Андреев Ю.В. «Островные поселения Эгейского мира в эпоху бронзы»

Наши книги

 

Смотрите также библиографию Андреева Юрия Викторовича

 

Юрий Викторович Андреев

Островные поселения Эгейского мира в эпоху бронзы

 

Содержание

 

В поисках истоков античного урбанизма историки и археологи нередко обращаются к древнейшим культурам Эгейского мира, существовавшим на территории материковой Греции и островов Эгеиды в эпоху бронзы, т. е. в III — II тыс. до н. э. Принято считать, что наиболее значительные из этих культур — критская, или минойская, микенская и кикладская (иногда все они объединяются в рамках одной эгейской, или крито-микенской культуры) — уже достигли в своем развитии того уровня, с которого начинается настоящая цивилизация. На это указывают такие их черты и признаки, как далеко продвинувшаяся вперед ремесленная специализация, хорошо налаженные торговые контакты как внутри самого Эгейского региона между его основными культурными центрами, так и далеко за его пределами — в масштабах чуть ли не всего Средиземноморья, достаточно ясно выраженная социальная стратификация, разветвленный государственный аппарат, наличие письменности, монументальные формы искусства и архитектуры и т. п. Весь этот набор отличительных признаков подлинной цивилизации обычно включает в себя в качестве элемента первостепенной важности также и уже сформировавшиеся городские центры. Возникает вопрос: насколько характерны были такие центры для Греции бронзового века?

Мысль о существовании поселений городского типа в эту весьма отдаленную историческую эпоху была принята как нечто само собой разумеющееся уже первооткрывателями микенской и критской культур. Согласно расчетам А. Эванса, по своим размерам и численности населения поселение, примыкающее к открытому им Кносскому дворцу, не уступало крупнейшим городам тогдашней Передней Азии (Evans, 1928, pt. II, 545 ff.). Аналогичные предположения высказывались также и в отношении других дворцовых центров Крита и микенской Греции.

Не заставили себя ждать и попытки тем или иным способом связать эти ранние формы эгейского урбанизма с теми более поздними и более зрелыми его формами, которые существовали в архаической и классической Греции. Согласно одной из них (мнение К. Шуххардта, принятое многими другими авторами), таким прототипом должна была считаться микенская цитадель с примыкающим к ней Hangsiedlung или «нижним городом» (Schuchhardt, 1908, S. 309 f.; см. также: Glotz, 1928, р. 12; Kirsten, 1956, S. 45, и др.). Согласно другой гипотезе, выдвинутой Фр. Тритшем (Tritsch, 1928), главным источником [3] урбанистических традиций, унаследованных античной греческой цивилизацией от эпохи бронзы, был минойский Крит, где раньше, чем где бы то ни было в пределах Эгейского мира, сложилась подлинно городская культура. Представление о непрерывной преемственности в развитии греческого урбанизма во II-I тыс. до н. э., непрерывной, несмотря на все катастрофы и потрясения, пережитые Грецией в период, отделяющий эпоху бронзы от века железа (так называемые «темные века»), еще и сейчас разделяется рядом исследователей как у нас в стране, так и за рубежом,1 хотя, вообще говоря, концепции такого рода пока еще плохо согласуются с накопленным за последние десятилетия археологическим материалом (Андреев, 1976, с. 17 сл.; 1982, с. 4 сл.; ср.: Hammond, 1972, р. 133).

Нельзя не заметить, что, охотно используя в своих работах такие термины, как «город», «городская культура», «урбанизация» и т. п., авторы ряда исследований, посвященных как общим, так и более специальным проблемам истории Эгейского мира, зачастую понимают их слишком односторонне и упрощенно. Критерии, используемые ими для разграничения понятий «города» и «негорода» в применении как к конкретным археологическим памятникам, так и ко всей эпохе в целом, отличаются крайним субъективизмом и произвольностью. Нередко решающую роль в определении характера того или иного поселения играет его внешний вид, и прежде всего такие его особенности, как наличие или, наоборот, отсутствие оборонительных стен, компактность или разреженность застройки, размеры и благоустройство домов, наличие уличной сети и т. п. Этим, по-видимому, объясняется крайняя расплывчатость и неопределенность бытующих сейчас в науке представлений, с одной стороны, о хронологических рамках так называемого «эгейского урбанизма», с другой — о его конкретных исторических проявлениях и формах.

Укрепленные поселения с более или менее компактной застройкой и элементами рациональной планировки существовали в Греции и на островах Эгейского моря начиная по крайней мере с эпохи халколита или даже с еще более раннего неолитического времени. И некоторые авторы, не раздумывая, основываясь лишь на этих чисто внешних признаках, объявляют «настоящими городами» такие, в сущности, еще весьма примитивные комплексы, как неолитические Димини и Сескло в Фессалии, синхронные с Троей I-II поселения Полиохни на Лемносе и Ферми на Лесбосе, кикладские городища типа Халандриани (Кастри) на о. Сирос, раннеэлладскую Лерну в Арголиде, среднеэлладское Мальти в Мессении и др. Уже Г. Чайлд (1952, с. 103) писал о раннеэлладской культуре (еще до открытия Лерны), что она «носила вполне очевидный городской характер». К еще более ранним временам — эпохе халколита или даже неолита — относят появление первых городов на юге Балканского полуострова и в Эгейском бассейне Менгин (Menghin, 1931, S. 142), Шахермайр (Schachermeyr, 1955, S. 236 f.; 1964, S. 16, 20; ср. S. 48), Гарсиа-и-Бельидо (1970, с. 3) и некоторые другие. Впрочем, как правило, распространение городского уклада жизни в Эгейском мире связывается с зарождением дворцовых цивилизаций на Крите и несколько позже — в материковой Греции. Однако и здесь еще очень многое остается неясным, вызывает споры и разногласия среди ученых. [4]

Недостаточная разработанность системы критериев, используемых для распознавания поселений собственно городского типа среди общей массы археологических памятников III-II тыс. до н. э., проявляется также в том, что нередко одно и то же поселение получает диаметрально противоположные оценки в работах разных авторов. Так, укрепленное городище Мальти в северной Мессении одними исследователями воспринимается как настоящий город (см., напр.: Блаватская, 1966, с. 115 сл.; 1976, с. 103), в то время как другие видят в нем всего лишь «бедную деревушку» (Vermeule, 1966, р. 77). Аналогичные трудности и противоречия возникают и при характеристике более или менее синхронных с Мальти критских и кикладских поселений вроде Гурнии, Палекастро, Филакопи и др. До сих пор нет полного единства мнений и в оценке типологической принадлежности крупнейших дворцовых центров Крита и микенской Греции.

Еще в 60-е годы в советской историографии возникла полемика (к сожалению, довольно быстро прервавшаяся) по вопросу о существовании городов в Греции микенского времени. Ее начал Я. А. Ленцман (1963, с. 134) решительным утверждением, что «при современном уровне наших знаний нет оснований говорить о крупных городах в Греции II тыс. до н. э. Поселки вокруг дворцов не могут быть безоговорочно названы таковыми. Еще менее подходит такое определение к поселениям типа Зигурий или Мальти. Отсутствие больших городов в микенской Греции позволяет сразу же установить коренную разницу между микенскими и современными им древневосточными и критскими, а также последующими классическими греческими обществами. В микенской Греции центрами не только политической, но и экономической жизни были не города, а дворцы местных правителей». Насколько можно понять общий смысл этого высказывания, Ленцман, отказываясь признать существование в Греции II тыс. крупных городов и противопоставляя ее в этом отношении как странам Древнего Востока, так и минойскому Криту, в то же время как будто не отрицает, что на юге Балканского полуострова в эту эпоху могли существовать вообще какие бы то ни было поселения городского типа. Он, однако, нигде не разъясняет, что представляли собой эти поселения, стараясь во что бы то ни стало доказать, что ни один из более или менее археологически изученных центров микенской культуры не заслуживает названия «города».

Этот логический изъян в рассуждениях своего оппонента верно подметила Т. В. Блаватская, которая писала в своей книге «Ахейская Греция»: «Отрицание «крупных городов» в Греции II тыс. означает, что автор согласен допустить наличие средних и мелких городов. Но средний или мелкий город — это однородное явление в экономической и политической жизни общества. Важно то, что это город» (Блаватская, 1966, с. 115, примеч. 43). Сама Блаватская уже в то время была твердо уверена в том, что города в ахейской Греции действительно существовали и к тому же отличались большим многообразием. Для XIV-XIII вв. до н. э. она (там же, с. 117) различает по крайней мере два основных типа ахейского города: 1) «крупный город, центр политической власти и одновременно место значительного и разнообразного производства» (примеры: Микены, Тиринф, Пилос); 2) «небольшой городок или городское поселение с сильно развитой ремесленной жизнью (Бербати, Дорион V)». В дальнейшем эта типологическая схема была несколько усложнена. В своей последней книге, посвященной истории греческого общества во II тыс. до н. э., Блаватская (1976, с. 107 сл.) выделяет среди второстепенных микенских поселений «небольшие [5] городки-слободы, в которых основным занятием жителей было одно или несколько видов ремесла» (примером служит все тот же Бербати) и «столицы басилеев средней руки», представлявшие собой в одно и то же время «ремесленные и административные центры», как, например, Нихория в восточной Мессении (ср.: Press, 1964, S. 237).

Пытаясь представить ахейский город в его историческом развитии как продукт длительной социальной эволюции и тем самым отделить его от предшествующих ему форм поселения в той же Греции, Блаватская одной из первых начала использовать термин «протогород» для обозначения поселений эпохи ранней и отчасти также средней бронзы, существовавших на территории материковой Греции, Крита и других островов Эгейского моря (Блаватская, 1966, с. 43, 116; 1976, с. 101 сл.). Так, в «Ахейской Греции» (Блаватская, 1966, с. 43, см. также с. 116) она квалифицирует мессенское поселение Дорион IV (Мальти) как «первый полностью и тщательно раскопанный ахейский протогород», поясняя, что это было «поселение городского типа, которое являлось административным и ремесленным центром для окружающей территории». Спустя десять лет (Блаватская, 1976, с. 101) исследовательница уже несколько отступает от этого определения, указывая, что для протогородов эпохи ранней бронзы как раз характерна — в отличие от настоящих городов — известная ограниченность или односторонность выполняемых ими функций: «На самых первых порах возникновения поселений городского типа, когда общественное разделение труда еще не зашло далеко, в этих протогородах были развиты отнюдь не все стороны городского быта. Часто ремесленная слобода располагалась в наиболее удобных для производства местах (например, возле воды или глинищ), а военно-административные центры возникали на труднодоступных высотах. Понадобилось много веков для того, чтобы протогорода того или иного типа превратились в полноценные городские центры». Итак, протогород, в понимании Блаватской, есть не что иное, как не вполне развившийся, еще не раскрывший все заложенные в нем возможности город, его, так сказать, исходная, эмбриональная форма.

Примерно в эти же годы аналогичные термины стали использовать в своих работах также и некоторые западные авторы, занимающиеся историей и археологией Эгейского мира. Так, известный английский археолог К. Ренфрью еще в 1972 г. писал в своей книге «Возникновение цивилизации» о «протогородских» (proto-urban) поселениях эпохи ранней бронзы в Греции и на островах Эгейского моря, подчеркивая, что их главное отличие от предшествующих им неолитических деревень заключалось не столько в их размерах, сколько в сложности и многообразии выполняемых ими социально-экономических функций (Renfrew, 1972, р. 402): «Мы не находим деревень кузнецов, деревень торговцев, деревень рыбаков или деревень земледельцев, отличных одна от другой. Одно поселение заключает в себе весь ряд занятий, известных обществу, так же как их заключал в себе дворец эпохи поздней бронзы. В действительности это было то, что географ назвал бы „городком» (town), хотя, учитывая их небольшие размеры, мы осторожно обозначили эти поселения термином „протогородские»». Впрочем, в понимании Ренфрью, этот же самый термин может быть с успехом использован также и для характеристики критских и микенских поселений II тыс., поскольку даже самые большие из них по занимаемой ими площади «не превосходили средних размеров деревню в раннединастической Месопотамии» (ibid., р. 244). Во всяком случае здесь же он с видимым [6] сочувствием цитирует высказывание американских археологов Мак-Дональда и Хоуп-Симпсона; «Если урбанизация требует (среди прочих черт) также действительно значительной концентрации населения в городских центрах, возникает вопрос, может ли этот термин быть по-настоящему применен к микенской цивилизации на какой-либо из стадий ее развития» (ср.: Массон, 1980, с. 40).

Суждения, во многом сходные с только что приведенными, мы встречаем и в статье другого английского исследователя, Дж. Эванса (Evans, 1976). Наиболее распространенным типом поселения на протяжении всей эпохи бронзы в Греции и на островах Эгейского моря оставался, по его мнению, городок (town), занимающий промежуточное положение между собственно городом (city) и деревней. Его отличительными признаками могут считаться более или менее компактная застройка, во многих случаях наличие укреплений и монументальных сооружений типа так называемого «дома черепиц» в Лерне или «толоса» в Тиринфе и, наконец, данные, указывающие на присутствие в поселениях этого рода специалистов-ремесленников, представителей различных профессий. Эгейский городок, однако, так и не стал настоящим городом, ибо не достиг необходимого для такого изменения статуса высокого уровня концентрации населения. Почти дословно повторяя Ленцмана, Эванс писал (ibid., р. 506): «…существование каких-либо действительно крупных городских поселений в Эгейском мире в течение эпохи бронзы остается недоказанным». Во II тыс. на первый план как на Крите, так и в микенской Греции выдвинулся, как указывает этот же автор, дворец, оттеснивший городскую общину и в известной степени затормозивший ее развитие. Рост по-настоящему крупных городских центров стал возможен в Греции лишь с наступлением железного века, после того как сошла со сцены дворцовая цивилизация эпохи бронзы.

Если Ренфрью и Эванс останавливаются, если можно так сказать, на полупризнании концепции «эгейского урбанизма», внося в нее ряд существенных корректив и оговорок, то другой их соотечественник, Дж. Бинтлиф (Bintliff, 1977, pt II, р. 557), фактически приходит к почти полному ее отрицанию. Согласно весьма категорично высказанному им мнению, сам термин «урбанизация» в применении к «характерным для кикладской, минойской и микенской цивилизаций большим деревням, обычно называемым „городками» (towns) или даже „городами» (cities), должен быть признан не вполне правильным словоупотреблением (а slight misnomer)». Этот вывод логически вытекает из той общей оценки, которую Бинтлиф дает в своей диссертации самим эгейским цивилизациям. В его представлении, ремесло и торговля играли в процессе их становления и развития лишь второстепенную, в целом крайне незначительную роль; ведущей отраслью крито-микенской экономики всегда оставалось сельское хозяйство (ibid., pt I, р. 114 ff.). Следовательно, здесь не было и не могло быть условий для возникновения настоящих городов.

В последнее время такого рода скептические оценки эгейского урбанизма проскальзывают также и в некоторых работах общего характера, посвященных более широкой проблеме генезиса города. Так, западногерманский социолог Бергер в своей сравнительно недавно опубликованной книге (Berger, 1983, S. 162) квалифицирует микенские дворцовые центры как «Ackerbürgerstädten», поскольку большинство населения в них составляли «осевшие в городе (stadtsassige) крестьяне» (ср.: Hammond, 1972, р. 131 f.; Kolb, 1984, S. 56). [7]

Бегло нарисованная здесь картина «разброда и шатаний» отражает не только расхождения в субъективных склонностях и пристрастиях отдельных участников ведущейся сейчас дискуссии, но и вполне реальные объективные трудности, неизбежно сопутствующие любым попыткам интерпретации уже накопленного наукой археологического материала по истории эгейских поселений в III-II тыс. до н. э. Трудности такого рода обусловлены прежде всего крайней неполнотой и фрагментарностью имеющейся в нашем распоряжении информации. Лишь очень немногие из известных сейчас поселений бронзового века в пределах всего этого региона изучены до такой степени, чтобы можно было уже теперь составить достаточно ясное представление об их размерах, общей конфигурации и планировке. В большинстве случаев при ответе на все эти вопросы приходится довольствоваться — ввиду незавершенности или невозможности раскопок — весьма приблизительными прикидками и домыслами археологов. С такой ситуацией мы сталкиваемся даже в наиболее крупных, узловых центрах минойско-микенского мира, таких, например, как Кносс, Фест, Микены, Пилос, Фивы и ряд других. Во всех этих случаях более или менее четко вырисовывается сейчас лишь основное структурное ядро поселения в виде укрепленного или неукрепленного дворцового комплекса и непосредственно примыкающих к нему жилых «кварталов», которые одними исследователями расцениваются просто как «филиалы» или «придатки» того же дворца, тогда как другие видят в них случайно выхваченные из своего первоначального «контекста» фрагменты «городской застройки». Вообще вопрос о протяженности зоны сплошной застройки в ближайших окрестностях дворца или цитадели все еще остается основным «камнем преткновения» при определении структуры и характера почти всех крупных поселений эпохи бронзы как в материковой, так и в островной Греции (ср.: Evaus, 1976, р. 506).

Там же, где внешние признаки поселений «городского типа» (компактно сгруппированные блоки домов с проложенными между ними мощеными улицами и дренажными стоками, в некоторых случаях довольно сложные системы фортификационных сооружений, наконец, общественные здания типа «дворцов» или «храмов») выражены как будто вполне определенно (примерами могут служить некоторые критские и кикладские поселения, в том числе Гурния, Палекастро, Айя Ирини, Акротири и др.), исследователей нередко настораживают слишком мизерные размеры этих «очагов урбанизма». В среднем занимаемая ими площадь колеблется в пределах от одного до четырех га (Renfrew, 1972, р. 240). Кроме того, не располагая достаточными данными о существовавшей в эту эпоху системе расселения в масштабах как отдельных государств, так и всего Эгейского мира, мы соответственно не можем судить и о статусе населенных пунктов этого рода или, говоря иначе, о месте, которое они занимали в общей иерархии поселений того или иного региона. Если предположить, что они действительно представляли собой поселения собственно городского типа, перед нами неизбежно встают вопросы: где же размещалась основная масса сельского населения того же Крита или отдельных островов Кикладского архипелага? где находились и как выглядели занимаемые ею поселения? Информация, которой мы сейчас располагаем, не дает возможности сколько-нибудь ясно и вразумительно ответить на эти вопросы.2 [8]

Наряду с трудностями, обусловленными нехваткой конкретного археологического материала, попытки решения проблемы эгейского урбанизма наталкиваются и на затруднения иного, чисто теоретического порядка, поскольку сама эта проблема является частью гораздо более широкого, можно даже сказать, глобального вопроса о происхождении и природе раннего города как особой формы человеческого общежития. Сам этот вопрос по существу может быть сведен к простой дилемме: что привело к рождению города: революция или эволюция, относительно быстрый переход из одного состояния в другое (т. е. от негорода, что бы мы под ним ни понимали, к городу) или же длительный процесс, разделенный на множество промежуточных этапов или стадий? Как известно, уже Г. Чайлд с его завоевавшей широкую популярность теорией «городской революции»3 не был чужд некоторых сомнений и колебаний именно в этом ключевом пункте. Во всяком случае он счел необходимым предупредить своих последователей, заметив как-то, что «городскую революцию невозможно представить, так же как и революцию индустриальную, в виде одного-единственного события. Скорее это был критический пункт в довольно длительном процессе» (Childe, 1958, р. 53). По Чайлду, первые города возникли на грани эпохи неолита и ранней бронзы. Зарождение металлургии было, в его понимании, одной из важнейших, если не самой важной предпосылкой ранней урбанизации (ibid., р. 78 ff.). Однако спустя короткое время после выхода в свет статьи Чайлда, в которой были сформулированы основные положения его теории (Childe, 1950), известный американский социолог Л. Мамфорд счел возможным отодвинуть дату рождения первых городов куда-то в глубины эпохи неолита. Напомним, что к тому времени (декабрь 1958 г.), когда Мамфорд выступил со своим докладом на чикагском симпозиуме, специально посвященном проблемам ранней урбанизации в странах Передней Азии (Mumford, 1960), в печати уже появились сообщения о таких значительных «неолитических городах», как палестинский Иерихон и анатолийский Хаджилар. В своей обычной парадоксальной манере Мамфорд опровергал в этом же докладе чайлдовскую теорию «городской революции» (ibid., р. 232): «Революция означает, что все переворачивается вверх дном и прошлое остается позади. Но город ничего не оставлял позади себя. Напротив, все более и более вещи (уже существующие) собирались и сохранялись здесь. Именно в тесных городских кварталах люди, представлявшие палеолитическую и неолитическую культуры, собрались вместе, с тем чтобы воздействовать и влиять друг на друга». Если Чайлд тщательно отобрал и рассортировал свои известные десять признаков настоящего города (Childe, 1950, р. 11 ff.), то Мамфорд решил, по крайней мере для начала, ограничиться всего двумя: по его словам, ранний город (правда, он осторожно называет его здесь «protocity») мог отличаться от деревни лишь своими размерами и числом жителей, хотя при этом он непременно должен был выполнять функции религиозного центра, чем, собственно, и объясняется, по Мамфорду, концентрация населения в поселениях именно этого типа (Mamford, 1960, р. 230; см. также р. 226, 237). [8]

Таким образом, еще в 50-е годы определились два основных «камня преткновения» в продолжающейся до сих пор дискуссии о происхождении и характере первых городов: проблема «точки отсчета», т. е. вопрос о том, с какого момента следует начинать историю города,4 и тесно связанная с ней проблема критериев, с помощью которых можно отличить город от предшествующего ему негорода. Дискуссия эта еще и сейчас далека от своего благополучного завершения, о чем свидетельствуют довольно обычные даже в новейшей литературе терминологическая путаница и подмена понятий, вследствие которых возникают всевозможные исторические парадоксы и курьезы вроде уже упоминавшихся «неолитических городов» (Kenyon, 1957, р. 74 ff.; Глазычев, 1980, с. 27; Мелларт, 1982, с. 83 слл.; ср.: Hammond, 1972, р. 18, 98, 151; Массон, 1976, с. 139 слл.; Berger, 1983, S. 109 f.) или «городов», в которых, по признанию самих описывающих их авторов, подавляющую массу населения составляли крестьяне-земледельцы, как это было, например, в крупнейших поселениях древних майя или йорубов (Кочакова, 1968, с. 65 слл.; Гуляев, 1984, с. 40; ср.: Trigger, 1972, р. 577). В основе заблуждений такого рода лежит, как нам думается, субъективная неспособность или, может быть, нежелание мысленно охватить всю огромную временною протяженность процесса градообразования или, если выразиться несколько иначе, ту колоссальную историческую дистанцию, которая отделяет город в собственном значении этого слова от всевозможных его предшественников, прототипов, ранних эмбриональных форм, внешне с ним схожих, но по существу еще не имеющих права так называться. Возможно, уже сейчас следовало бы, учитывая их морфологическое и отчасти также функциональное сходство с собственно городом, ввести в употребление некое охватывающее все эти формы обозначение, например «урбаноморфные» или «урбанизированные поселения»,5 разделив сообразно с этим сам процесс урбанизации на два основных этапа (или, может быть, типа). Историческое содержание одного из них можно было бы свести к вызреванию различных архетипов или прототипов города. Во всяком случае традиционное представление о непосредственном перерастании деревни в город, следствием чего было бы возникновение извечной противоположности этих двух типов поселений, сейчас воспринимается как сильно устаревшее и грубо упрощающее реальный ход событий (ср.: Berger, 1983, S. 111 f.).

Уже а priori представляется маловероятным, чтобы город как особый тип поселения и вместе с тем особого рода социальный организм, не только не исчезающий, но, напротив, достигающий своего наивысшего расцвета в условиях современной индустриальной цивилизации, мог возникнуть и утвердиться в результате одного сравнительно короткого скачка еще в ту пору, когда только зарождались древнейшие из всех известных нам классовых обществ. Логичнее было бы предположить, что подобно другим универсальным историческим категориям, таким, как государство, классы, частная собственность и т. п., город прошел весьма длительный путь развития, прежде чем стал самим собой не [10] только номинально, но и субстанциально. На этом пути неизбежно должны были возникать многообразные промежуточные, или гибридные, формы поселений, соединяющие в себе признаки города с признаками его диалектической противоположности — первобытного негорода. В связи с этим уместно напомнить, что даже и в одной более или менее ограниченной исторической плоскости, возьмем ли мы современную индустриальную эру или же предшествующую ей эпоху средневековья, всегда бывает трудно провести четкую разграничительную линию между городом и противостоящей ему деревней. На разделяющей их «ничейной земле» обычно обнаруживаются некие комбинации этих двух «идеальных типов», не совпадающие в полной мере ни с одним из них (Ennen, 1953, S. 22; Wheatley, 1972, р. 604; Grundmann, 1984, S. 86). Эта размытость границ, разделяющих понятие города и деревни в их конкретно-исторической (не теоретической) данности, так или иначе отражена во многих языках мира, как современных, так и более древних (ср.: русское «город» — «городок» — «деревня»; английское «city» — «town» — «village» и т. п.).

Признание географической реальности категории «города-деревни» (некоторые немецкие авторы пытаются выразить ее посредством сдвоенных терминов: Stadtdorf, Ackerburg и т. п.; см.: Ennen, 1953, S. 21) неизбежно влечет за собой признание также и исторической ее реальности в качестве не просто одного из звеньев в эволюционной цепи становления городского уклада жизни, но весьма длительного переходного состояния, в сущности, составляющего целую историческую эпоху. Само это состояние мы можем представить себе как процесс постепенного накопления собственно урбанистических качеств и признаков или, что то же самое, как постепенное повышение уровня урбанизации в рамках некоего до поры до времени нерасчлененного единства противоположностей, т. е. в данном случае города и деревни (ср.: Mumford, 1960, р. 228). Само собой разумеется, что рано или поздно этот процесс должен был привести к окончательному размежеванию города и деревни в качестве двух резко различающихся типов поселения. Весь вопрос как раз в том и состоит, когда такое размежевание могло произойти.

Историческая специфика города заключается в том, что он является поселением в полном смысле этого слова полифункциональным (Trigger, 1972, р. 577, 592), что, собственно, и обеспечивает ему с самого момента его возникновения то доминирующее положение, которое он занимает среди всех прочих поселений (деревень или поселков), выполняющих, как правило, не более одной-двух функций одновременно. Разумеется, сам набор функций, отличающих город от негорода, нельзя рассматривать просто как некую механическую сумму признаков, не меняющуюся сколько-нибудь существенно от перемены мест составляющих ее слагаемых.6 В этом наборе обязательно должен быть выделен какой-то один, можно сказать, существенный признак, являющийся, по определению Г. А. Кошеленко (1983, с. 220), «структурообразующим элементом, определяющим главное в характере города». В противном случае мы можем очень легко оказаться в положении тех не столь уж немногочисленных авторов, которые вообще отрицают возможность выработки единого, одинаково пригодного для всех исторических эпох, стран и народов определения самой категории [11] города.7 Конечно, можно еще долго спорить о том, что же считать этим наиболее важным или сущностным признаком города (одно перечисление мнений, уже высказанных по этому вопросу, вероятно, заняло бы не один десяток страниц). Тем не менее, ориентируясь на известные высказывания классиков марксизма (см. в особенности: Маркс, Энгельс, т. 3, с. 49 сл.; т. 21, с. 163), а также на некоторые, на наш взгляд, достаточно авторитетные суждения современных ученых (Bagby, 1958, р. 163; Sjoberg, 1965, р. 56; Кошеленко, 1983, с. 222 сл.), мы можем сейчас определить город в самом широком значении этого слова, прежде всего как устойчивую форму территориальной консолидации гетерогенного населения, непосредственно не занятого в сфере сельскохозяйственного производства.8 Необходимо иметь в виду, что этот главный, сущностный признак города обычно появляется в достаточно ясно выраженной форме, предполагающей окончательно определившуюся дихотомию города и деревни как двух антагонистически противоположных типов поселения, лишь на сравнительно поздних стадиях развития основных общественных формаций Древнего Мира, но никак не в момент их зарождения в начале бронзового века.9 Следовательно, в данный момент наша задача заключается в том, чтобы попытаться наметить хотя бы самую общую, во многом, конечно, лишь предварительную, еще нуждающуюся в дальнейшей доработке и уточнениях схему начальных этапов процесса урбанизации, предшествующих возникновению собственно города (ср.: Redman, 1978, р. 182 ff., 202, 221).

Наиболее ранний из этих этапов и соответствующий ему тип поселения может быть обозначен условным термином «квазигород» (ср.: Sjoberg, 1965, р. 56, 58). Под квазигородом мы подразумеваем земледельческое поселение, обладающее некоторыми чисто внешними признаками, которые сближают его с городом.10 Такими признаками могут считаться 1) наличие более или менее [12] массивных оборонительных сооружений; 2) компактная застройка всей площади поселения, при которой почти не остается места для садов и приусадебных участков, как в обычных деревнях, хотя могут существовать специальные загоны для скота; 3) более или менее правильная планировка, нередко с ясно выраженной сеткой кварталов и улиц; 4) наличие элементов коммунального благоустройства, например вымостки улиц, колодцев, дренажных стоков и т. п.; 5) более или менее благоустроенные жилища, отличающиеся от обычных деревенских хижин в чисто архитектурном плане и по уровню бытового комфорта; 6) наличие более или менее ясно выраженного ритуального центра в виде открытой церемониальной площадки, или закрытого святилища, или, наконец, комбинации того и другого. Из этих шести признаков, выделяющих квазигород среди всех других видов и форм первобытных земледельческих поселений, совершенно обязательными должны быть признаны лишь второй и пятый. Все остальные в зависимости от конкретных условий места и времени могут либо появляться, либо исчезать. Как показывает практика, уже нескольких десятков каменных двух- и трехэтажных домов, компактно сгруппированных на небольшом пространстве, бывает вполне достаточно для того, чтобы такое поселение могло произвести на непредубежденного путешественника, впервые увидевшего его со стороны, или на производящего раскопки археолога впечатление настоящего, хотя и небольшого города.11

Исторически квазигород представляет собой весьма устойчивую форму человеческого общежития, без сколько-нибудь существенных изменений переходящую (там, где для этого существуют благоприятные условия) из одной эпохи в другую (ср.: Myres, 1944, р. 9 ff.; Ennen, 1953, S. 21 f.). В сущности, если вдуматься, не столь уж велика разница между такими его разновидностями, разделенными огромными, исчисляемыми тысячелетиями хронологическими промежутками, как, например, неолитические поселения Анатолии Чатал Гюйюк и Хаджилар, с одной стороны, и многие деревни, существовавшие на той же территории в эпоху римского, византийского и затем османского владычества, — с другой. Во многом такая жизнеспособность квазигорода объясняется его идеальной приспособленностью к определенного рода естественной среде, характерной в основном для гористых и засушливых районов Передней и Центральной Азии, Кавказа, Средиземноморья, Северной Африки и Центральной Америки. Во всех этих регионах основными факторами, определявшими выбор места для поселения, его характер и структуру, во все времена оставались крайняя изрезанность рельефа, ограниченность пригодных для обработки земельных массивов, большие природные запасы камня и глины при сравнительном дефиците строительного леса и, наконец, сравнительная редкость источников питьевой воды. Все эти обстоятельства, несомненно, способствовали широкому распространению квазигорода в пределах обширной географической [13] зоны, простирающейся от Испании и Марокко на западе до Тибета и Непала на востоке.12 Повсюду на этой территории мы встречаем практически один и тот же тип поселения (хотя, разумеется, в весьма многообразных его вариантах), характеризующийся чрезвычайно плотной застройкой, тенденцией к развитию жилого массива скорее в вертикальном, чем в горизонтальном направлении (преобладание так называемых «башенных жилищ»), особой заботой о неприступности поселения (Джандиери, Лежава, 1976).

Разумеется, необходимо учитывать не только экологическую, но также социальную и экономическую обусловленность важнейших специфических особенностей квазигорода. Одной из главных предпосылок возникновения этой формы поселения следует считать переход от охоты и собирательства к оседло-земледельческому образу жизни, с чем обычно связывается резкое увеличение плотности населения и его концентрация в пунктах, наиболее благоприятных с хозяйственной точки зрения (Массон, 1981, с. 119 сл.). Уже на ранних стадиях эпохи неолита появляются поселения квазигородского типа, которые и по занимаемой ими площади, и, видимо, также по численности населения превосходят даже некоторые из так называемых «городов» более позднего времени (ср.: Redman, 1978, р. 206 ff.; 215). Примером может служить уже упоминавшийся Чатал Гюйюк в Анатолии, площадь которого составляла около 13 га (Мелларт, 1982, с. 83). Судя по всему, квазигород возникает еще в условиях вполне жизнеспособного первобытнообщинного строя и если в дальнейшем продолжает существовать как особый вид поселения также и в некоторых классовых обществах, то лишь в тех, где традиции первобытной эпохи были особенно сильны и где сохранялся особенно мощный слой свободного или полусвободного крестьянства. По своей социальной природе квазигород может быть квалифицирован как поселение земледельческой общины, внутренне еще очень слабо дифференцированной. Типичная для поселений этого рода стандартность жилой застройки, отсутствие построек, которые могли бы быть отнесены к разряду «особняков», «вилл» или «господских домов», свидетельствуют о принципиальной социальной однородности занимающих их коллективов. Конечно, с течением времени в этой изначально однородной и неподвижной социальной среде должны были происходить определенные изменения, появлялись зачаточные формы имущественной стратификации и хозяйственной специализации. Однако среди основной массы общинников еще очень долго продолжали сохранять свою силу традиции первобытной солидарности и равенства. Для подавляющего их большинства основным способом жизнеобеспечения оставалось примитивное сельское хозяйство. Возникавшие в отдельных семьях зачатки ремесленной специализации, как правило, не подымались выше уровня домашних подсобных промыслов или же так называемого «общинного ремесла» (Массон, 1972, с. 10 слл.; 1976, с. 62 слл.; Сайко, 1973, с. 69). Всем этим, собственно говоря, и обеспечивалось длительное выживание квазигорода в качестве особой формы поселения.

Промежуточное положение между квазигородом и собственно городом занимает еще один специфический тип поселения, который мы предложили бы [14] обозначить также в достаточной степени условно термином «протогород». Термин этот уже давно и теперь уже достаточно широко используется в научной литературе, варьируясь с такими словосочетаниями, как «ранний город», «первый город» и т. п., без сколько-нибудь четкого смыслового разграничения между ними. Обычно под протогородом понимается некая зачаточная форма собственно города, отличающаяся от его более зрелых, окончательно определившихся форм не столько качественно, сколько количественно, по степени выраженности, в общем, одних и тех же признаков или в более редких случаях — по полноте их «ассортимента» (Mumford, 1960, р. 230 f.; Hammond, 1972, р. 151; Renfrew, 1972, р. 402; Массон, 1981, с. 108, 119). Нам кажется, однако, что протогород был в значительной мере явлением sui generis со своими специфическими особенностями, отличающими его в равной степени и от предшествующего ему квазигорода, и от сменяющего его собственно города. Исторически протогород как особый переходный тип поселения соответствует эпохе классообразования и становления государства (политогенеза), хотя во многих районах Древнего Мира он продолжает существовать также и на стадии раннеклассовых общественных формаций, вплоть до их окончательного изживания. Основными предпосылками его зарождения могут считаться: 1) относительно высокий уровень развития общественного производства, в особенности сельского хозяйства, обеспечивающий появление прибавочного продукта и создающий условия для его концентрации в определенных местах; 2) далеко продвинувшаяся социальная стратификация общества по имущественному и статусному признакам; 3) политическая интеграция первоначально обособленных земледельческих общин и образование хотя бы примитивного государственного аппарата; 4) развитая специализация (профессионализм) в ремесле, военном деле, культовой практике и т. п.

В отличие от квазигорода, являющегося, по крайней мере в своей первоначальной форме, поселением изолированной общины, протогород уже с самого начала выступает в роли объединяющего (интегрирующего) центра целого района или округа, занимая главенствующее положение внутри в одних случаях сравнительно простой, в других же — весьма сложной иерархии поселений. Уже на ранних стадиях своего развития протогород создает вокруг себя своего рода «силовое поле», распространяя свое влияние на все окружающие его поселения и удерживая их под своим контролем.13 Так происходит потому, что в отличие от рядовых поселений сельского или квазигородского типа, выполняющих в рамках такой иерархии, как правило, простейшие, чисто производственные функции, протогород даже и в наиболее примитивной (первичной) своей форме способен выполнять уже и иные, иногда довольно сложные задачи экономического, социального, политического, военного и идеологического характера, причем с течением времени число этих задач все более увеличивается (ср.: Trigger, 1972, р. 579 ff.; Массон, 1977, с. 6; 1980, с. 23 сл.). Этому многообразию функций, выполняемых протогородом в пределах возглавляемой им иерархии поселений, обычно соответствует и разнородность его населения. Оно намного сложнее, разнороднее по своему социальному, профессиональному [15] и этническому составу, чем население любого, даже самого крупного квазигорода. Естественно, что чем больше сам протогород и чем более важное место занимает он в общей системе поселений того или иного района или государства, тем сложнее выполняемые им общественные функции и тем сложнее и разнообразнее состав его населения.

Как поселение с ярко выраженными признаками экономического, политического и идеологического центра определенного округа, района или даже целого государства протогород, несомненно, стоит в том же типологическом ряду, что и собственно город. Неудивительно, что их постоянно смешивают друг с другом, хотя в действительности они представляют собой две сильно различающиеся исторические категории. Даже в своих наиболее зрелых, можно сказать, классических формах, обладающих наиболее полным набором урбанистических признаков, протогород все же остается особым, еще достаточно архаичным типом поселения, не тождественным городу в самом точном значении этого слова. Важнейшая специфическая особенность протогорода, отличающая его от собственно города, заключается в том, что, несмотря на отмеченную выше гетерогенность его населения, его основную массу составляли, как правило, крестьяне-земледельцы, сохранявшие при переселении в город свои права членов поземельной общины и, что особенно важно, свою землю и основной род занятий — земледелие и скотоводство.14 Таким образом, формально став «горожанином», крестьянин переносил в новую среду обитания свой хозяйственный и житейский уклад, подвергшийся лишь незначительным изменениям в результате неизбежного приспособления к этой среде.

Классическим примером таких крупных агломераций земледельческого населения могут служить так называемые «города» древнего Шумера, по крайней мере в той их форме, в которой они возникли и существовали еще на заре истории Двуречья в IV-III тыс. до н. э. Как признают такие авторитетные исследователи шумерской цивилизации, как Фрэнкфорт, Эдэмс, Оппенхейм (Frankfort, 1951, р. 57 f., 63 f.; Adams, 1972, р. 739, 743 f.; Оппенхейм, 1980, с. 113 сл.), подавляющее большинство их обитателей было так или иначе занято в сфере сельскохозяйственного производства.15 Сейчас довольно трудно понять, что заставляло древних земледельцев южного Двуречья бросать насиженные места в каких-нибудь хуторах или деревушках и перебираться в огромные человеческие скопища типа Урука или Лагаша, жертвуя привычками и даже удобствами, связанными с нормальной сельской жизнью. Не исключено, что во многих случаях это переселение крестьян в так называемые «города» осуществлялось принудительно, не столько ради них самих, ради их удобств и житейских потребностей, сколько в интересах государства, стремившегося держать под своим контролем максимум рабочей силы, не давать ей распыляться в пространстве, а главное — не уступать ее, так же как и обрабатываемую ею землю, враждебным государствам. Создается впечатление, что только такого рода стимулы могли вызвать к жизни такие на первый взгляд противоестественно огромные скопления земледельческого населения, какими были «первые города» [16] Шумера.16 Вероятно, именно постоянная напряженность, существовавшая между расположенными в близком соседстве номовыми государствами, создавала в этой части Двуречья эффект, подобный действию двух электродов, погруженных в ванну с раствором, и стимулировала рост поселений протогородского типа. Напомним для сравнения, что в Египте, где очень рано сложилось единое централизованное государство в масштабе целого речного бассейна, протогородские центры то ли так и не вышли из полуэмбрионального состояния, то ли, будучи лишенными достаточно четких контуров, незаметно сливались с окружающей их сельской местностью (Wilson, 1960, р. 124 ff.; Hawkes, Woolley, 1964, р. 417; Hammond, 1972, р. 76; ср.: Kemp, 1972; Саваренская, 1984, с. 12 сл.).

Едва ли существенно иными были пути, по которым шел процесс градообразования также и в других частях древней ойкумены. Даже в государствах античного мира поселения протогородского типа, т. е. с преимущественно крестьянским населением, в течение достаточно долгого времени занимали доминирующее положение. Именно так можно понять известное высказывание Маркса в «Формах, предшествующих капиталистическому производству» (Маркс, Энгельс, т. 46, ч. 1, с. 470): «История классической древности — это история городов, но городов, основанных на земельной собственности и на земледелии». Ф. Энгельс называл республиканский Рим «крестьянским городом» (Маркс, Энгельс, т. 20, с. 164, 647). Еще в сравнительно недавние исторические периоды «города» с преимущественно земледельческим населением, т. е., в сущности, опять-таки протогорода, были известны в ряде районов Мезоамерики и Центральной Африки («города» майя и ацтеков, «города» йорубов и пр.; см.: Кочакова, 1968, с. 65 сл.; Trigger, 1972, р. 577; Община в Африке, 1978, с. 232 слл.; Гуляев, 1984, с. 40 слл.).

Все эти примеры достаточно ясно показывают, что, где бы и в каких конкретных условиях ни возникал протогород, его основным конституирующим (градообразующим) элементом всегда оставалось крестьянство, организованное в поземельные и большесемейные общины (ср.: Массон, 1976, с. 142 сл.). Иначе говоря, тот тип поселения, который мы привыкли называть «ранним городом», в действительности представлял собой специфическую форму территориальной консолидации земледельческого населения. Такая консолидация или то, что греки называли «синойкизмом», могла происходить как спонтанно, в силу внутренней потребности первичных — сельских — общин в политическом сплочении (чаще всего в целях совместной самозащиты), так и искусственно, под нажимом высшей государственной власти. Чаще всего (особенно на Востоке) основным ядром, вокруг которого формировался протогород, было наиболее почитаемое в данной местности святилище, что дает основание ряду авторов говорить об особой интегрирующей роли религиозных центров на начальных фазах процесса градообразования (Mumford, 1960, р. 226, 230, 237; Adams, [17] 1966, р. 121, 125 ff., 148 f.; Hammond, 1972, р. 38; Оппенхейм, 1980, с. 113 сл.; Berger, 1983, S. 128 f.). Однако как бы ни протекал и какие бы формы ни принимал сам этот процесс, в то время он еще не мог привести к четкому территориальному размежеванию двух основных групп производящего населения: наиболее многочисленной группы, занятой в сфере сельского хозяйства, и менее многочисленной группы, находящейся вне этой сферы. Следовательно, здесь не могла еще возникнуть сколько-нибудь ясно выраженная противоположность между городом и деревней. Оба эти типа поселения пока еще составляли единое целое, которое мы и называем «протогородом».17

В связи с этим следует обратить внимание также и еще на одно немаловажное обстоятельство: в раннеклассовых обществах, с которыми обычно связывается весь комплекс представлений о так называемой «городской революции», процесс отделения ремесла и торговли от сельского хозяйства, в котором основоположники марксистской исторической науки видели первооснову антагонизма города и деревни (Маркс, Энгельс, т. 2, с. 49 сл.; т. 21, с. 163), протекал по большей части чрезвычайно замедленными темпами. Об этом свидетельствует целый ряд характерных фактов. В раннединастическом Шумере, так же как и в некоторых других государствах древней Передней Азии, даже высококвалифицированные ремесленники, занятые в храмовых и дворцовых хозяйствах, получали за свою работу земельные наделы и, следовательно, должны были в той или иной степени заниматься хлебопашеством, садоводством и другими видами сельского труда. Как справедливо заметил по этому поводу И. М. Дьяконов (1968, № 4, с. 9, примеч. 39), «говоря о разделении труда между ремеслом и земледелием, не следует абсолютизировать понятие этого разделения». Добавим от себя, что такая абсолютизация тем более опасна, что основную массу ремесленного населения в древнейших классовых обществах, где бы они ни возникали, составляли, по всей видимости, не специалисты высокой квалификации или full-time specialists, как называл их Г. Чайлд, а люди, занимающиеся всевозможными домашними промыслами в перерывах между работой на полях или выпасом скота, т. е., в сущности, полуремесленники-полукрестьяне.18 [18] Вся эта масса производителей была рассеяна по множеству сельских и домашних (большесемейных) общин и уже в силу своей зависимости от этих общин, а также и в силу привязанности к своим земельным наделам не имела возможности свободно передвигаться и скапливаться в тех или иных местах, если только такому перемещению не подвергались сами общины, в состав которых входили ремесленники этой категории.

Что же касается сравнительно немногочисленных мастеров высокой квалификации, живших в основном за счет своей профессии, то они тоже были сильно ограничены в свободе передвижения, поскольку в своем подавляющем большинстве находились под контролем и в распоряжении дворцовой или храмовой администрации, которая, скорее всего, и определяла места для их поселения. При этом часть специалистов такого рода могла размещаться в самом дворце или храме или же где-то в непосредственной близости от него, другая же, возможно, более многочисленная их часть расселялась по окрестным городкам или деревням либо вперемежку с обитавшими там земледельцами, либо в особых «рабочих поселках». Такая система существовала, например, в Угарите, где состоявшие на царской службе специалисты, так сказать, высокого класса получали от дворца в условное держание земельные наделы и селились в тех общинах, где находилась выданная им земля. Так, литейщики меди и бронзы проживали в 12 различных селениях, разбросанных по территории Угаритского государства (Гельцер, 1965, с. 58). В хурритской Аррапхе засвидетельствованы специализированные общины (димту) ткачей, гончаров, кузнецов, плотников, торговцев и даже писцов. Такие общины имели землю в коллективной собственности и вели на ней свое хозяйство. Число общин было ограничено: каждая специальность была представлена только одной общиной на всю страну (Янковская, 1981, с. 306 сл., 315, 321). Последнее обстоятельство свидетельствует, во-первых, об активном вмешательстве государства в спонтанный процесс развития ремесленной специализации, во-вторых, о том, что на определенном этапе развития древневосточных и иных подобных им цивилизаций такая специализация отнюдь не обязательно имела своим следствием скопление ремесленников различных профессий в городских центрах (ср.: Trigger, 1972, р. 583).

Итак, мы видим, что в древнейших классовых обществах ремесленники отнюдь не были теми свободно блуждающими индивидами, из скоплений которых в более поздние времена, согласно общепринятым воззрениям, постепенно вырастали средневековые европейские города. Очевидно, должен был пройти немалый исторический срок, прежде чем ремесленная прослойка смогла, наконец, выдвинуться на первый план как более или менее самостоятельный и достаточно весомый благодаря своей численности и социальному престижу градообразующий элемент.19 На ранних этапах урбанизации, падающих на [19] IV-III тыс. до н. э., такая роль ей была еще явно не под силу. Отдельные ремесленные мастерские, иногда даже целые их комплексы (так называемые «ремесленные кварталы»), открытые в некоторых достаточно древних поселениях Передней и Средней Азии, например в Ярым-Тепе (северный Иран), Алтын-Депе (Южная Туркмения) и др., упоминания о различных ремесленных профессиях в древнейших клинописных текстах вряд ли могут существенно изменить эту картину, ибо даже и в тех местах, где уровень концентрации ремесленного производства был особенно высоким, сами ремесленники составляли лишь незначительное меньшинство в общей массе по преимуществу земледельческого населения «раннего города».20

Пожалуй, в еще меньшей степени могут претендовать на роль основного градообразующего элемента на ранних этапах урбанизации представители прослойки профессиональных торговцев. В древнейших государствах Двуречья они были преимущественно торговыми агентами крупнейших храмов или зависели от дворцовой администрации (Дьяконов, 1968, № 4, с. 9; Оппенгейм, 1970, с. 12 сл.; Дандамаев, 1973, с. 65), причем упоминания о них встречаются лишь в довольно поздних письменных источниках. Во II тыс. до н. э. во многих городах Передней Азии появляются особые купеческие кварталы — карум (Оппенгейм, 1970, с. 12; Дьяконов, 1973, с. 50). Такие кварталы, однако, ни в коем случае не могут считаться структурным ядром древневосточного «города» хотя бы уже потому, что, как правило, они возникают намного позже самого «города», в качестве его своеобразных придатков. Нередко они находились вне черты городских стен вблизи от пристани, где размещались склады товаров. В известном смысле это были самостоятельные социальные организмы, очень слабо связанные с городской общиной. Как указывает Н. Б. Янковская (1981, с. 42), «возникновение карума (при малоазиатских и сирийских городах. — Ю. А.) ничего не меняло в структуре местного города-государства».

Хорошо известно, какую большую роль играла в становлении средневекового европейского города рыночная торговля. Именно рынок был в эту эпоху тем интегрирующим, структурообразующим центром, который стягивал к себе первоначально разрозненных свободных ремесленников и торговцев, организуя их в новое социальное единство — город (Ermen, 1953, S. 67, 300; Пиренн, [20] 1957, с. 178 слл.). Однако формула свободного рыночного хозяйства едва ли способна дать вполне адекватное объяснение той экономической ситуации, которая может считаться более или менее характерной для протогородских поселений Передней Азии и сопредельных с нею районов древней ойкумены. В большинстве случаев, как было уже указано, основным структурным ядром протогорода с самого момента его возникновения был храм, позже уступивший свое место дворцу или же выступавший в комбинации с ним как единый дворцово-храмовый комплекс.21 Вместе с примыкающими к нему домами жреческой знати и высших сановников государства храм или дворец образовывал внутри основного жилого массива протогорода какое-то подобие аристократического анклава или сеттльмена, занимающего обособленное положение среди домов рядовых общинников. Нередко эта обособленность еще более подчеркивалась посредством возведения особой внутренней стены, превращавшей дворец или храм вместе с группировавшимися вокруг него постройками в настоящую цитадель или город внутри города (Mumford, 1960, р. 233; Оппенхейм, 1980, с. 133). Именно здесь, в пределах этого анклава, по преимуществу концентрировалась правящая элита номового государства. Сюда же в кладовые и житницы дворцов и храмов стекалась основная масса производимого на его территории прибавочного продукта, обычно поступавшая в виде разного рода податей и повинностей, которыми было обложено окрестное земледельческое и ремесленное население. Здесь же значительная часть этого продукта подвергалась перераспределению или же поступала в обменный фонд для приобретения предметов чужеземного импорта.22

В качестве так называемых «редистрибутивных центров» дворцы и храмы выполняли в древнейших классовых обществах Востока и Запада функции экономической интеграции, отчасти предвосхищающие рыночные функции [21] позднейших городов (Polanyi, 1960, р. 341 ff.; Adams, 1966, р. 121 ff.; Renfrew, 1972, р. 296 f.; Berger, 1983, S. 127). В этом смысле дворцово-храмовый комплекс может считаться воплощением и носителем собственно урбанистического начала в том сложном симбиозе элементов города и деревни, который был основой протогорода в любом из его вариантов. Тем не менее это урбанистическое начало проявлялось здесь в весьма специфических и архаичных формах. Подобно средневековому феодальному поместью или монастырю дворцово-храмовый комплекс представлял собой, в сущности, всего лишь одно, хотя достаточно крупное и широко разветвленное хозяйство, паразитировавшее за счет зависимого от него производящего населения. В то время как экономика собственно городского типа всегда базируется на сложном взаимодействии множества самостоятельных хозяйственных единиц, как правило, связанных между собой через посредство рынка, в экономической жизни протогорода рыночная торговля, судя по всему, могла играть лишь второстепенную роль, поскольку ее развитие сдерживалось контролем дворцовой администрации и прямым вмешательством государства в процесс свободного обращения товаров. Как верно заметил В. М. Массон (1981, с. 114), весьма популярная среди западных исследователей «торговая модель» древневосточной урбанизации «в применении к столь ранним обществам является модернизацией и преувеличением», поскольку «так называемая торговля велась без всеобщего эквивалента и затрагивала лишь ограниченную сферу тогдашних производств, направленных на удовлетворение потребностей зажиточной верхушки общества, а иногда вообще ограничивалась транспортировкой сырья».23

То особое, практически близкое к монопольному положение, которое дворцово-храмовое хозяйство занимало в экономике почти всех известных нам древнейших классовых обществ, с течением времени неизбежно должно было привести к усилению изначально заложенных в нем паразитических тенденций в ущерб выполняемым им общественно-полезным функциям интегрирующего характера. Таким образом, дворец или храм постепенно превращались в помеху на пути дальнейшего углубления процесса урбанизации, и перерастание протогорода в настоящий город оказывалось возможным лишь там, где удавалось тем или иным способом ограничить всевластие государственного экономического сектора (такая ситуация сложилась в ряде государств Передней Азии во II-I тыс. до н. э.; см.: Дьяконов, 1968, № 4, с. 21), либо там, где этот сектор с самого начала по тем или иным причинам не смог сформироваться, как это было в странах античного мира.

Настоящее обособление города от деревни, т. е. более или менее четкое территориальное размежевание двух основных демографических категорий — населения, постоянно занятого в сфере сельскохозяйственного производства, и населения, стоящего в силу тех или иных причин вне этой сферы, может быть реализовано лишь в условиях вполне развитого, окончательно порвавшего [22] с традициями родового строя классового общества. В таком обществе свободное или полусвободное крестьянство как особый класс либо вообще исчезает, либо сильно сокращается в численности. Значительная его часть подвергается интенсивной социальной эрозии и деградирует, превращаясь либо в подневольных сельских работников, лишенных собственности, т. е. в рабов или прикрепленных к земле арендаторов, либо в сельский и городской пролетариат. Подневольные сельские работники, как правило, не живут в городе, поскольку все они так или иначе привязаны к земле, которую они обрабатывают. Вероятно, именно по этой причине доля земледельцев в составе городского населения резко сокращается или даже совсем сходит на нет, как это было, по всей видимости, в эллинистических государствах и еще позже — в Римской империи. Подавляющее большинство городских жителей теперь составляют люди, не принимающие непосредственного участия в сельскохозяйственном производстве, несмотря на то что многие из них вплоть до самого конца античной эпохи владели землей и жили за счет получаемой ими в различных видах земельной ренты. Так в самом общем виде можно представить превращение протогорода в собственно город, хотя конкретные пути и формы этой трансформации, несомненно, должны стать предметом специальных эмпирических исследований историков и археологов.

Типологическое сходство эгейских цивилизаций II тыс. до н. э. с более или менее синхронными, а также и более ранними цивилизациями Передней Азии, уже и раньше казавшееся возможным, стало совершенно очевидным, после того как были прочитаны документы микенских дворцовых архивов. Наглядно представленное в табличках линейного Б письма централизованное дворцовое хозяйство с его рабочими отрядами, широко разветвленным бюрократическим аппаратом, сложной системой учета трудовых и натуральных повинностей окрестного населения находит свои достаточно близкие аналогии в шумерских, хеттских, хурритских, угаритских и иных древневосточных текстах. Это не вызывающее сомнений сходство основных форм социально-экономической и политической организации позволяет расценивать цивилизации Крита и микенской Греции как один из перифирийных вариантов столь типичной для всей эпохи бронзы дворцово-храмовой цивилизации, возникший в зоне контактов Востока и Запада, на стыке ареала древнейших классовых обществ Передней Азии с отсталой варварской Европой.24 Учитывая все это, уже а priori можно было бы ожидать, что основные звенья типологического ряда ранних форм урбанизации, т. е. квазигород, первичная и более зрелая формы протогорода,25 и на греческой почве возникали в той же самой последовательности [23] (хотя, вероятно, не без некоторых локальных модификаций), в которой они появились задолго до этого в странах Древнего Востока. Проверка этой рабочей гипотезы, собственно, и составляет основную цель предпринимаемого нами исследования.

* * *

В настоящей монографии мы сочли целесообразным ограничить рамки своего исследования лишь частью довольно сложного географического ареала, известного в науке под общим наименованием Эгейский мир. Основное внимание будет уделено поселениям островной зоны Эгеиды, включая в первую очередь Крит и острова Кикладского архипелага. Такой выбор продиктован некоторыми соображениями общего порядка, и прежде всего тем, что и в эпоху бронзы, и в более поздние исторические периоды островной мир эгейского бассейна играл особую роль в общем развитии всего региона, выполняя благодаря общеизвестным особенностям своего географического положения функции типичной контактной зоны, через посредство которой осуществлялись экономические и культурные связи материковой Греции с противолежащим побережьем Малой Азии и более удаленными районами азиатского и африканского континентов. Это особое положение на стыке двух резко различающихся между собой частей древней ойкумены, по всей видимости, было тем главным фактором, который обусловил ярко выраженный динамизм культурного развития островной зоны. Процесс урбанизации начался здесь намного раньше и в целом шел более быстрыми темпами в сравнении даже с наиболее передовыми районами материковой Греции. Во всяком случае самый первый в пределах всего региона вариант протогородской цивилизации сложился на Крите и на Кикладских островах еще в первой половине II тыс. до н. э. На материке этот рубеж был достигнут лишь в следующей половине того же тысячелетия. К тому же материковая Греция уступает Криту и вообще островной зоне также и в степени изученности как отдельных поселений, так и всей системы расселения, существовавшей в пределах каждого из этих районов в эпоху бронзы. Построение более или менее полных типологических рядов как диахронического, так и синхронического плана в настоящее время возможно только на материале островных поселений, что и вынуждает нас отдать им предпочтение перед поселениями материковых областей юга Балканского полуострова.

Весь доступный нам археологический материал расположен в определенной хронологической последовательности сообразно с основными стадиями, или фазами, на которые сейчас принято делить эпоху бронзы, или — в грубо приблизительном переводе на абсолютную хронологию — весь временной отрезок, включающий III-II тыс. до н. э. Конечно, мы хорошо сознаем, что сама эта система периодизации представляет собой не более, чем общепринятую условность. Знакомство с конкретными археологическими данными убеждает в том, что и название всей этой эпохи в целом, и названия отдельных ее периодов (периоды ранней, средней и поздней бронзы) в общем неадекватны основным стадиям в эволюции эгейской металлургии, хронологические рамки которых все [24] еще остаются сильно «размытыми». Переходы со стадии ранней бронзы на стадию средней бронзы (около 2000 г. до н. э., согласно общепринятой периодизации) и со стадии средней бронзы на стадию поздней бронзы (около 1600-1500 гг. до н. э.) не были ознаменованы никакими принципиальными новшествами в самих способах добычи и обработки металла или серьезными изменениями в ассортименте изготовленных из него изделий. Такие сдвиги происходили, судя по всему, очень медленно и постепенно, отнюдь не скачкообразно и, что особенно важно, не в одно и то же время в разных районах (см. общий обзор развития эгейской металлургии в книге: Branigan, 1974; см. также: Renfrew, 1972, р. 308 fí.; Müller-Karpe, 1974, Bd III, TBd I, S. 427 f.).

По существу деление всей истории Эгейского мира на три основных эпохи, или периода (ранней, средней и поздней бронзы), лишь с незначительными отклонениями дублирует эвансовскую периодизацию истории минойского Крита, в которой также сменяют друг друга в строгой последовательности три периода: раннеминойский, среднеминойский и позднеминойский, под другими названиями повторяющиеся на материке (раннеэлладский, среднеэлладский, позднеэлладский) и на островах Эгейского моря (раннекикладский, среднекикладский, позднекикладский).

Как известно, при создании своей хронологической таблицы Эванс взял за ее основу установленную им последовательность керамических комплексов, зафиксированных во время раскопок в Кноссе и в некоторых других критских поселениях. Продолжительность существования каждого такого комплекса, так же как и время его вытеснения каким-либо другим комплексом, определялась с помощью открытых в данном археологическом контексте предметов египетского импорта, датировка которых считалась надежно установленной. Практическая проверка периодизации Эванса, и прежде всего попытки датировать с ее помощью конкретные археологические памятники или археологически засвидетельствованные события, выявили многочисленные органически заложенные в ней дефекты и аномалии. Ее теоретическая ущербность, так же как и плохая приспособленность к решению конкретных практических задач эгейской археологии, неоднократно отмечалась в научной литературе (см., напр.: Schachermeyr, 1964, S. 38 ff.; Müller-Karpe, 1980, Bd IV, TBd I, S. 113 ff.).

Тем не менее троичная схема Эванса до сих пор продолжает оставаться своеобразным эталоном, на который так или иначе ориентируются создатели большинства существующих сейчас периодизаций эпохи бронзы не только на Крите,26 но и в других субрегионах Эгейского мира, включая материковую Грецию и островную часть Эгеиды. Само собой разумеется, что периодизации эти очень далеки от абсолютного единства. Хронологические рамки отдельных периодов и соответственно основные вехи истории минойского Крита или микенской Греции нередко сильно сдвигаются в них вверх или вниз по временной шкале. Особенно велики расхождения в оценке продолжительности раннеминойской эпохи, или эпохи ранней бронзы. Амплитуда колебаний в определении начала этой эпохи составляет целую тысячу лет — от 3400 г. до н. э., по Эвансу, до 2400 г., по Хатчинсону (Schachermeyr, 1964, S. 46). В датировке более поздних [25] периодов колебания составляют обычно не более 50-100 лет и все более уменьшаются по мере приближения к нашему времени.

В 1950-е — 60-е годы некоторыми археологами были предприняты попытки усовершенствования хронологической системы Эванса посредством введения в нее новых точек отсчета для каждой эпохи или периода, каковыми теперь были признаны крупнейшие сейсмические и всякие иные катастрофы, роль которых в истории критской и других эгейских цивилизаций, бесспорно, была чрезвычайно важна. Одновременно весь имеющийся в наличии археологический материал был соотнесен с основными строительными фазами, выявленными во время раскопок таких крупных дворцовых комплексов, как Фест, Маллия, Кносс и др. В соответствии с этим принципом вся история минойского Крита была разделена на четыре периода, или эпохи: преддворцовый период — 2600-2000 гг. до н. э.; период старых дворцов — 2000-1700 гг.; период новых дворцов — 1700-1400 гг.; последворцовый период — 1400-1150 гг. (Platon, 1966, р. 106 sqq., 222 sq.; ср.: Levi, 1961, 1962). По существу все эти нововведения носили характер чисто внешней «перелицовки» старой эвансовской схемы, поскольку основные принципы периодизации и датировки отдельных археологических объектов и комплексов при этом почти не изменились. Да иначе и быть не могло, ибо никто из «новаторов» не собирался отказываться от использования керамики в качестве основного датировочного материала со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В последние десятилетия продолжалась интенсивная работа по уточнению хронологических границ, разделяющих основные периоды и эпохи в истории отдельных субрегионов Эгейского мира, а также по совершенствованию методов датировки уже накопленного материала. Наряду с предметами египетского и вообще восточного происхождения при установлении абсолютной хронологии отдельных археологических комплексов (поселений, некрополей и т. д.) все шире используется метод радиокарбонового анализа, впрочем, далеко не всегда приносящий приемлемые с чисто археологической точки зрения результаты (Renfrew, 1972, р. 217 ff.; Branigan, 1973, р. 352 ff.; Betancourt, Weinstein, 1976).

В нашем исследовании мы не могли обойтись без использования разновременных публикаций и обобщающих трудов, авторы которых придерживаются подчас сильно различающихся систем периодизации и соответственно разных методов датировки описываемых ими памятников, и это, естественно, располагает к компромиссам и к более или менее «либеральным» оценкам бытующих в науке хронологических условностей. Иными словами, в своей работе мы просто вынуждены были ориентироваться на некое, безусловно, весьма растяжимое и изменчивое хронологическое consensus omnium, сложившееся в эгейской археологии за последние 20-30 лет. [26]

 

Примечания:

 

1. В качестве примера можно сослаться хотя бы на авторитетное мнение Т. В. Блаватской (1976, с. 58): «Итак, во II тысячелетии на Европейском континенте появляется городская культура. Городская жизнь перешла непосредственно из ахейской Греции в предполисную Элладу … и достигла высочайшего развития на последующих ступенях античной культуры».

2. Мало вероятно, чтобы основным пристанищем рядовых земледельцев Крита служили так называемые «виллы», обнаруженные в различных местах на территории острова. Судя по некоторым признакам, это были постройки какого-то особого назначения, видимо, тесно связанные с дворцами (Cadogan, 1971, р. 146 f.). К тому же существовали они по большей части очень недолго. За пределами Крита комплексы этого рода до сих пор не обнаружены.

3. Различные оценки этой теории см.: Adams, 1960, р. 33 f.; 1966, р. 18; Daniel, 1968, р. 26, 79; Массон, 1977, с. 7; Berger, 1983, S. 103 f.

4. На реально существующую опасность «беспредельного расширения хронологических и пространственных рамок процессов урбанизации» в свое время совершенно оправданно указывал В. М. Массон (1975, с. 12).

5. Попытки разработки такого рода новой терминологии уже предпринимались некоторыми западными историками, хотя в отдельных случаях они ведут к прямому отказу от употребления самого термина «город» и соответствующего ему понятия (см., напр.: Narr, 1968, S. 37 ff.; Vithinghoff, 1977, р. 775).

6. В таком механическом подходе к пониманию природы города справедливо обвиняли Г. Чайлда некоторые из его оппонентов (см., напр.: Adams, 1966, р. 11 f.; Wheatley, 1972, р. 611 f.).

7. Против тенденций такого рода вполне оправданно выступает О. Г. Большаков (1984, с. 9 сл.; там же см. ссылки на работы, в которых эти тенденции проявились наиболее отчетливо).

8. Мы сознательно выбираем здесь эту достаточно широкую формулировку, принимая во внимание, что «население, непосредственно не занятое в сфере сельскохозяйственного производства» может означать и людей, занимающихся различными видами несельскохозяйственного труда, т. е. ремесленников, рабочих, торговцев и т. п., и людей, вообще не причастных к материальному производству, т. е. представителей господствующих классов, обслуживающих их рабов и свободных, интеллигенцию, представителей государственной администрации, военных, священнослужителей, наконец, деклассированные элементы (Sjoberg, 1965, р. 56). Заметим попутно, что в древности, в особенности в странах античного мира, эта вторая категория городского населения численно нередко лишь немногим уступала первой или даже превосходила ее

9. В противном случае мы должны были бы зачислить в разряд «городов», как это, впрочем, обычно и делается, множество относительно крупных поселений, в которых люди, занятые обработкой земли и другими видами сельского труда, составляли подавляющее большинство или во всяком случае весьма значительную часть населения (ср.: Hammond, 1972, р. 8; Trigger, 1972, р. 577; Сайко, 1973, с. 17; Berger, 1983, S. 110 f.; Grundmann, 1984, S. 83 ff.). Многие авторы склонны думать, что ни Древний Восток, ни даже античный мир никогда не знали настоящего антагонизма между городом и деревней или же узнали его лишь в сравнительно позднее время (см.: Humphreys, 1972, р. 766; Штаерман, 1973, с. 7; Оппенхейм, 1980, с. 111; Андреев, 1983, с. 275; ср.: Дьяконов, 1973, с. 32 сл.; Кошеленко, 1983, с. 222, 245).

10. В известном смысле аналогом квазигорода можно считать географически гораздо шире распространенное городище: в нем некоторые авторы видят особую форму первобытного поселения, из которого или на основе которого непосредственно вырастает город (см., напр.: Саваренская, 1984, с. 7). Понятия эти, однако, нельзя расценивать как вполне тождественные, поскольку они принадлежат к двум разным таксономическим рядам. Городище представляет собой особый род археологических памятников, которым в конкретной исторической действительности могли соответствовать самые разнообразные виды и формы поселений: укрепленные земледельческие поселки, т. е. квазигорода, общинные и племенные убежища, резиденции племенных вождей (примитивные замки), наконец, протогорода и ранние города (ср.: Filip, 1969, Bd 2, S. 69 f.).

11. Классическим примером квазигорода могут считаться мексиканские пуэбло. Американский археолог Роув относит их к особой категории «поселений городского типа» (urban settlements), видя их главное отличие от собственно города в том, что основную массу их населения составляли охотники, рыболовы, земледельцы и скотоводы (цит. по: Wheatley, 1972, р. 613).

12. Эта зона дает наиболее впечатляющие и вместе с тем исторически наиболее устойчивые образцы поселений квазигородского типа, хотя отдельные их экземпляры и даже целые «гнезда» можно встретить и далеко за ее пределами. Едва ли не самым северным из поселений этого рода может считаться знаменитая Скара Бра на одном из островов Оркнейского архипелага у берегов Шотландии.

13. В их простейшей форме такого рода системы расселения засвидетельствованы, с одной стороны, археологически для южного Двуречья и Туркмении (Adams, Nissen, 1972, р. 18; Adams, 1972, р. 742; История Древнего Востока, 1983, ч. 1, с. 107 слл.; Массон, 1976, с. 142 сл.), с другой — этнографически для некоторых районов Тропической Африки (Община в Африке, 1978, с. 232 слл.).

14. Применительно к «ранним городам» эта особенность была отмечена уже Г. Чайлдом (Ghilde, 1950, р. 11; Чайлд, 1956, с. 255; см. также: Berger, 1983, S. 114).

15. К тому же мнению склоняется, судя по всему, и И. М. Дьяконов, который в своем очерке о Двуречье протописьменного периода берет в кавычки сам термин «город» (История Древнего Востока, 1983, ч. 1, с. 139).

16. Такой крупный авторитет в области археологии Двуречья, как Р. Эдэмс, обращает внимание на «в сущности искусственный характер ранних месопотамских городов, по крайней мере с социально-экономической точки зрения». По его словам, «это были своего рода сплавы, созданные специально для того, чтобы увеличить экономическое благосостояние, а также наступательную и оборонительную мощь очень небольшого, политически сознательного верхнего слоя … большая часть населения была привязана к городу только в различающихся степенях принуждения, была лишь косвенно затронута многими наиболее характерными городскими институтами и лишь с известным преувеличением может быть охарактеризована как существенно урбанизированная в своих взглядах на жизнь» (Adams, 1972, р. 743; см. также: История Древнего Востока, 1983, ч. 1, с. 139).

17. Небольшие земледельческие поселки, деревни и хутора, составлявшие в совокупности то, что весьма условно может быть названо «сельской периферией» протогорода, едва ли могут считаться его противовесом в социальном и экономическом планах. Скорее они были его, так сказать, продолжением и развитием, его хозяйственными «филиалами» или «аванпостами», вынесенными в зону непосредственной производительной деятельности основной массы его населения, или, иначе говоря, звеньями одного пространственного континуума. Не случайно в некоторых странах Древнего Мира четкая грань между так называемым «городом» и его сельской округой нередко отсутствовала. Одно здесь незаметно переходило в другое. Подвергнутая археологическому изучению, такая система расселения у одних исследователей создает впечатление почти полного отсутствия настоящих городских центров, у других же, напротив, — впечатление огромных мегалополисов, протянувшихся на многие километры. Так воспринимаются некоторыми авторами, например, «столичные города» древнего Египта: Мемфис и Фивы (Саваренская, 1984, с. 12, 18), церемониальные центры древних майя (Гуляев, 1984, с. 54 слл.; ср.: Willey, 1960, р. 44 f.). С другой стороны, некоторые шумерские «города», например Урук, поглощали в процессе своего становления все расположенные в непосредственной близости от них поселения сельского типа, образуя вокруг себя зону «свободной земли», простирающуюся на 15 километров от стен «города» (Adams, 1972, р. 739, 742 f.; Adams, Nissen, 1972, р. 17 ff.; Дьяконов, 1973, с. 32; Redman, 1978, р. 266 f.).

18. Разграничить так называемое «домашнее» или «общинное ремесло» и ремесло специализированное, профессиональное как в синхроническом, так и в диахроническом планах, — задача не менее трудная, чем проведение четкой демаркационной линии между первым городом и предшествующим ему негородом. На чисто археологические трудности решения этой проблемы в свое время обратил внимание В. М. Массон (1970, с. 20). Как указывал тот же автор в другой своей работе (Массон, 1972, с. 117), о настоящей специализации ремесленного производства и отделении его от сельского хозяйства можно говорить только применительно к периодам развитой и поздней бронзы, т. е. не ранее II тыс. до н. э. О длительном сосуществовании домашнего ремесла с ремеслом специализированным см.: Сайко, 1973, с. 69 сл.

19. Вряд ли можно согласиться с Э. В. Сайко (1973, с. 17), которая, неодобрительно отзываясь об авторах, «акцентирующих внимание на слабости и низком уровне ремесла и торговли в период становления города», пытается парировать их доводы с помощью такого рассуждения: «Известно, что первые города очень часто мало чем отличались по своему виду, объему от деревни. Хозяйства древнейших городов носили полунатуральный характер. Ремесло не всегда занимало в нем по объему основное положение. Более того, сами ремесленники могли располагаться со своими лавками за пределами городов. Однако не объем развивающегося явления, а тенденция и возможность его развития являются определяющими». Рассуждая таким образом, можно прийти к выводу, что «первым городом» могла быть палеолитическая охотничья стоянка, так как уже и там были свои специалисты, скажем, по обработке кремня или кости и, следовательно, существовала тенденция к обособлению ремесла от всяких иных видов хозяйственной деятельности. Если сравнивать относительно вяло протекавший процесс ремесленной специализации по степени его воздействия на урбанизацию на наиболее ранних ее этапах с такими факторами, как развитие светской и духовной власти, развитие военного дела одновременно в его оборонительном и наступательном аспектах, то преимущество, несомненно, окажется на стороне этих последних (Город, 1963, с. 546; Berger, 1983, S. 114 f.; Саваренская, 1984, с. 7 сл.; Гуляев, 1984, с. 40 слл.).

20. Как справедливо указывает И. М. Дьяконов (История Древнего Востока, 1983, ч. 1, с. 129), «город» в древности «всегда был центром не только и даже не столько ремесла и торговли, сколько сельскохозяйственного производства». Также и В. М. Массон (1975, с. 12; 1977, с. 7; 1980, с. 25) считает, что «генетически наиболее древней» из всех функций «раннего города» была функция «центра земледельческой округи».

21. Хронологическое соотношение храма или дворца с «ранним городом» остается одной из нерешенных урбано-археологических проблем. Вероятно, в ряде случаев монументальные сооружения такого типа предшествовали протогороду в качестве изолированных ритуально-административных центров, которые существовали в окружении беспорядочно разбросанных по окрестностям земледельческих поселений. В некоторых регионах Старого и Нового Света (Египет, возможно, также Хеттское царство, древнее Перу, государства майя) системы такого рода не были окончательно изжиты еще и в эпоху расцвета сложившихся здесь древнейших цивилизаций (кроме литературы, указанной выше, в примеч. 17, см.: Bray, 1972, р. 912 ff.; Березкин, 1977, с. 17 сл.). Однако чаще дворцово-храмовый комплекс, по-видимому, возникал одновременно с протогородом в качестве его интегральной, жизненно важной части.

22. Именно дворцово-храмовые комплексы древней Передней Азии и некоторых сопредельных с ней стран (Индия, ахейская Греция, Крит), на наш взгляд, более всего отвечают тому определению города, которое было сравнительно недавно предложено О. Г. Большаковым и В. А. Якобсоном (Дьяконов, Якобсон, 1982, с. 3; Большаков, 1984, с. 10; ср., впрочем: Childe, 1950, р. 11 f.; Sjoberg, 1965, р. 55; Массон, 1981, с. 120; Berger, 1983, S. 110). Согласно этому определению, город представляет собой «населенный пункт, основной функцией которого является концентрация и перераспределение прибавочного продукта». Но в поселениях протогородского типа обе эти функции выполнялись в основном храмом или дворцом. Основная масса населения протогорода, не принадлежавшая к этим двум, по выражению Л. Оппенхейма, «великим организациям», была затронута операциями этого рода лишь в минимальной степени. Ее основным уделом был, вне всякого сомнения, тяжелый физический труд на полях и в ремесленных мастерских. В другие исторические эпохи функции концентрации и перераспределения прибавочного продукта могли выполняться и социальными организациями, весьма далекими от города в собственном значении этого слова, например феодальными поместьями, монастырями, армиями во время завоевательных походов, акционерными обществами и т. д. Таким образом, и как универсальное определение города дефиниция Большакова и Якобсона представляется нам методологически не вполне корректной.

23. Можно, вероятно, согласиться с Л. Мамфордом в том, что в древности «рынок был побочным продуктом» концентрации населения в «городах», а не наоборот: «Именно притягательная сила города приводит сюда торговца, который отнюдь не может считаться создателем города» (Mumford, 1960, р. 236; см. также: Дьяконов, 1968, с. 21; Hammond, 1972, р. 40 f.; Янковская, 1973, с. 20; Berger, 1983, S. 118,126). Даже авторы, оспаривающие известный тезие К. Поляни о преобладании «безрыночной торговли» в очагах древнейших цивилизаций Старого Света, признают известную недоразвитость и вторичность рыночного обмена в общей системе сложившихся здесь экономических отношений (Gledhill, Larsen, 1982, р. 204).

24. Это мнение, достаточно широко распространенное в современной научной литературе, в свое время пытался оспаривать акад. Тюменев (1959), аргументируя свою особую позицию тем, что сама специфика природных условий Эгейского мира, резко отличающая его от стран так называемых «речных культур», будто бы с самого начала предопределила невозможность возникновения в этом регионе централизованных государственных хозяйств передневосточного типа. Однако, как теперь хорошо известно, такие хозяйства существовали в III—II тыс. до н. э. не только в Египте и Двуречье с их широко разветвленными ирригационными системами, но и во многих районах, где таких систем не было, например в Сирии, Финикии, Анатолии, Закавказье и т. д. (ср.: Массон, 1980, с. 31слл.; История Древнего Мира, 1982, т. 1, с. 43 сл.).

25. По своим внешним признакам первичная форма протогорода может почти не отличаться от непосредственно предшествующего ей квазигорода, что делает крайне затруднительным разграничение этих двух типов поселения на конкретном археологическом материале. Тем не менее между ними существует важное качественное различие, состоящее в том, что ранний протогород, несмотря на внешнюю непрезентабельность его облика, уже выполняет функции интегрирующего центра, объединяющего вокруг себя целое «гнездо» зависимых от него поселений, тогда как квазигороду такие функции обычно несвойственны.

26. По словам К. Ренфрью (Renfrew, 1972, р. 54), «несмотря на эти трудности, система Эванса работает на Крите, в сущности, потому, что бронзовый век Крита как целое представляет развитие единой культуры». К сказанному, вероятно, следовало бы добавить, что система эта «работает» в значительной степени просто за неимением лучшей.

Либерея "Нового Геродота" © 2024 Все права защищены

Материалы на сайте размещены исключительно для ознакомления.

Все права на них принадлежат соответственно их владельцам.