Массон В.М.
Охотники, собиратели, рыболовы. Проблемы социально-экономических отношений в доземледельческих обществах.
Отв. редактор А. М. Решетов. Л., 1972, 288 стр. Тираж 1350 экз.
«Советская археология». No 4. 1973. С. 280-283.
Выпущенный Ленинградским отделением Института этнография АН СССР компактный сборник содержит важную и интересную информацию об обществах, чей тип хозяйственного уклада является древнейшим в эволюции человеческого общества. Как справедливо отмечено А. М. Решетовым во «Введении», такой сборник появляется в отечественной литературе впервые (стр. 10). Методологическая значимость поднимаемых сборником проблем первостепенна. Систематизация данных по социально-экономическим отношениям в обществах охотников, рыболовов и собирателей, сохранивших этот архаичный хозяйственный уклад до XVIII-XIX, а кое-где и до XX в., вычленение наносных явлений, объясняемых воздействиями соседних высокоразвитых структур, дают основания для реконструкции древнейшего прошлого человечества. Правда, рассматриваемая книга еще не содержит такого исследования: и археологические материалы, и данные этнографии рассматриваются в ней по региональным выборкам, тематика которых зачастую определялась наличием соответствующих специалистов или разработок. Однако уже материал, представленный в виде сборника статей, ярко демонстрирует но только намечающиеся перспективы, но и имеющиеся достижения.
Состав работ, представленных в сборнике, так же как и их жанр, достаточно разнообразен. Статьи Г. П. Григорьева «Восстановление общественного строя палеолитических охотников и собирателей» и Л. П. Хлобыстина «Проблемы социологии неолита северной Евразии» представляют собой аналитические сводки (у Г. П. Григорьева по материалам верхнего палеолита Восточной Европы), ориентированные на проблематику, выделенную в подзаголовке книги. Традиционная тематика отечественной этнографии — изучение народов Сибири — представлена статьями Г. М. Василевич об эвенках, Е. А. Алексеенко о кетах, Ч. М. Таксами о племенах Амура и Сахалина, Л. В. Хомич о лесных ненцах и Р. Г. Ляпуновой об алеутах. Важные общетеоретические вопросы поднимают В. М. Вахта, Т. В. Сенюта и Ю. В. Маретин. Одни работы написаны на основе литературных данных (статьи Г. Надь об охотниках и собирателях Восточной Африки, С. А. Маретиной об индийских кадарах, Е. В. Ивановой о таиландских мрабри, Д. И. Тихонова о филиппинских аэта, Р. Ф. Итса о тайваньских горцах), другие — с использованием полевых наблюдении (Мак Дыонг «Хозяйственно-культурный тип охотников, собирателей и рыболовов у некоторых народов Северного Вьетнама»). Наконец, работы С. А. Токарева об общественном сознании первобытного человека, А. М. Решетова о системах родства, В. Р. Кабо о принципах исторических реконструкций и Л. Г. Герценберга о древнейшем языковом ландшафте, а точнее, о невозможности его установить по существу выходят за рамки доземледельческой эпохи. Наряду со статьями, содержащими статичное описание, в сборнике представлены подлинно исследовательские работы, которым свойственно стремление к формулировке лишь тех выводов и заключений, которые непосредственно вытекают из анализируемого материала, а не являются очередной вариацией привычного традиционализма. Эта ведущая тенденция сборника является одним из основных его достоинств.
Остановимся кратко на некоторых общих вопросах, затрагиваемых в рассматриваемой книге. В. Р. Кабо достаточно полно показал необходимость вдумчивого подхода к реконструкции прошлого по данным этнографии с ориентацией на восстановление не конкретных форм, а общих закономерностей социального развития (стр. 53-67). Поливариантность возможной интерпретации данных археологии в должной мере учитывается Г. П. Григорьевым (стр. 17-18, 23). Пренебрежительное отношение к возможностям научной ретроспекции (статья Л. Г. Герценберга; ср. возражения у А. М. Решетова во «Введении» на стр. 5-6) нельзя считать правильными. Дело не в общих пожеланиях, а в конкретной разработке методики. К условиям использования данных этнографии для палеоисторических реконструкций, приводимым В. Р. Кабо (стр. 64), мы бы добавили единство культурно-хозяйственного типа, нашедшего в формулировках В. Р. Кабо лишь завуалированное выражение (ср. «Введение», стр.3). В этой связи особенно важно заключение Ю. В. Маретина, что бродячие (нам меньше нравится применяемый автором термин «кочевые») охотники Восточной Суматры «должны быть помещены на уровне палеолитического населения (вероятно, верхнепалеолитического. — В.М.) и даже более низком» (стр. 98).
При использовании данных этнографии об архаических обществах необходимо каждый раз учитывать разлагающее влияние внешней среды, вносящее существенные изменения в хозяйство и общественные отношения. Так, у лесных охотников Сибири с вхождением в состав русского государства и введением ясачной повинности особое значение приобрел пушной промысел (стр. 172), который, надо полагать, развивался и раньше, стимулируемый торговыми связями; индийских собирателей теперь интересуют не съедобные коренья, а объекты, пользующиеся спросом на рынке: имбирь, кардамон, мед, ценная древесина. Как пишет С. А. Маретина, «хозяйство кадаров, оставшись по форме собирательским, стало совершенно иным по целями содержанию» (стр. 116).
Центральной проблемой первобытной истории является вопрос о формах социальных отношений и соответственно социальных единиц в древнейших обществах. Сейчас, например, совершенно ясно, что нельзя говорить о матрилоканьном или патрилокальном браке, основываясь лишь на материалах древних жилищ и поселений (об этом справедливо пишет Г. П. Григорьев, стр. 22). При разработке тонкой методики проблема локальности брака может быть поставлена на материалах могильников. Вместе с тем, как отмечает Л. П. Хлобыстин, в лесном неолите преобладание обильных по инвентарю и занимающих особое место погребений приходится на долю мужчин, что по меньшей мере не позволяет говорить о ведущем экономическом положении женщин (стр. 37). Правда, порой женщины занимали в обществе достаточно высокое положение, как об этом свидетельствует материал Оленеостровского могильника, несмотря на стремление Л. П. Хлобыстина подвергнуть его известной реиптерпретации (стр. 38). Данные этнографии показывают широкое распространение патрилокальности у охотников и собирателей. Группы австралийских охотников, как правило, патрилокальны (стр. 81); патрилокален брак у бродячих охотников Суматры, чей глубокий архаизм не вызывает сомнений (стр. 101). У кадаров Индии локальность жительства брачных пар вообще определяется соображениями удобства (стр. 121).
На смену зачастую схоластическим рассуждениям о матрилокальности и патрилокальности теперь приходит исследование основных социальных ячеек древних обществ. Здесь прежде всего выявляется большая роль малой или индивидуальной (но не моногамной!) семьи, начиная с очень раннего времени (ср. стр. 68). Анализ планировки жилищ приводит к выводу, что малая семья была основной ячейкой общества уже в верхнем палеолите (стр. 12-13), причем на многосемейных поселениях имело место посемейное распределение и потребление пищи1. Г. П. Григорьев не без оснований ставит вопрос об отсутствии принципиальных различий между верхнепалеолитической общиной и общиной эпохи мустье или ашеля. Можно думать, что будут получены данные, позволяющие удревнить и малую семью. Например, известное мустьерское погребение мужчины, женщины и ребенка в Ла Ферраси вполне могло быть таким семейным кладбищем. Отметим, кстати, что отсутствие анализа материалов погребений, в настоящее время достаточно многочисленных2, заметно обедняет статью Г. П. Григорьева. Размеры жилищ свидетельствуют о наличии малой семьи и в лесном неолите (стр. 30-31).
В полном соответствии с подобными заключениями находятся и данные этнографии. У кубу малая или парная семья не только играет большую роль, но и, по словам Ю. В. Маретина, «именно она является наиболее устойчивой социальной формой» (стр. 102).
Малая семья была исходной молекулой первобытного общества, из которой формировались более значительные структуры. Материалы этнографии ясно показывают, что следующей такой структурой в обществах охотников, рыболовов и собирателей была локальная группа, известная у австралийцев (стр. 77), кубу (стр. 99-100), кадаров (стр. 119), у охотников и собирателей Восточной Африки (стр. 109) и Таиланда (стр. 144). У кубу в состав бродячих групп входит от 5 до 14 человек; во главе группы стоит наиболее опытный мужчина. Количество членов группы по стабильно и определяется сезоном хозяйственного цикла. Восточноафриканские охотники в дождливый период кочуют по саванне мелкими группами до 20 человек, занимаясь собирательством и охотой на мелких животных. В сухой сезон, во время коллективных охот на крупную дичь, группы объединяются в коллективы, насчитывающие 40-70 человек (стр. 109). Археологически подобная сезонная изменчивость превосходно зафиксирована исследованиями Р. Макнейша в Мексике3. Родственные связи между членами группы были совсем не обязательны (стр. 102, 131). В то же время простейшие генеалогические связи существовали, что, по мнению Ю. В. Маретина, позволяет говорить о зародышевых чертах родовой структуры (стр. 104). Он предлагает для обозначения данной стадии развития общества термин «раннеродовая община» или даже «предродовая община» (стр. 104). Размеры позднепалеолитических памятников Восточной Европы позволяют видеть в них поселки локальных групп (стр. 63). Сезонными стоянками таких групп следует считать ашельские стойбища на юге Франции4.
К числу традиционных заблуждений следует отнести и неточные представления о роли в структуре первобытного общества рода, который никогда не был хозяйственной единицей и не образовывал обособленных поселений (стр. 22). Очень хорошо охарактеризовал истоки этой традиционности А. М. Решетов: «Очевидно, терминология, которую мы теперь узко понимаем как родственную, на самом деле отражала сложную структуру первобытного коллектива… Она не только отражала родственные отношения, но и являлась следствием социальных, прежде всего экономических, связей. Родственные отношения лежат для нас на поверхности по своей форме, но они выражают более широкие социальные отношения по своей сути» (стр. 234). В этой связи представляется некоторой натяжкой утверждение В. М. Вахты и Т. В. Сенюты о доминировании отношений родства над отношениями по производству материальных благ в доклассовых обществах (стр. 90).
Глубокая архаичность, примитивность хозяйства собирателей и охотников субтропического и тропического поясов ярко характеризуется многочисленными примерами. Они даже не делают запасов (стр. 95, 115), и вся их жизнедеятельность сводится к передвижениям в поисках пищи, которая тут же потребляется. Возможно, в этом архаизме лежит объяснение застойности палеолитических культур центральной и южной Африки. Вместе с тем на определенном этапе своего развития доземледельческая экономика делает возможным формирование классовых отношений, как это хорошо известно на примере индейцев северо-западной Америки. В рассматриваемой книге этот уровень развития представлен обществом алеутов XVIII-XIX вв. Основу хозяйства алеутов составляла охота на морских животных, дополняемая рыболовством и собирательством. Общество имело сложную социальную структуру с выделившейся зажиточной прослойкой, военной знатью, рядовыми общинниками и рабами. Существовал обычай убийства рабов после смерти хозяина (стр. 221-222). Военный предводитель имел от 4 до 8 ближайших помощников — нечто вроде военной дружины (стр. 227). Нет сомнений, что здесь имел место процесс интенсивного разложения первобытнообщинного строя и формирования основ классового общества (стр. 9). Это стало возможным благодаря высокоспециализированной экономике, доставлявшей значительный прибавочный продукт. Недаром плотность алеутского населения была исключительно высока (стр. 216). Вероятно, речь должна идти об особом пути развития, представленном племенами незамерзающих морей в северной части Тихого океана, где формирование классовых отношений происходило на основе неземледельческой экономики. Этот путь развития представлен и первобытной Японией, где высокоразвитое рыболовство и собирательство, в значительной мере ориентированное на «дары моря», привело к весьма раннему развитию высокоразвитых комплексов с богатой художественной керамикой и женскими терракотовыми фигурками, свидетельствующими о сложении культа плодородия (дзёмон, V-II тысячелетие до н. э.). Показательно, что в Японии не делалось никаких попыток к одомашниванию животных, несмотря на наличие дикого кабана, до тех пор, пока в I тысячелетии до н. э. с материка не были получены домашняя лошадь и свинья. Как в обществах алеутов, тлинкитов и хайда, имущественная дифференциация и обособление ремесел в древнейшей Японии происходило на основе комплексной рыболовческо-собирательско-охотничьей экономики. Однако темпы такого развития были очень невысоки и намного уступали обществам, перешедшим к оседлому земледелию. Поэтому раннее появление в Японии керамики (еще в XI-X тысячелетиях до н. э.)5, видимо, необходимой для варки пищи в условиях ориентации на «дары моря», не должно нас особенно удивлять. Недаром и на побережье северо-западной Америки разложение первобытного строя начинается в ту пору, когда оседлоземледельческие цивилизации Нового Света уже успели пережить несколько циклов подъема и упадка.
Рассматриваемый сборник лишний раз подтверждает важность совместного анализа данных археологии и этнографии. Весьма интересно указание на такие признаки родовой принадлежности, как нагрудный орнамент, цветовая гамма на костюме и утвари (стр. 165; ср. у Л. П. Хлобыстина, стр. 34). Малочисленность коллективов бродячих охотников тайги (стр. 167) хорошо фиксируется по небольшим размерам могильников и для эпохи неолита (стр. 35-36). Участие в коллективной охоте мужчин, начиная с возраста в 7-10 лет (стр. 130), помогает понять наличие охотничьего оружия в верхнепапеолитических погребениях мальчиков на стоянке Сунгирь6. Вероятно, усопшие уже принадлежали к половозрастной группе охотников. У бродячих охотников и собирателей джунглей в условиях отсутствия камня и раковин все орудия делались из бамбука (стр. 96), что подтверждает справедливость заключений о широком распространении не дошедших до нас бамбуковых изделий в каменном веке Юго-Восточной Азии7.
Из мелких замечаний отметим, что статью Л. П. Хлобыстина обедняет отсутствие ссылок. Г. П. Григорьев с излишним скептицизмом относится к использованию в палеосоциологических реконструкциях такого признака, как площадь археологической культуры (стр. 23), чему он сам ранее уделял первостепенное значение8 (см. также у Л. П. Хлобыстина, стр. 33-34). Недостатки сборника в целом отчетливо представляет и его составитель, отмечая отсутствие статей по антропологии и биологии человека и особенно по демографии (стр. 6). Мало внимания уделено и исследованию первобытной экономики, которое не может быть восполнено описанием видов хозяйства. Все это должно стать предметом последующих исследований и изысканий. Ценность же и важность рассмотренного сборника, написанного в основном на высоком методологическом уровне, не вызывает сомнений.
Примечания:
1. С. Н. Бибиков. Некоторые аспекты палеоэкономического моделирования в палеолите. СА, 1969, 4.
2. S. R. Вinfоrd. A Structural Comparison of Disposal of the Dead in the Mousterian and Upper Paleolithic. «Southwestern Journal of Anthropology», 1968, 24, 2.
3. R. S. Mс Neish. Ancient Mesoamerican Civilization. «Science», 1964, 143.
4. Н. de Lumlеу. Une cabane acheuleerme dans le Grotte du Lazaret. Paris, 1969.
5. Ч. С. Чард, Р. Е. Морлан. Абсолютная хронология каменного века в Японии. В кн.: Сибирь и ее соседи в древности. Новосибирск, 1970, стр. 117, 118.
6. О. Н. Бадер. Вторая палеолитическая могила на Сунгире. АО-1969. М. 1970, стр. 42, 43.
7. П. И. Борисковский. Первобытное прошлое Вьетнама. М.- Л., 1966, стр. 101.
8. Г. П. Григорьев. Начало верхнего палеолита и происхождение Homo sapiens. Л., 1968, стр. 146-150; его же. Первобытное общество и его культура в мустье и начале позднего палеолита. В кн.: Природа и развитие первобытного общества. М., 1969, стр. 201-203.
