, в основном своими размерами и более просторными внутренними помещениями. Мегарон и ванная комната здесь отсутствуют. Эти важные планировочные элементы не выявлены также и в двух довольно больших домах инсулы χ (оба датируются ПМII периодом; Dawkins, 1904-1905, р. 276 ff.), также обращенных фасадом к главной улице (один из этих домов — 1-17 — отличается чрезвычайной правильностью планировки, напоминающей лучшие дома Кносса и Маллии). Еще менее ощутимы различия между большими и малыми домами в инсулах, расположенных на известном удалении от главной улицы. Сюда относятся, в частности, блок ξ, примыкающий с юга к блоку ε, и образующие отдельный участок небольшие блоки σ и υ. Все дома в этих инсулах невелики по площади и ничем не примечательны с точки зрения планировки и архитектурного исполнения. В них почти совсем не встречаются массивные «мегалитические» конструкции, характерные для фасадной стороны трех главных инсул, вымощенные камнем полы, основания колонн и цветная штукатурка (Dawkins, 1903—1904, р. 208, 215).
Все эти факты легко могут быть истолкованы как прямое указание на сословно-престижное членение территории поселения.11 Именно так оценивает ситуацию, открытую английскими раскопками в Палекастро, К. Брэниген (Branigan, 1972, р. 756; ср.: Tritsch, 1928, S. 27). Он находит возможным выделить внутри поселения «наиболее фешенебельный район» (the most favoured area), образуемый инсулами, непосредственно выходящими на главную улицу, и более бедные предместья — блоки κ, λ, σ, υ. В понимании Брэнигена, большие дома центральных инсул принадлежали богатым людям, которые целенаправленно скупали земельные участки вдоль главной улицы специально для того, чтобы возводить на них свои жилища, причем владельческие права этих «патрициев» распространялись не только на их собственные дома, но и на всю остальную часть инсулы. Небольшие дома, размещавшиеся «на задах» инсулы, сдавались ее владельцем в наем каким-то «квартирантам». Не подлежит сомнению, что Брэниген здесь грубо искажает реальную картину жизни древнего поселения, подвергая ее, по своему обыкновению, сильнейшей модернизации. Отношения, типичные для обществ с развитой частной собственностью, переносятся им в весьма архаичную социальную среду, едва ли с ними по-настоящему знакомую.
За рациональное зерно концепции Брэнигена, которое окажется весьма скромным, если устранить его модернизаторскую оболочку, можно принять, вероятно, то в целом довольно правдоподобное предположение, что центральная часть Палекастро, или район, непосредственно примыкающий к главной улице, был населен людьми, выделяющимися среди общей массы населения своей [163] зажиточностью и, видимо, занимающими особое привилегированное положение. Расположенные здесь инсулы необязательно должны рассматриваться как случайные агломерации произвольно и беспорядочно пристроенных друг к другу жилых домов. Их внутренняя структура действительно может восприниматься как отражение определенного рода социальных связей, хотя едва ли это были обычные отношения купли-продажи, связывающие квартиросъемщиков с домовладельцем, которые склонен усматривать здесь Брэниген. Гораздо более вероятной, а главное — более сообразной с духом времени, которому принадлежит интересующий нас в данный момент археологический памятник, представляется нам другая гипотеза: каждая из инсул находилась во владении одной из социальных групп, из которых состояла занимавшая Палекастро территориальная или, скорее, территориально-родовая община. Внутри каждой такой группы (по всей видимости, это была все та же большесемейная община, хотя и в несколько модифицированном варианте) могли существовать известные градации как имущественного, так и статусного характера, что и нашло свое выражение в структурной неоднородности центральных инсул, в разделении их на фронтальные просторные и хорошо устроенные дома и более невзрачные и тесные тыловые жилища (ср.: Faure, 1973, р. 181 sqq.).
Впрочем, само наличие такого разделения отнюдь не исключает того, что каждая из инсул представляла собой, в сущности, единый жилой и одновременно хозяйственный комплекс, поделенный не на дома в собственном значении этого слова, а скорее на различающиеся по величине и характеру планировки жилые отсеки или, если использовать термин, введенный В. М. Массоном, «квартиры» (Массон, 1981, с. 102). Имея отдельные входы со стороны главной или боковых улиц (наличие таких входов, судя по всему, было для Даукинса и Босанке основным критерием при идентификации отдельных домов внутри каждого блока), эти «квартиры» вполне могли сообщаться между собой где-то на уровне не сохранившихся вторых этажей или же просто по крышам, как это было принято, например, в мексиканских пуэбло (Морган, 1934, с. 92, 102). В этой связи заслуживает внимания и еще одно немаловажное обстоятельство: практически все более или менее определенно идентифицированные помещения хозяйственного назначения были обнаружены в глубине инсул, в их задних пристройках. Таковы, например, помещения 37 в блоке β, где было найдено устройство, напоминающее примитивный сепаратор для производства оливкового масла (Bosanquet, Dawkins, 1902-1903, р. 288), 38 в блоке γ (найдены четыре пифоса, один с остатками обуглившегося гороха; устройство этого помещения натолкнуло Даукинса на мысль, что здесь могла находиться лавка для торговли съестными припасами, хотя гораздо больше оно похоже на обычную кладовую, — ibid., р. 292), 29 в блоке ε, где был обнаружен винный пресс (ibid., р. 295), и некоторые другие. Кажется маловероятным, чтобы обитатели фронтальных отсеков каждой инсулы, где таких помещений найти не удалось, покупали необходимые им продукты питания у своих «бедных соседей» или же на каком-нибудь гипотетическом «городском рынке». Гораздо естественнее было бы предположить, что занимающая инсулу большесемейная община представляла собой в известном смысле слова единый хозяйственный организм, внутри которого еще продолжали действовать первобытные принципы кооперации и общности имущества, несмотря на отчетливо проявляющуюся тенденцию к бытовому и, видимо, также хозяйственному обособлению отдельных малых семей (ср.: Косвен, 1963, с. 62 сл.). [164]
Структурным ядром каждой из центральных инсул Палекастро был, вне всякого сомнения, большой дом или главный жилой отсек с его относительно правильной конфигурацией и просторными внутренними помещениями. Дополнительные пристройки, размещавшиеся в тылу и по бокам инсулы, появлялись, очевидно, по мере разрастания населявшей ее большой семьи и становились жилищами обособившихся малых семей. Эти пристройки возводились уже без всякой заботы о соблюдении геометрической правильности линий стен и включали в свой состав разнообразные хозяйственные помещения, которые первоначально могли находиться на территории главного жилого отсека. Этот последний превращался, таким образом, в некое подобие парадной, или «чистой», половины всего жилого массива. Здесь могли находиться комнаты, специально предназначенные для совместных трапез всех членов большесемейной общины, для всякого рода торжественных собраний и церемоний (скорее всего, именно эту функцию выполняли так называемые «мегароны»), и, вероятно, также домашние святилища (Bosanquet, Dawkins, 1902-1903, р. 289; Dawkins, 1903-1904, р. 216 ff.). Одновременно главный отсек мог служить жилищем для одной или, может быть, двух-трех малых семей, занимавших особое положение внутри общины благодаря своему богатству и тесно связанному с ним престижу. Скорее всего, эти семьи представляли, как обычно бывает в сообществах такого типа, самое старшее поколение или поколения всего большесемейного коллектива (ср.: Косвен, 1963, с. 62). Таким образом, внутренняя структура инсулы определялась довольно сложным переплетением двух принципов: статусного и функционального.
Как было уже замечено, инсулы, расположенные в стороне от главной улицы и образующие то, что можно, конечно, весьма условно назвать «окраинами» или «предместьями» Палекастро, имели более простую внутреннюю организацию, складываясь из почти одинаковых по величине и планировке домов, и заметно уступали центральным инсулам по занимаемой ими площади. Вероятно, они были заняты менее обеспеченными и именно в силу этого не столь многочисленными семейными общинами (ср.: Косвен, 1963, с. 82). Судя по всему, в их структуре не играл сколько-нибудь заметной роли принцип иерархии поколений. Все составляющие их малые семьи были более или менее равны между собой (ср.: там же, с. 54 слл., 70 слл.). В этом плане периферийные инсулы Палекастро довольно близко напоминают основные кварталы Гурнии с их почти стандартной застройкой (ср.: Branigan, 1972, р. 756 f.).
Сравнительно слабая дифференцированность жилых кварталов Гурнии в какой-то мере компенсируется наличием в этом поселении так называемого «дворца» (Boyd Hawes et al., 1908, р. 24 ff.; Sinos, 1971, S. 65; Graham, 1972, p. 47 f.). Обозначаемая этим в данном случае, конечно, достаточно условным термином постройка занимала самую вершину холма, на склонах которого размещался весь или почти весь городок. Находясь в самой гуще основного жилого массива Гурнии, внутри кольца, образуемого двумя главными улицами, «дворец» и примыкающий к нему с юга «общественный двор» (public court), несомненно, составляли в совокупности то, что можно считать архитектурным центром всего поселения. Это впечатление еще более усиливается благодаря тому, что весь этот комплекс был довольно точно сориентирован с окружающими его блоками жилых домов, конечно, в той мере, в которой это допускала и сама неровная местность, и сообразующаяся с нею в целом крайне беспорядочная застройка поселения. На фоне теснящихся вокруг него невзрачных домишек [165] «дворец» резко выделяется своими размерами, массивностью стен и геометрической четкостью планировки. Как указывает Г. Бойд Хэйвз (Boyd Hawes et al., 1908, р. 24), он занимал площадь, равную двенадцати или даже более того обычным домам Гурнии, хотя намного меньшую, чем площадь дворцов Феста, Кносса и Тиринфа. Согласно Грэхему (Graham, 1972, р. 48), она составляла менее 1/3 акра, т. е. около 1300 м2, что приблизительно соответствует 1/10 территории, занятой Кносским дворцом. К сожалению, «дворец» плохо сохранился и предлагаемая Бойд Хэйвз реконструкция планировки его нижнего этажа может быть принята лишь как весьма гипотетичная. Более или менее ясно вырисовываются на ее плане лишь группа вытянутых в длину складских помещений в западной части здания, а также контуры северной и частично восточной стен. Размещение в северной части «дворца» «мужских апартаментов» и «женских» в восточной в соответствующем разделе книги Бойд Хэйвз никак не аргументировано. Неясным остается и характер так называемого «центрального зала» (помещение 21), ограниченного с запада портиком из чередующихся столбов и колонн. Некоторые авторы, в том числе Грэхем и Синос, склонны считать его внутренним двором (Sinos, 1971, S. 65; Graham, 1972, р. 49).
Сама миниатюрность «дворца» Гурнии делает затруднительным его сближение с большими дворцами Кносса, Феста, Маллии и Като Закро в плане чисто конструктивном (ср.: Graham, 1972, р. 48). Ближайшие архитектурные аналогии, скорее всего, следует искать среди так называемых «городских» и «сельских вилл». Однако в плане функциональном такое сближение, по-видимому, возможно и хотя бы отчасти оправданно. Подобно всем большим дворцам «дворец» Гурнии представлял собой комбинацию административного здания или резиденции правителя (the local governor, как определила его статус сама Г. Бойд Хэйвз) с ритуальной площадкой, с тем, однако, различием, что здесь эта площадка (мы имеем в виду, конечно, так называемый «общественный двор») была вынесена за пределы дворцового комплекса, образуя интегральную часть общегородской планировки.12
Конструктивное сходство «общественного двора» с внутренними дворами дворцов Кносса, Феста и другими кажется очевидным. Он лишь немного уступает им по размерам и имеет примерно такую же ориентацию по сторонам света (Graham, 1972, р. 49). Вместе с тем одна важная деталь в его устройстве, а именно расположенные перед самым входом во «дворец» под углом друг к другу широкие каменные ступени, невольно вызывает в памяти «театральные площадки» Кносса и Феста (ibid.). Такое совмещение конструктивных признаков внешнего и внутреннего дворцовых дворов в одном сооружении, скорее всего, может означать, что в Гурнии сохранился древнейший, еще не расчлененный на более специализированные формы тип ритуальной площадки. Вполне возможно, что и сам «дворец» здесь был, в сущности, лишь несколько модифицированной и упорядоченной формой архаического мегалокомплекса. Как указывает Бойд Хэйвз (Boyd Hawes et al., 1908, р. 24), первоначально он строился как «большой провинциальный дом, ничем, кроме размера, не отличающийся от заурядного сельского жилища» и лишь по истечении некоторого [166] времени был перестроен в соответствии с требованиями новой «дворцовой моды», что нашло свое выражение в использовании массивных каменных блоков взамен прежней «циклопической кладки» из мелкого камня. Однако даже и в этом своем окончательном варианте «дворец», по-видимому, не так уж сильно отличался от уже упоминавшихся больших домов в центральной части Палекастро. Самый большой из них в блоке δ занимал почти такую же, если не большую, площадь, был облицован, по крайней мере со стороны фасада, великолепно отесанными известняковыми плитами и первоначально имел, казалось бы, все основания для того, чтобы считаться дворцом.13 Специфичность «дворца» Гурнии, указывающая на выполняемые этим сооружением особые функции, заключена не столько в его архитектуре, сколько в его расположении в самом центре поселения и вместе с тем в относительной изоляции от основного массива его жилой застройки (в отличие от больших домов Палекастро «дворец» не был частью какой-либо инсулы, представляя собой вполне самостоятельную планировочную единицу в общей структуре поселения). Тесная конструктивная связь «дворца» с «общественным двором» (по существу, они образуют вместе единый архитектурный комплекс) также должна предостеречь нас против его отождествления с обычным жилым домом, хотя бы даже и «патрицианским». Можно, по-видимому, согласиться с первооткрывательницей Гурнии Г. Бойд Хэйвз в том, что здесь действительно находилась резиденция местного правителя, хотя определить более точно его политический статус (был ли он наместником верховного правителя Крита, или же туземным родовым вождем, или, наконец, каким-то образом совмещал обе эти ипостаси) мы едва ли сумеем при практически полном отсутствии письменных источников. Наличие особого ритуального и одновременно политического центра может означать, что в иерархии поселений восточного Крита маленькая и сравнительно бедная Гурния занимала более высокое место, чем многолюдное и процветающее Палекастро, если, конечно, не предположить, хотя это и мало вероятно, что в этом последнем поселении аналогичный центр просто пока еще не найден. Если наше предположение все же недалеко от истины, мы можем с полным основанием заключить, что для самих минойцев значимость поселения определялась не численностью его жителей и не их богатством, а какими-то иными моментами, возможно, иррационального порядка.
Расположение Гурнии, Палекастро и Псиры в непосредственной близости от моря, на берегу небольших бухт, которые, вероятно, служили в древности удобными корабельными стоянками, дает основание полагать, что основой их благосостояния была в первую очередь морская торговля. Эта мысль особенно импонирует Брэнигену (Branigan, 1972, р. 757), который высказывает предположение, что самые большие и лучшие дома во всех трех поселениях принадлежали «удачливым купцам», тогда как в маленьких домишках ютились земледельцы, своим трудом «кормившие все поселение», и те, «кто различным образом использовался купцами», т. е., по-видимому, ремесленники, моряки и представители других аналогичных профессий. Несколько более дифференцированную оценку экономической жизни трех поселений предлагает А. Зоис, опираясь на соображения экологического порядка (Zois, 1982b, S. 209). В его [167] представлении, Гурния была по преимуществу сельскохозяйственным центром равнины Ласити, тогда как Псира и Палекастро, к которым он присоединяет также Мохлос и Като Закро, были обязаны своим процветанием главным образом внешней торговле, поскольку вблизи от этих поселений не было достаточных площадей, пригодных для обработки земли. Не отрицая заинтересованности жителей Псиры, Палекастро и других прибрежных поселений восточного Крита в морской торговле, мы должны, однако, заметить, что определить масштабы, направленность и характер этой коммерческой активности сейчас едва ли было бы возможно. Эпизодические находки изделий из золота, слоновой кости, фаянса, единичных предметов египетского или сирийского происхождения показывают, что торговые контакты с восточным Средиземноморьем в этой части Крита были установлены еще в раннеминойское время и, видимо, продолжали развиваться также и во II тыс. (Branigan, 1970a, р. 180 ff.). Однако было бы весьма рискованно утверждать, что именно на этих контактах базировалось благосостояние всех или хотя бы подавляющей части прибрежных поселений, расположенных на восточной оконечности острова, впрочем, так же как и на южном или северном побережьях. Археологический материал не дает никакой основы для столь решительных выводов. Ведь даже и о внутрикритской торговле периода расцвета минойской цивилизации, в частности об экономических связях между поселениями восточного и центрального Крита, мы имеем пока что лишь самые неясные представления, хотя оспаривать сам факт существования такого рода связей было бы, по-видимому, нелогично.
Хотя при первом знакомстве с ними и Гурния, и Палекастро, и Псира вполне могут произвести впечатление «небольших портовых городков», внимательное изучение их планировки обнаруживает странное несоответствие этому впечатлению. Как отмечает с некоторой досадой Брэниген (Branigan, 1972, р. 757), в них «на удивление трудно распознать постройки, характерные как раз для такого рода городков, а именно лавки, гостиницы, мастерские», и мы, пожалуй, добавили бы еще от себя, — специальные портовые сооружения вроде молов, причалов, верфей и т. п. Согласно вполне резонному замечанию того же автора, наличие кладовых, пифосов или приспособлений для изготовления вина и масла не может служить надежным индикатором для выявления лавок и мастерских, поскольку такие предметы могли находиться в самых обычных жилых домах. Тем не менее, используя некоторые догадки, высказанные в свое время Даукинсом (на наш взгляд, все они очень слабо мотивированы), Брэниген идентифицирует несколько помещений, будто бы служивших лавками, в блоках γ и ε в Палекастро (ibid.; ср.: Dawkins, 1902—1903, р. 292, 295; McEnroe, 1982, Р. 7.)
Следы ремесленной деятельности обнаружены на территории Палекастро в нескольких местах, в основном за пределами центральных инсул. Примерами могут служить два довольно больших скопления глиняных пряслиц, найденных в одном из домов блока е, гончарный круг, открытый в блоке v, и каменная форма для литья, найденная в одном из помещений блока 8 (Dawkins, 1903-1905, р. 215; Branigan, 1972, р. 757 f.). Эти разрозненные находки слишком скудны, чтобы, основываясь на них, можно было говорить о существовании в Палекастро специализированных ткацких, гончарных или каких-либо иных ремесленных мастерских. Скорее они свидетельствуют о сохранении здесь традиционных (восходящих еще к эпохе неолита) форм домашнего ремесла. В общей массе населения Палекастро ремесленники составляли, судя по всему, лишь [168] незначительное меньшинство, в основном обслуживавшее внутренние потребности отдельных большесемейных общин.
Результаты раскопок в Гурнии как будто позволяют говорить о более значительной концентрации ремесленного производства в этом поселении, а также, вероятно, и о более высоком уровне его специализации. Находки, так или иначе связанные с различными видами ремесленной деятельности, здесь и более многочисленны, и более репрезентативны, чем в Палекастро, что особенно показательно, если учесть сравнительные размеры этих двух поселений. По словам Г. Бойд Хэйвз (Boyd Hawes et al., 1908, р. 27), находок этих было так много, что работавшие в ее экспедиции местные греческие крестьяне прозвали Гурнию βιομηχανικη πόλισ, т. е. «город мастеров». Сама американская исследовательница называет по крайней мере пять видов ремесла (помимо строительного дела), которые, по ее мнению, должны были особенно процветать в Гурнии. Это — ткачество, изготовление обуви, бронзолитейное дело, производство каменных и терракотовых ваз. Вполне оправданный «патриотизм» первооткрывателя внушил Бойд Хэйвз даже несколько преувеличенные представления о масштабах и изощренности местного ремесленного производства, в частности об искусстве местных гончаров, которым она без достаточных к тому оснований приписала некоторые из найденных ею ваз явно кносского происхождения, в том числе знаменитую вазу с изображением осьминога (ibid.).
Конкретный археологический материал, на котором Бойд Хэйвз строит свои выводы, весьма многообразен. Во многих домах Гурнии были найдены разнообразные орудия труда, по всей видимости, использовавшиеся в обычном домашнем обиходе и во многих случаях изготовлявшиеся прямо на месте. Сюда можно отнести, например, каменные топоры и молоты различных размеров и видов (о том, что они изготавливались там же, где были найдены, свидетельствуют часто встречающиеся фрагменты каменных сердечников), каменные или глиняные пряслица (впрочем, они же могли использоваться и как грузила для рыбной ловли), ролики от веретен, изготовленные из глины или, чаще, из стеатита, каменные зернотерки и т. д. (ibid., р. 31 f.). Во время раскопок были найдены также всевозможные изделия из бронзы: пилы, резцы, шила, пробойники, ножи, обычные и для разрезания кожи, щипцы, иглы, крючки ткацкие и рыболовные. В одном месте (дом Fd в северной части поселения) удалось найти целый набор, по-видимому, плотничьих инструментов, включавший двойной топор, балансир (balance-pun?), бритву, пилу, крюк, пять резцов, щипцы и пр. (ibid., р. 22). Вполне вероятно, что все эти вещи, так же как и металлические предметы, найденные в других домах, были изготовлены в самой Гурнии. На территории поселения зафиксировано по крайней мере три места, где могли находиться мастерские по обработке бронзы, — это дома Fh и Еа (оба выходили на западную улицу), в которых были найдены литейные формы для изготовления различных инструментов, гвоздей и т. п., а также бронзовый лом и шлаки, и одно из помещений блока С (№ 24), где был обнаружен глиняный тигель (ibid., р. 26, 32 f.).
Расположение одного из этих «предприятий» (в доме Еа) в самом конце западной улицы, неподалеку от северного входа в «город», живо напомнило Бойд Хэйвз (ibid., р. 33) деревенскую кузницу, упоминаемую в «Трудах и днях» Гесиода (v. 493). Сравнение это едва ли можно признать удачным. Гесиодовская кузница — в известном смысле слова общественное заведение. Недаром поэт ставит ее в один ряд с «харчевней» (лесхой) как место, где обычно собирается всякий [169] праздношатающийся сброд. К тому же она — одна на всю деревню. В Гурнии таких мастерских было несколько. Их следы, как было уже сказано, были обнаружены по крайней мере в трех из шести «городских кварталов», хотя они вполне могли существовать также и в трех других инсулах, где никаких признаков их деятельности найти не удалось. Впрочем, даже и трех бронзолитейных мастерских, если представлять их себе как сугубо специализированные, непрерывно работающие ремесленные предприятия, было бы, пожалуй, слишком много для такого небольшого поселения, как Гурния. Эта на первый взгляд загадочная ситуация становится легко объяснимой, если допустить, что упоминавшиеся выше литейные формы и тигель использовались не в специализированных мастерских, а в обычных домашних условиях, хотя, возможно, в специально отведенных для этого помещениях и не постоянно, а лишь от случая к случаю, по мере возникновения надобности в новых орудиях труда или оружии. В этом плане, по-видимому, не было большой разницы между обработкой металла, с одной стороны, и обработкой камня или дерева — с другой, с той лишь оговоркой, что следы обработки металла встречаются все же много реже, поскольку и сам металл в то время был все еще большой редкостью. Распределение гипотетических «кузниц» по инсулам, пожалуй, подтверждает высказанное ранее предположение о том, что в принципе каждая инсула представляла собой единый хозяйственный организм с более или менее ясно выраженными автаркическими тенденциями. В идеале каждая большесемейная община, занимающая один из обособленных кварталов в «общегородском» жилом массиве, вероятно, стремилась к тому, чтобы самой обеспечивать себя необходимым для нормальной хозяйственной деятельности металлом (за счет чего и какими путями происходило такое самообеспечение — вопрос особый) и самой же его обрабатывать. Общины, которым это не удавалось в силу тех или иных причин, неизбежно попадали в зависимость от экономически более сильных коллективов. Если все эти наши предположения в какой-то мере оправданы и металлургическое производство Гурнии действительно еще и в XVII-XVI вв. до н. э. не сумело оторваться от «материнского лона», натурального хозяйства домашней общины, мы имеем еще больше оснований полагать, что в рамках этой же архаической хозяйственной системы здесь продолжали развиваться и такие не столь «престижные» отрасли ремесла, как гончарное дело, ткачество, обработка камня, кожи, дерева и кости. Вещественные остатки, указывающие на существование такого рода домашних промыслов, встречаются достаточно часто (практически почти на всей территории поселения), чтобы можно было говорить об их массовом характере. Примерами могут служить уже упоминавшиеся каменные и глиняные пряслица и ролики от веретен, втулки (сердечники) от каменных молотов и топоров, приспособления (типа сапожных колодок) для изготовления обуви, инструменты для лощения керамики, растирания красок и т. п. (ibid., р. 31 f.). Среди этого массового материала стоят особняком такие действительно редкие и интересные находки, как восемь гончарных кругов, открытых в одном из домов в южной части поселения (Branigan, 1972, р. 758), уже упоминавшийся набор плотничьих инструментов из дома Fd или глиняный ящик с красками, возможно, принадлежавший художнику-вазописцу (Boyd Hawes et al., 1908, р. 32). Находки такого рода, безусловно, свидетельствуют об определенной специализации ремесленного производства, по крайней мере в некоторых его отраслях, хотя специализация эта, скорее всего, осуществлялась на таком уровне, который вполне мог быть достигнут [170] в рамках замкнутого производственного цикла домашней общины (ср. выше, о ремесленной специализации в Миртосе).
Исключительное богатство Гурнии всевозможными орудиями труда и техническими приспособлениями заметно выделяет ее на фоне других поселений восточного Крита, оправдывая довольно прочно закрепившуюся за ней репутацию «индустриального центра» (Hutchinson, 1962, р. 287). Различие это, однако, скорее кажущееся, чем действительное и вытекает не столько из реальной специфики экономического развития этих поселений, сколько из различия их последующих исторических судеб. Разнообразный хозяйственный инвентарь, и в том числе бронзовые изделия, найденные в домах Гурнии, сохранился так хорошо, видимо, благодаря тому, что поселение было разрушено внезапно и впоследствии в основной своей части оставалось незаселенным (Boyd Hawes et al., 1908, р. 22). Напротив, в Палекастро таких вещей сохранилось сравнительно немного отчасти, может быть, потому, что они были заблаговременно вынесены из поселения (это относится, конечно, в первую очередь к изделиям из металла), в основном же вследствие неоднократных повторных заселений занимаемого им места (они продолжались вплоть до конца минойской эпохи и в еще более поздние времена). В отчете П. Сигера о раскопках в Псире орудия труда и рядовая хозяйственная утварь практически почти не упоминаются, возможно потому, что их и в самом деле было очень мало, а может быть, потому, что на них не обратил должного внимания сам американский археолог, увлеченный поисками шедевров минойского искусства.
В целом, несмотря на вероятность определенного варьирования частных деталей, экономика всех трех поселений может оцениваться как более или менее однотипная, сводящаяся к разным комбинациям одних и тех же элементов или видов хозяйственной деятельности. В их число, несомненно, должны быть включены земледелие и, вероятно, развивавшееся лишь в ограниченных масштабах скотоводство (о находках костей домашних животных в отчетах нет почти никаких упоминаний), далее рыболовство, безусловно, служившее здесь, как и почти повсюду на Крите, важным дополнительным источником продуктов питания, возможно, также пиратство, затем носившая скорее эпизодический, нерегулярный характер торговля и, наконец, ремесло, в основном практиковавшееся в форме разного рода домашних промыслов. Все эти способы добывания средств существования были в пределах возможностей отдельных большесемейных общин и лишь в редких случаях (например, при организации какой-нибудь особенно далекой и опасной пиратской или торговой экспедиции) требовали объединенных усилий нескольких таких коллективов. Во всех возможных комбинациях этих видов хозяйственной деятельности ведущее место, несомненно, принадлежало земледелию14 и, по крайней мере в некоторых случаях (например, в жизни островитян, населявших Псиру и Мохлос), развивавшемуся на более или менее паритетных началах или даже опережавшему его рыболовству. Об этом свидетельствуют кладовые с пифосами и амфорами [171] для хранения вина и масла, открытые во многих домах Гурнии, Палекастро и Псиры, а также найденные в некоторых местах приспособления для очистки оливкового масла и прессы для выжимания винограда (ibid., р. 27 f.; Bosanquet, Dawkins, 1902-1903, р. 295; Dawkins, 1903-1904, р. 290 ff.).
Можно предполагать, что типологически сходные с Гурнией, Палекастро и Псирой поселения существовали как на востоке, так и в центральных районах Крита, хотя, ввиду чрезвычайно слабой их изученности, прямое уподобление лишь в редких случаях оказывается возможным. Так, поселение на о. Мохлос (в заливе Мирабелло), бегло обследованное П. Сигером в 1908 г., обнаруживает явные признаки сходства с расположенной по соседству Псирой (Seager, 1912; Soles, 1978, р. 11 ff.). Раскопки выявили здесь несколько блоков домов, разделенных узкими, вымощенными булыжником улицами. Подобно Псире и Палекастро поселение на Мохлосе (по крайней мере в раскопанной его части) было лишено ясно выраженного архитектурного центра. Несколько иную структуру, более напоминающую планировку Гурнии, имеет поселение Пиргос, открытое английскими археологами под руководством Дж. Кэдогена уже в 70-е годы в окрестностях Миртоса (восточный Крит), неподалеку от уже известного нам поселения раннеминойской эпохи в Фурну Корифи (Catling, 1971, р. 30 f.; 1972, р. 24 f.; 1974, р. 37f.; Hiller, 1977, S. 161 f.). Насколько позволяют судить предварительные описания, поселение было расположено террасами по склонам холма, вершину которого занимала большая вилла, или «сельский дом» (country house), как называет ее Кэдоген, хотя название это, если учесть местоположение виллы примерно в центре большого жилого массива, едва ли можно признать соответствующим действительному положению вещей. В состав архитектурного комплекса виллы входили мощеный двор с цистерной для воды, небольшое святилище, три высеченных в скале подземных помещения, световой колодец с имплювием, монументальная лестница, которая вела в частично сохранившиеся помещения второго этажа, и, наконец, несколько кладовых с пифосами. В одном из помещений виллы была найдена табличка со знаками линейного А письма, из чего можно заключить, что здесь находился административный центр поселения, возможно, контролировавший весь округ Миртоса. С жилыми кварталами на восточном склоне холма вилла соединялась улицей, которая, по словам Кэдогена, близко напоминает улицы Гурнии (см.: Catling, 1974, р. 37). Раскопки в Пиргосе показали, что поселение, окружающее виллу, в целом намного древнее, чем она сама. Некоторые его части датируются CMI или даже PMIII периодами, тогда как, древнейший материал, найденный в пределах виллы, не старше СМIII периода (Catling, 1972, р. 24; 1974, р. 38; Hiller, 1977, S. 161 f.). Отсюда следует, что вилла не может считаться структурным ядром поселения и вообще его интегральной, органической частью — ситуация, во многом напоминающая то, что нам уже приходилось наблюдать в крупнейших дворцовых центрах Крита.
Архитектурные комплексы, близко напоминающие по своим конструктивным особенностям виллу Пиргоса, были уже и ранее известны во многих местах на территории как восточного, так и центрального Крита. Примерами могут служить открытые в разное время более или менее однотипные постройки в Тилиссе, Амнисе, Ниру Хани, Склавокамбосе, Гортине (центральный Крит). До недавнего времени все они без разбора зачислялись в разряд «сельских вилл». Теперь многие из них расцениваются как выхваченные из своего первоначального «контекста» фрагменты «городской» застройки (Zois, 1982b, S. 207). [172]
К сожалению, во всех этих случаях мы почти ничего не знаем о самом этом «контексте», поскольку он пока еще в достаточной мере не выявлен раскопками.
Особое место среди поселений периода «новых дворцов» занимает Коммос (южное побережье Крита неподалеку от Феста), раскопки которого уже в течение ряда лет (начиная с 1976 г.) осуществляются канадской археологической экспедицией под руководством Дж. Шоу (подробные отчеты см. в журнале «Hesperia» за 1977-1984 гг.). Судя по некоторым признакам, это поселение было крупнейшим портом на всем южном побережье Крита, своего рода «морскими воротами» для дворцов Феста и Айя Триады (Shaw, 1982, р. 192 ff.), чем, по-видимому, и обусловлено своеобразие его планировки. При первом взгляде на уже открытые раскопками части поселения (см. рис. 32; по: Shaw, 1984, fig. 1) поражает резкий контраст между собственно жилыми кварталами, занимающими вершину и южный склон господствующего над местностью холма, и расположенным у его подножия на спуске к морю припортовым районом. Хаотично сгруппированные ячейки жилых домов явно строились без всякой видимой системы, подчиняясь лишь рельефу местности и прихотям отдельных домовладельцев. В их беспорядочной массе трудно разграничить отдельные жилые комплексы и почти невозможно уловить хотя бы намек на разделяющие эти комплексы улицы. Беспорядку и сумятице жилого массива противостоят монументальные, четко очерченные формы «гражданских» зданий у подножия холма. В настоящее время раскопана лишь часть некогда существовавшего здесь архитектурного ансамбля (его обследование сильно затрудняют здания надстроенных над минойскими руинами архаических греческих храмов). Тем не менее даже и по этой, видимо, небольшой части уже можно судить о масштабах замысла работавших здесь минойских зодчих. Весь припортовый район был прорезан широкой мощеной улицей, идущей по прямой линии с запада на восток. Вдоль южной ее стороны тянулась массивная стена из тесаного камня, в основании выложенная глыбами ортостатов. Длина уже открытого ее отрезка составляет не меньше 50 м, хотя полная ее протяженность могла, согласно расчетам Шоу (Shaw, 1984, р. 262), достигать 70 м. Эта стена соединяла между собой два больших прямоугольных здания (на плане они обозначены литерами J и Т), открывавшихся в просторный двор, вымощенный галькой. Между зданиями был устроен строго параллельно наружной стене портик, или стоя, от которого сохранились основания колонн (ibid., р. 269 ff.). Назначение этих построек остается пока неясным. Шоу уверен лишь в том, что это были именно «гражданские», или «общественные», здания, образующие «монументальный вход в город со стороны Ливийского моря» (Shaw, 1982, р. 175; 1984, р. 284). Некоторые их части могли использоваться как складские помещения (Shaw, 1984, р. 286). О других пока трудно сказать что-либо определенное. Ясно только, что это не могли быть жилые дома. Весь ансамбль настолько грандиозен, что,, по словам Шоу (ibid., р. 284), «он далеко выходит за рамки любой концепции домашней архитектуры, известной на Крите». Для его возведения было явно недостаточно хозяйственных ресурсов одного только Коммоса. Как думает Шоу (ibid., р. 286), для этого потребовались бы ресурсы, которые можно было собрать лишь со всей западной Месары, для чего было бы необходимо соответствующее решение правителей Феста. Заметим еще, что хронологически жилые кварталы Коммоса намного старше, чем сооружения припортового района: в своих древнейших частях они восходят еще к CMIB периоду, тогда как здания J и Т и со-[173]
Рис. 32. План среднеминойско-позднеминойского поселения Коммос. [174]
единяющая их стена датируются ПМI-ПМII периодами (Shaw, 1982, р. 192; 1984, р. 257).
Изучение малых поселений Крита в целом еще раз подтверждает вывод, к которому мы уже пришли в первом разделе этой главы, анализируя планировку таких дворцовых центров, как Маллия и Като Закро. В своем окончательном виде этот вывод может быть, очевидно, сформулирован следующим образом. В отличие от некоторых восточных царей, эллинистических монархов и римских императоров правители минойского Крита не проводили широкой и планомерной градостроительной политики, основывая новые поселения в еще необжитых местах. Располагая сравнительно скромными материальными ресурсами и стремясь поэтому в каждом конкретном случае к минимальной затрате сил и средств, они довольствовались лишь тем, что производили своеобразную «прививку» начатков цивилизации и государственного порядка своим подданным, еще не вполне оторвавшимся от материнского лона родового строя. С этой целью они возводили в уже существующих, давно сложившихся поселениях отдельные здания и целые архитектурные комплексы, призванные выполнять функции административных, хозяйственных и культовых центров в пределах больших и малых округов и районов Критского государства. В реальности этой тенденции нас убеждают примеры не только Маллии и Като Закро, но также и Гурнии, Пиргоса и, наконец, Коммоса.
Сельские виллы
Сельская вилла, пожалуй, наименее ясно выраженная таксономическая единица в общей иерархии критских поселений периода расцвета минойской цивилизации. Еще недавно в эту категорию безоговорочно включались почти все более или менее крупные одиночные постройки, в непосредственной близости от которых не удалось обнаружить никаких следов примыкающего к ним поселения. Теперь, однако, наступил период сомнений и колебаний. В своей статье под интригующим названием «Существовала ли минойская сельская знать?» Кэдоген насчитал около дюжины сельских усадеб, включив в это число одиночные строения, открытые в Монастираки, Склавокамбосе, Тилиссе, Вафипетроне, Амнисе, Ниру Хани, Митрополисе, Пиргосе, Манаресе, Зу и Ано Закро (Cadogan, 1971, р. 145).15 В 1973 г. Матц назвал десять построек этого типа, включив в свой перечень несколько вилл, отсутствующих в списке Кэдогена, и опустив некоторые из числа уже названных (Matz, 1973, р. 566). В последнем по времени перечне сельских вилл, составленном Зоисом (Zois, 1982b, S. 207), значатся девять названий, среди которых пять новых, отсутствующих и у Кэдогена, и у Матца. При этом, однако, Зоис переводит в разряд «малых» и даже «крупных городов» некоторые из поселений, считавшихся прежде сельскими виллами, в том числе Пиргос, Монастираки, Ниру Хани (они включены в категорию «малых дворцовых городов»), Тилисс, который трактуется теперь как «независимый крупный город», Амнис и Склавокамбос (отнесены к разряду «малых городов без ясно выраженного центрального здания»). [175]
Создается впечатление, что у Зоиса и его предшественников просто не было сколько-нибудь четких критериев, с помощью которых можно было бы отличить сельскую виллу от однотипной с нею «городской» постройки. Вероятно, наиболее надежным среди таких критериев следовало бы признать отсутствие в ближайших окрестностях виллы каких-либо других, прямо с ней не связанных строений. Но именно этот момент чаще всего и остается тем «неизвестным», без которого невозможно решить и все остальное «уравнение». Правда, если верить Сп. Маринатосу (Marinatos, 1973a, S. 40), в ближайших окрестностях сельских вилл обычно не удается найти ни одного черепка, который можно было бы связать с некогда существовавшим здесь поселением. Отсюда логически вытекает, что постройки такого рода, как правило, ставились посреди обширных земельных наделов, на большом удалении от всяких иных человеческих жилищ (ср.: Cadogan, 1971, р. 146). Это утверждение греческого археолога нуждается, однако, в серьезной проверке.16 До тех пор пока такая проверка не будет произведена, факт абсолютной изолированности сельских вилл нельзя считать вполне доказанным.
В чисто архитектурном отношении так называемые виллы почти ничем не отличаются от богатых «городских» домов, а иногда даже и превосходят их сложностью планировки и великолепием внутреннего убранства. Некоторые из них, например виллы Тилисса, Ниру Хани, Амниса и др., даже приравниваются к «малым дворцам» Кносса и Гурнии (Marinatos, 1960, р. 18, 28; Sinos, 1971, S. 64 f.; Graham, 1972, р. 72). Основные элементы планировки больших вилл Тилисса и Ниру Хани в общем идентичны внутренним помещениям аристократических домов Кносса и Маллии (рис. 33, 34). В их число входят большой зал с передней (forehall), люстральный бассейн, световые колодцы, крипта с подпорным столбом, приватные помещения (видимо, женские покои) и т. п. (McEnroe, 1982, р. 3 ff., tab. 1). Совпадают также многие детали архитектурной отделки домов, элементы внутреннего декора, применяемые строительные материалы и т. п. (ibid., tab. 2). Подобное же сходство обнаруживается между виллами Ахладии и Склавокамбоса и некоторыми домами Маллии и Палекастро (ibid., tab. l, 2).
Почти в каждой вилле существовала особая группа хозяйственных помещений (иногда они занимают отдельное восточное крыло комплекса). Некоторые из них использовались как кладовые, насколько можно судить по сохранившимся в них пифосам. В других удалось обнаружить следы производственной деятельности. Примерами могут служить винные, или, может быть, масличные прессы, открытые в Вафипетроне (центральный Крит, южнее Кносса) (Davaras, 1976, р. 336) и в Эпано Закро (восточный Крит, недалеко от Като Закро) (Hiller, 1977, S. 157). Наличие такого рода помещений в той или иной вилле само по себе еще не может считаться неоспоримым доказательством того, что это был именно сельский или загородный дом, ибо вполне аналогичные устройства и комнаты с пифосами нередко встречаются также и в явно «городских» домах, например в Гурнии и Палекастро (см. выше; ср.: Faure, 1973, р. 135).
Из всего этого следует, что сам термин «сельская вилла», так же, впрочем, как и заменяющие его наименования «усадьба», «господский дом» (mansion, Herrensitze), носит в достаточной мере условный характер. В действительности [176] же за этим термином скрывается довольно большая группа более или менее однотипных архитектурных комплексов, среди которых одни могли существовать изолированно, вдалеке от других поселений (собственно сельские виллы), другие же строились в пределах, иногда прямо в центре, уже существующих поселений («городские» виллы).
Для понимания природы «сельских вилл» большое значение имеет факт их почти синхронного возникновения одновременно во многих пунктах, разбросанных по территории центрального и восточного Крита, и столь же синхронного исчезновения. Согласно Маринатосу (Marinatos, 1960, р. 18), «продолжительность жизни» подавляющего большинства этих построек была очень небольшой: в сущности, она ограничивалась рамками одного столетия — с 1600 по 1500 г. до н. э. или даже менее того. Со своей стороны, Кэдоген несколько раздвигает границы этого хронологического отрезка, относя появление первых вилл к СМIII периоду, а их гибель — ко времени около 1450 г. до н. э. (Cadogan, 1971, р. 145). Как бы то ни было, время «жизни» вилл в основном совпадает с периодом существования самих «новых дворцов», из чего можно заключить, что как те, так и другие возникли в процессе осуществления одной и той же широкой строительной программы и уже в силу этого были тесно между собой связаны. Уже Маринатос высказывал предположение, что виллы могли быть центрами каких-то административных округов, исходя из того, что все они располагались на удалении в среднем от 7 до 10 миль одна от другой (Marinatos, 1960, р. 18). Сообразно с этим жившие в них лица должны были занимать важные светские и духовные должности. Эта гипотеза была затем подхвачена и развита Кэдогеном (Cadogan, 1971, р. 146). В его понимании, «сельские виллы» выполняли функции локальных центров в сложной административной системе, контролировавшей поступление податей в дворцовую казну. В соответствии с этим обитатели вилл выступали в роли посредников между земледельческим населением своих округов и центральной властью. Тем самым они способствовали интеграции критского общества одновременно в социально-политическом, экономическом и, видимо, также идеологическом (религиозном) планах. На наш взгляд, такая интерпретация имеющихся фактов не лишена известных оснований. Правда, далее Кэдоген (ibid., р. 148) указывает, что лица, занимавшие виллы, не могли быть простыми чиновниками, состоявшими на государственной службе. В большинстве своем это были крупные землевладельцы, вложившие в землю капитал, нажитый торговлей. Это последнее предположение представляется нам очень слабо обоснованным и совершенно излишним. Конечно, обитатели вилл могли владеть земельными наделами в ближайших окрестностях, хотя скорее на правах держателей государственной или общинной земли, чем полновластных частных собственников. Однако их богатство было скорее производным от их социального статуса, нежели его предпосылкой. Сам Кэдоген достаточно ясно показывает, что возникновение «сельских вилл» может быть вполне логично объяснено ж вне связи с «экономической революцией» XVII-XVI вв. до н. э.,17 просто как необходимое следствие становления [177]
Рис. 33. Комплекс из трех «вилл» в Тилиссе. [178]
Рис. 34. «Вилла» в Ниру Хани. [179]
критского централизованного государства с его системой дворцовых хозяйств. Как своеобразные «филиалы» или, может быть, административные, хозяйственные и, видимо, также ритуальные18 «аванпосты» дворцовых центров собственно сельские виллы, по-видимому, принципиально не отличались от вилл «городских» типа «господского дома» в Пиргосе или «малого дворца» в Гурнии. Основное различие между ними заключалось не в выполняемых ими функциях, а единственно в их местоположении: в то время как первые находились в относительной изоляции, на известном удалении от опекаемых и контролируемых ими земледельческих поселений, вторые строились прямо посреди этих поселений, поддерживая с их обитателями непосредственную связь. Чем диктовался выбор того или иного местоположения виллы, сейчас, конечно, невозможно установить.
* * *
После всего изложенного выше нам остается лишь так или иначе соотнести три основные категории минойских поселений с той общей типологической шкалой поселений эпохи бронзы, которую мы наметили во вступлении. Следует отметить, что задача эта достаточно трудна и в настоящий момент, ввиду крайней неполноты имеющегося информативного материала, может быть решена лишь в предварительно-гипотетическом плане. Тем не менее, учитывая чрезвычайно широкий размах и хорошую научную постановку ведущихся сейчас на Крите полевых археологических исследований, мы вправе допустить, что основные звенья типологического ряда критских поселений в настоящее время уже выявлены. В свою очередь это дает известную основу для предположений относительно социальной природы и исторического характера самих этих звеньев.
Не подлежит сомнению, что основным залогом богатства и благосостояния минойского общества в пору его расцвета был тяжелый труд многотысячной армии критских крестьян-земледельцев и пастухов. В имеющейся литературе, однако, довольно трудно найти ответ на, казалось бы, простой и естественный вопрос: где именно, в какого рода поселениях обитало все это производящее население Крита? Совершенно ясно, что его основная масса никак не могла бы разместиться в так называемых «сельских виллах», если учесть как сравнительно небольшие размеры этих построек, так и их сугубо специальное назначение, о котором уже было сказано выше. Остается предположить, что главными местами его обитания были поселения, причисленные нами к разряду «рядовых», или «периферийных», т. е. Гурния, Псира, Палекастро, Пиргос, Коммос и другие им подобные, о которых мы пока еще не располагаем достаточной археологической информацией.
В этой связи особого внимания заслуживает типология минойских жилищ периода «новых дворцов», разработанная канадским исследователем Мак Энро (McEnroe, 1982). Все известные сейчас жилые дома этого времени (всего около 180 построек из разных поселений) он предлагает разделить на три основных группы или типа. Дома первого типа составляют всего 11 % от общей массы [180] обследованных жилищ (ibid., p. 7). В эту группу входят самые большие и «фешенебельные» дома дворцовых центров Кносса и Маллии и виллы Тилисса и Ниру Хани. Вторая группа, составляющая 19 % всех обследованных жилищ (ibid., р. 10), включает в себя более скромные постройки с более простой планировкой. В таблицах, составленных Мак Энро (ibid., р. 18 f., tabl. 1-2), она представлена девятью домами из Маллии, Като Закро, Кносса (Гипсады), Палекастро, Склавокамбоса и Хании. Наконец, третья, наиболее распространенная группа жилищ включает в свой состав преимущественно небольшие, примитивно спланированные дома с очень скромной архитектурной отделкой. В таблицах Мак Энро (ibid.) она представлена шестью домами из Гурнии, двумя из Палекастро, одним из Маллии, одним из Като Закро и еще одним из Айя Варвары. Если допустить (что, в общем, вполне вероятно), что земледельческое население Крита жило по преимуществу в домах третьего типа, то наиболее типичным образцом минойского аграрного поселения мы должны будем признать Гурнию, состоявшую почти исключительно из жилищ именно такого рода (единственным исключением из общего правила здесь может считаться лишь так называемый «дворец»). Более сложную картину дает обследование жилых домов Палекастро. Как указывает тот же Мак Энро (ibid., р. 14), здесь зафиксировано всего шесть домов второго типа и по крайней мере пятнадцать домов третьего типа. Отсюда можно заключить, что рядовые земледельцы — общинники — составляли преобладающую часть населения также и в этом восточнокритском городке. Труднее определить, какова была доля земледельческого населения среди обитателей дворцовых центров, поскольку характер их жилой застройки остается для нас во многом неясным. Тем не менее сам по себе факт его наличия также и в этих наиболее крупных поселениях Крита не может вызывать особых сомнений. Дома третьего типа открыты на территории Маллии и Като Закро. В некоторых из них были обнаружены прессы для выжимания винограда (см. выше), что может свидетельствовать о преимущественно сельскохозяйственной ориентации интересов их обитателей.
Следует, правда, учитывать, что разграничение между жилищами разных типов в типологической шкале Мак Энро носит во многом приблизительный и условный характер. Особенно трудно уловима грань, отделяющая дома второго типа, и более всего той их категории, которую канадский автор обозначает как «тип 2b», от домов третьего типа. Сам Мак Энро (ibid., р. 13) признает, что основные различия между домами этих двух групп носят не столько качественный, сколько количественный характер и выражаются главным образом в размерах занимаемой ими площади (дома второго типа в среднем в два-три раза больше домов третьего типа). К тому же, как это можно наблюдать на примере Палекастро, в конкретной практике минойского градостроительства дома различных типов не только могли находиться в близком соседстве, но и образовывали более или менее компактные блоки, или инсулы, по всей видимости, соответствующие основным структурным ячейкам территориальной общины. Исходя из этого, можно предположить, что доля земледельческого населения как в главных, так и в периферийных поселениях минойского Крита была даже более значительной, чем это можно было бы ожидать, основываясь лишь на данных о распространении домов третьего типа по схеме Мак Энро.
Если учесть, что даже среди греческих полисов архаического и классического периодов настоящих городов было, судя по всему, не так уж много (Kirsten, 1956, S. 92 ff.; Starr, 1977, р. 31), вероятность их появления на Крите в [181] середине II тыс. до н. э. должна быть признана минимальной. Даже самые крупные из минойских поселений этой эпохи, не исключая и самого Кносса, едва ли успели перешагнуть грань, отделяющую город в собственном смысле этого слова от того типа поселения, который мы обозначаем здесь термином «протогород». Ясно выраженными признаками поселений протогородского типа наделены, хотя и в разной степени, все четыре дворцовых центра: Кносс, Фест, Маллия и Като Закро. Судя по всему, минойский протогород занимал главенствующее положение внутри довольно сложной иерархии поселений. Низшие звенья этой иерархии для нас еще во многом неясны. Располагая более полной информацией, мы, вероятно, могли бы разграничить среди них в качестве двух основных градаций типологического ряда первичную форму протогорода и квазигород. До сих пор, однако, ни одну из этих форм не удалось выявить в ее чистом виде. В каждом конкретном случае бывает довольно трудно подобрать точную, однозначную дефиницию для того или иного поселения. Так, Палекастро на основании имеющихся у нас данных может быть квалифицировано и как первичная форма протогорода (на это указывает сословно-престижное членение жилого массива), и как квазигород (отсутствие ясно выраженного административно-ритуального центра). В Гурнии такой центр, напротив, имеется в наличии, но зато отсутствуют признаки сословно-престижного членения поселения (ср.: Faure, 1973, р. 180 sqq.; Kolb, 1984, S. 55).
При всем их многообразии периферийные поселения Крита имеют и одну общую неизменно повторяющуюся черту, которой может считаться их необычайно плотная компактная застройка конгломератного или агглютинирующего типа. Этот признак неоспоримо свидетельствует об общности их происхождения от одного или, может быть, двух прототипов, существовавших уже в эпоху ранней бронзы (Warren, 1972, р. 260). По существу все минойские поселения периода расцвета, за исключением немногих дворцовых центров, могут быть сведены к нескольким модификациям одной и той же исходной формы критского квазигорода III тыс. до н. э. Абсолютно новой формой поселения были в середине II тыс. только сельские виллы. Однако эта форма носила во многом преходящий характер, поскольку могла существовать, только поддерживая постоянную связь с дворцовыми хозяйствами. Вместе с гибелью этой экономической системы во второй половине XV в. до н. э. исчезли и сельские виллы. [182]
Примечания:
1. Во многом сходную схему предлагает Бинтлиф (Bintliff, 1977, pt I, р. 155), подразделяя минойские поселения на дворцовые центры, «деревни-города» с меньшими административными комплексами и villae rusticae, имевшие «статус мини-дворцов или господских домов (mansions)». Согласно этой схеме, дворец остается структурным ядром поселения абсолютно во всех случаях, независимо от того, «подчиняет ли дворец окружающую его общину, как в Кноссе, или же он сам подчинен ею, как в Гурнии, или, наконец, он существует совершенно изолированно в сельской местности» (ср.: Hood, Warren, Cadogan, 1964, р. 52; Warren, 1980, р. 140).
2. Полное отсутствие укреплений в критских дворцах и поселениях обычно воспринимается как косвенное указание на политическое единство острова (ср.: Platon, 1966, р. 158,. 171 sq.; Hood, 1971, р. 116; Graham, 1972, р. 19 f.).
3. Почти все известные сейчас минойские святилища, как публичного, так и частного (домашнего) характера, отличаются очень скромными размерами (Rutkowski, 1972, passim; Hood, 1977, р. 158 ff.). Монументальное святилище на горе Юктас (к югу от Кносса) может считаться скорее исключением из общего правила (Davaras, 1976, р. 159 f.; Hiller, 1977, S. 170 f.).
4. Уже Эванс квалифицировал Кносский дворец как святилище par excellence. Как жилище «царя-жреца» (priest-King), непосредственно связанного с великой минойской богиней в качестве живого воплощения ее консорта и сына в одно и то же время, он и не мог быть ничем иным, как совместным храмом этой божественной пары (Evans, 1921-1936, passim). Эта концепция в различных ее модификациях неоднократно воспроизводилась в литературе, дожив вплоть до нашего времени (см.: Matz, 1962, р. 110 f.; Willetts, 1962, р. 82 ff.; 1977, р. 68 f.; Van Effenterre, 1963, р. 12; 1970, р. 24 sq.; Schachermeyr, 1964, S. 125, 162; Platon, 1970, S. 172 ff.; Bintliff, 1977, pt I, p. 157; Pelon, 1984, p. 62; ср.: Nilsson, 1950, p. 189, 416; Faure, 1973, p. 188 sq., 199, 269; Christopoulos, 1974, p. 169; Waterhouse, 1974, p. 153 f.).
5. П. Уоррен (Warren, 1984, р. 39) делает на этом основании весьма рискованный вывод об «относительном (?) отсутствии» в зрелом минойском обществе «деления на классы или на группы».
6. Согласно расчетам Эванса, кносская театральная площадка должна была вмещать около пятисот человек (Evans, 1928, pt II, р. 585; ср.: Дальский, 1937, с. 186 слл.).
7. Путем несложных расчетов с учетом средней площади жилых домов в каждой из двух зон, плотности их застройки и тому подобных факторов Эванс пришел к выводу (ibid., р. 562 f.), что население внутренней зоны Кносса составляло не менее 12 000 человек, тогда как во внешней зоне его численность должна была достигать 70 000 человек. Добавив к населению самого Кносса еще предполагаемое число обитателей его портового города, он получил для всего столичного района ошеломляющую цифру около 100 000 человек (ibid., р. 564).
8. Все эти места с учетом результатов недавних раскопок отмечены на археологической карте Кносса, составленной С. Худом и Д. Смитом (Hood, Smyth, 1981).
9. Один из жилых комплексов, расположенных к северу от «Гаванской улицы», состоял из более чем двух дюжин помещений (Ervin, 1971, р. 311).
10. Один из этих домов (β 1-22) занимал площадь 435 м2 (McEnroe,1982, tabl. 2), хотя он, видимо, не был самым большим.
11. Термин заимствован из книги В. М. Массона (Массон, 1981, с. 101).
12. Небольшое святилище, вероятно, связанное с «дворцом», было открыто к северу от него (Boyd Hawes et al., 1908, р. 26, 47; Hood, 1977, р. 160 ff.). Еще одно могло находиться непосредственно на «общественном дворе», имея вид небольшого портика, пристроенного с юга к «дворцу». Рядом с этой постройкой были найдены обломки каменных «рогов посвящения» и каменная плита, напоминающая алтарь (Graham, 1972, р. 49).
13. На плане в X томе BSA (Dawkins, 1903-1904, pl. IV) он именно так и назван, хотя в других местах вместо palace употребляется mansion (Bosanquet, Dawkins, 1902-1903, р. 279).
14. Картографирование наиболее густо заселенных районов минойского Крита, в том числе и побережья зал. Мирабелло, где находились Гурния, Псира, Василики и другие населенные пункты, показало, что практически вся пригодная для обработки земля была распределена между соседними поселениями таким образом, что сельскохозяйственная территория каждого из них занимала очень небольшую площадь, не превышающую 2-4 км в диаметре (Warren, 1984, р. 40 ff.).
15. Называя эти постройки «сельскими усадьбами» или «виллами», Кэдоген тем не менее признает, что многие из них находились внутри поселений (Cadogan, 1971, р. 146).
16. Следы жилой застройки были открыты, например, в Амнисе неподалеку от виллы, которую в свое время обнаружил здесь Маринатос (Daux, 1966, р. 778).
17. Сам Кэдоген (ibid., р. 147) связывает эту «революцию» с открытием новых источников меди и олова в Центральной Европе и перемещением торговых путей из Восточного Средиземноморья на Балканы. Следствием этого будто бы и было возникновение «сельских вилл», поскольку критские купцы, разбогатевшие на торговле с Востоком, теперь начали вкладывать свой капитал в покупку земли. На наш взгляд, эта гипотеза лишена каких бы то ни было оснований (ср.: Christopoulos, 1974, р. 194).
18. Во время раскопок в некоторых из «сельских вилл» были обнаружены большие скопления культовой утвари, а также помещения (типа домашних святилищ), определенно использовавшиеся для культовых целей. Особенно богата такими находками вилла в Ниру Хат, неподалеку от Кносса (Evans, 1928, pt 1, р. 281 ff.).
